Здесь время не заваривает чай

Это я так понял, кстати, про «время». А тоненькая финочка-официантка с кремовыми глазами ледника, мягко подтаявшего в коктейль с ликером Блю Кюрасао, на ломаном русском сказала «временно», подразумевая, что к завтраку тут чая не подают, только кофе варят. Но я же был молод, мнил себя, получив пару трояков в зачетку, гонимым обществом отшельником и немного анархистом, конечно. С трагедией за плечами, как с нищенской котомкой, стихи складываются сами. Вот и получилось избитое послание на салфетке, оказавшейся совсем не располагающим к письменному творчеству материалом.

Во второй раз с эклектикой чая, завариваемого временем, я встретился двенадцать лет спустя. На смену самоубийственным мыслям о напрасности рождения и всеобщем лизоблюдном жлобстве пришли самовыросшие усы казацкого стиля, успешный развод с женщиной-ледником, переставшим таять, и хиппарское стремление всюду казаться проще. Мое ненавязчивое обаяние и любовь к звону ложечки под путевой перестук устремились к стажерке-проводнице, похожей на крепкую сибирскую лесополосу, у которой тоже возникли проблемы с чаем из-за празднования дня рождения старшего проводника.

Дальше я двигался «южнее». Кипарисно-лилейная пери, сошедшая с кувшинов и амфор, но крепко держащаяся за родную посуду, отказала мне в чае еще пять лет спустя. Впрочем, успешно воспользовался тем же стихом...

Мое безумное чаепитие растянулось до встречи с настоящей Алисой, Alicе, перспективной и грамотной в вопросах самогоноварения женщиной. Чай она не признавала вовсе, хотя сувенирный самовар ей приглянулся. В этих крупных техасских глазах гулял пыльный ветер и мчались каурые жеребцы, не обремененные благами четвертой промышленной революции. Стих я перевел на американский английский так плохо, но доходчиво, как только смог. Не сказать, чтобы мне было очень стыдно.

Разумеется, подчиняясь судьбе, с салфетками я больше не связывался. Свое «величайшее» произведение переписал в блокнот-ангажемент, где, как светлячки, ничуть не заметные до ночи, жили телефоны, адреса, милые прозвища и почти северянинские сравнения.

И вот теперь, когда крепкого сладкого чая, «аж малинового» от заварки, как любила еще моя бабуля, мне больше нельзя, я одновременно растерял в себе всё, что копил с юных лет: образ олуха-диссидента, слишком сытого для действий, экзотичные усы, обоняние к коктейлям и своих светлячков. Книжка давно уже не пополняется, а кое-где появились, взамен округлых фривольностей, неотступные прямые линии. Разящие меня, вечного оппонента геометрии, своим никак не стачивающимся жалом.

Странно мне, что стих я перечитываю с удовольствием и открываю всё смыслы-смыслы... И дивно мне, что писал я его в глупом, пустопорожнем порыве, пытаясь крутой тогда ручкой-самопиской, с Вселенной-бомбочкой на конце, выделывать вензеля на комкующейся салфетке давно сгинувшего кафетерия. Я оказался пророком, описавшим банальности. Отжившим, но милым трусом. Уходящим сейчас с бескрайнего снежного поля, где вместо светлячков давно электрические столбы, а весна дается тем молодым и дерзким, кто скрепляет сброшенный по мейлу телефончик кокетливыми селфи от прелестных сЕльфид...

Здесь время не заваривает чай,
Портрет к обоям тянет руку единенья,
И лишь молекул жалких совпаденье
Кровать с пространством сводит невзначай.

Боль канделябра без оплывов воска
Всё подзеркальнику пустому вторит,
В окне без штор — закатная полоска,
В салфетке вязи муха лапки моет.

Мой чай остыл, как свет в глазах незрячих,
Стакан заиндевел, хоть я люблю горячий.