Затруднение

«Чудо... Какого чуда следует ещё ждать человечеству, если оно само себе — немыслимое чудо! Чудо не пред собою — пред Богом. Надо будет съездить в монастырь. Кажется, там есть скит, а в ските старец этот...»

Иван Петрович присел на скамейку, ещё разок повторил про себя о чуде; мысль ему понравилась и вдруг он сознал, что это же целая картина может из одной только мысли развиться. Он стал думать и просидел, почти без движения, наверное, с час времени, не глядя ни на небо, ни на звёзды, а просто уставившись куда-то в темноту ночного сада, в какую-то невидимую точку, из которой его воображение вытягивало целую череду образов и сцен.

Автору удалось сделать неполную, отрывком, копию с собственноручно записанной Иваном Петровичем, уже поутру, ночной его фантазии. Вряд ли, конечно, всё изначально было так ровно и гладко в ней, как вышло по-писанному (да и то — вряд ли и ровно и гладко, потому что Иван Петрович свою поэмку бросил, и более к ней, кажется, не возвращался), но, верно, так и должно быть при рождении любопытных вещиц, а вещица и впрямь, по мнению автора (с чем Иван Петрович так и не согласился), случилась любопытная:

«... Будто бы нигде в мире, и за долгие уже годы по истечении восемнадцати веков от первого Пришествия, не было явлено ни одного — ни великого, ни малого какого-нибудь, но чуда. Наука же, между тем, вознеслась на такую ещё высоту, что и всякую неожиданность, хоть сколько-нибудь выходящую из рамок естественных, прозревала, высчитывала и оценивала с точностию такою, что ни малейшей возможности как-то усомниться в её могуществе и правильности сделанных ею выводов не оставалось. Более того: учёные и практики дошли и до того, что смогли предугадывать всякую неожиданность; даже такие волшебства, каких и самая вольная и буйная человеческая фантазия не могла вымечтать, научные светила, вооружённые инструментом и формулою, оказывается, уже напророчили и объяснили как факт окончательно матерьяльный.

Что же до людей религии, почитавшихся в прежнее время святыми и даже чудотворцами, то и им были предоставлены неопровержимейшие свидетельства физического происхождения сотворённых, как прежде думали, Богом и Его святыми угодниками чудес. Более того: на что раньше уходили десятилетия служения, подвигов, отшельничества и умерщвления плоти, достигалось теперь, через выведенную формулу с приложением какого-нибудь простейшего механизма, управиться с которым мог бы и гимназист, в считанные минуты. Прежнее чудо было изучено, одомашнено и могло производиться подобно всякому, фабричной выделки, ремесленному товару.

Нет, государство не дерзнуло упразднить храмы и монастыри, не срыло и не вывезло по музеям почитавшихся некогда священными реликвий; оставлены на месте были и служители, не тронуты посмеянием и глумлением обычаи и обряды верующих. О, это было государство на высшей точке развития человечества, и оно, государство, не нуждалось уже во власти для установления своей воли. Проявились накопленные веками традиции гуманности и вся мудрость разума, достигшего истинного, не поддельного величия.

Люди по-прежнему, из привычки и из верности обычаю, входили в храмы, где так же совершались будничные и торжественные, по праздничным дням, службы; монастыри принимали послушников, а монахи всё так же и о том же молили всемогущего Бога, как молили Его их деды и прадеды, во все восемнадцать, девятнадцать, двадцать и более того веков, истекших с явления Сына Божьего миру.

Но не было явлено, повторяю, и за длительное время, и в самых отдалённых и укромных уголках планеты ничего, что и неискушённый и простодушный человек мог бы назвать истинным и бесспорным чудом.

И собирались великие и малые Соборы, и принимались великие и трагические решения, исполненные несгибаемой воли и доходящие, по силе и искренности верования, до вершин начальных, мученических ещё времён. И не оскудевали сердца, и всё более чистым, с каждым бесплодным годом ожидания, всё очищающимся и просветлевающим пламенем возгорались души. И дошло до того, что и самые скептически настроенные, самые отстранённые и самые знающие люди из учёных и практиков, называвшие себя истинными реалистами, глядя на это воодушевление и упорство людей верующих, собрались и постановили поддержать, сколько есть силы, из человеколюбия, своих братьев. И ещё более наполнились храмы народом, и воздвигнуты были новые и новейшие святилища, чтобы вместить всех, всех до последнего на земле человека.

И так продолжалось десятилетия, века. Поколение сменяло поколение, но ничто на земле не изменилось: всё так же горели свечи в храмах, всё те же молитвы были слышны и днём и ночью, и ни один человек из живущих не отступил и не отчаялся — такова была сила и такова была вера этих людей.

Минуло бог весть сколько столетий, но чуда не было.

И тогда вышел из среды самых чистых и праведных ветхий старец и, пав на колени, просил братьев своих, отцов и учителей, выслушать его и простить. И простили ему все явные и неявные, сколько было во власти человеческой, и слушали его. И, не переставая лить слёз, сказал старик откровение ему, что нет более воли Божьей даже на самое малое, самое детское какое-нибудь чудо, и что тому подтверждением все столетия немотствования Небес; и что святым, чистым и праведным, и архиереям и отшельникам, следует смирить гордыню и не упорствовать в своём желании чуда и молении о нём, а покориться неисследимой воле Господа и объявить своему народу, что чуда более не будет, и что не в чудесах вера, а в служении и любви...»

И в чём-то ещё! Непременно в чём-то ещё, и это должно быть дальше, однако непременно же сказано!..

Но дальше Иван Петрович не знал. Нет, он, конечно, тут же и сфантазировал величественную и вполне, как ему показалось, «в духе» концовку, в которой по всему небу, из края в край, при этих словах старика проносилась невиданная молния, и в славе и силе сходил с небес Сын Человеческий, и обнимал и целовал своё человечество, и объявлял, что оно-то и есть самое истинное и последнее Его чудо. Но тут, казалось Ивану Петровичу, что-то было не то, вспоминались слова чужие, едкие словечки о «притворстве» и об «искусстве», посыпались перхотью «дискурсы», «коннотации» и прочая квазиучёная белиберда, и решения не приходило, а время, между тем, шло. Начало светать, Иван Петрович отправился в дом, крепко запомнив сочинённое, с тем чтобы поутру, едва проснувшись, записать, а после и переделать набело. Он и заголовок сочинил, пока укладывался — «Последнее чудо». Но и во сне — недолгом, сумбурном и тревожном, эта поэмка продолжала мучить его и не давала покою: чем кончилось? И тогда, во сне, пришло к нему неожиданное: завтра же, наутро, отправиться в наш подгородный монастырь, чтобы просить последнего нашего старца объяснить ему и... И что-нибудь, может, сказать. Тут Иван Петрович окончательно впал в недоумение (если во сне можно впасть в недоумение), потому что не смог представить себе, что скажет он святому старцу, и что в ответ сможет сказать святой старец на такую вот фантазию, и захочет ли ещё что говорить, и не высмеет ли... Словом, затруднение. Неразрешимое затруднение во всём.

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 6
    4
    92

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.