Волшебство непроявленности

Скобцов шел по пустой и будто выгоревшей на солнце Москве. Знакомые улицы, дома, деревья казались какими-то блеклыми, утратившими свою немую, но такую важную для восприятия глазом суть. Он всегда любил утреннюю, пахнущую мокрым асфальтом, Москву. Но сейчас Москва пахла пылью и разочарованием. Впервые в жизни Скобцов почувствовал этот запах. А накатило еще там, в квартире Кати... 

Катя была художником. Она жила в ежедневной борьбе с соседями, дворниками, продавцами в магазинах и еще черт знает с кем, о чем бесконечно рассказывала Скобцову.

Но когда быт прятался, уходил прочь, она словно оживала. Со Скобцовым она тоже оживала, ведь он был ей послан для того, чтобы ее любить и жалеть. Это были ее слова. Она их повторяла Скобцову как мантру — в слезах, в постели, смеясь... И он ее любил. И жалел, чувствуя ее неприспособленность к самым простым и обыденным вещам. Он словно учил ее жить с нуля. Это была очень важная миссия, которую он выполнял с ответственностью родителя, решившего подтянуть дочь-прогульщицу по основным школьным предметам. 

Скобцов не был художником в полноценном смысле этого слова. Он был архитектором. Работал в строительной компании. Занимался нудной и рутинной работой, ничего общего не имеющей с творчеством. Так повелось, хотя, не такое будущее он себе рисовал, учась в МАРХИ. Но Гауди или, на худой конец, Карбюзье ему стать не довелось. Наверное, не в той стране родился. А может, характера не хватило. Или таланта. А Катя была талантлива. Ее картины, особенно графика, ему действительно нравились. В них было, как говорил сам Скобцов, волшебство непроявленности. Как и в самой Кате. Временами Скобцову казалось, что протяни он руку и дотронься до нее, она исчезнет.

Виделись они два-три раза в неделю у нее дома. Иногда гуляли в Измайловском парке, рядом с которым она жила. Катя всегда называла Скобцова по фамилии. Как-то раз назвала по имени — Илья — и звонко рассмеялась.

— Ну какой ты Илья? Ты видел себя в зеркале? Илья — простоват и мешковат, — рассуждала Катя, — а ты, ты... Ты — Виктор. Нет, Аркадий, — и опять засмеялась.

Скобцов улыбался и не спорил. Он никогда не любил свое имя. Виктор или Аркадий, возможно, лучше сочетались с ним — долговязым и почти лысым, но он предпочитал оставаться для нее Скобцовым. Было тут что-то сближающее, даже интимное. 

В этот раз он припозднился. Катя его встретила растерянным взглядом. 

— На работе задержали, — попытался оправдаться Скобцов.

— Я понимаю, — сказала Катя. 

Скобцов знал наизусть все ее состояния. И, подходя к подъезду, уже представлял это ее — совершенно детское — лицо. Отношения с Катей, длившиеся уже два года, давно стали для Скобцова этакой игрой в «Угадайку». Но если поначалу он мог ошибиться в определении ее реакций, то сейчас точность была стопроцентная. Каждый раз он давал себе слово не обращать внимания на все эти ужимки, взгляды, слова, но только он переступал порог Катиного дома и дотрагивался до ее — всегда прохладных — губ, как забывался и в очередной раз включался в эту идиотскую игру. 

Катя превзошла себя. Она ему сварила суп со звездочками. Из пакетика. 

— Кать, я тебе так надоел? — слегка улыбнувшись, спросил Скобцов.

— Почему? — совершенно серьезно спросила Катя.

— Ну потому, что супом со звездочками можно кормить или того, к кому ты совершенно равнодушна, или того, к кому ты слишком неравнодушна, и хочешь отравить.

— Я к тебе неравнодушна, но отравить не хочу. Можешь не есть, — ответила Катя.

— Кать... Ну какого хрена ты на себя сейчас напялила эту глупую обиду? Тебе бы самой было приятно, если бы я встретил тебя дома супом из пакетиков?

— Я просто увидела в магазине этот суп и вспомнила, как любила его в детстве. Кусочки мяса любила оттуда выковыривать.

— Где ты там кусочки мяса увидела, чучело ты мое? 

Скобцову вдруг стало очень смешно. Либо Катя его божественно троллила, либо она — столь же божественная дура. Но невероятно забавная в этих своих воспоминаниях.

— Кать, — не унимался Скобцов, — скажи, а в детстве ты играла с друзьями там или с куклами в семью? Ну — жена ждет мужа дома, жарит ему котлеты... Не настоящие, конечно. Как будто жарит. И вот так вот делает: пщщщщ... когда кладет котлеты на сковородку? 

Теперь уже Катя еле сдерживала улыбку.

— Играла. Я оладушки жарила.

— Оладушки? Прекрасно просто! И как, они не подгорали? Оладушки?

— Конечно, подгорали, — засмеялась Катя, — я их поэтому тебе и не жарю. 

На этом бы месте остановиться, рассмеяться вместе с Катей, но Скобцов почувствовал непонятно откуда взявшийся азарт. Он продолжал: 

— То есть, за тридцать пять лет ты так и не научилась жарить оладушки? Как и котлеты... Ну ты хоть пробовала? Понимаешь, все в жизни достигается опытом, методом проб и ошибок...

Катя перестала смеяться. Она теперь смотрела на него как-то дико, как животное — на охотника, предчувствуя что-то плохое, но не очень осознавая, что именно.

— Ну что молчишь? Нет, я понимаю, ты — существо не от мира сего. Ты сама питаешься исключительно пищей духовной... Но я вот — обычный мужик. И прихожу с работы голодный. И ни разу ты мне не приготовила ни оладушки, ни котлеты. Макароны с сыром, яичница, макароны с тушенкой... опять яичница — максимум. И вот доползли до супа из пакетиков. 

— Скобцов, ты охренел, — вдруг сказала Катя.

— Я? Это я охренел? Катенька, девочка моя, я в следующий раз принесу фарш, и мы поджарим с тобой вместе котлеты. Ну хотя бы для того, чтобы ты маме своей позвонила и сказала, что накормила меня в первые в жизни чем-то человеческим.

— Ты реально сейчас хочешь ругаться из-за этого дурацкого супа? Я его сейчас вылью, успокойся.

— Да не в супе дело, милая. Ты же не дура, совсем не дура.

— А в чем дело?

И тут Скобцов замолчал. Что он ей скажет? Что она его, по-видимому, не любит. Что ей все равно, что он ест, чем он живет, о чем думает... Но он это знал про нее всегда. И его это, похоже, устраивало. Он молчал, опустив голову вниз и разглядывая Катины ноги с тонюсенькой щиколоткой. Она, эта щиколотка, с ума его и свела, тогда, два года назад, в гостях у Пьера. Пьер — декоратор из Франции, его давний друг, отмечал день рождения в каком-то красивом ресторане на Покровке. Скобцов забыл название этого ресторана, он забыл почти все, что происходило в тот день, кроме знакомства с Катей. Кроме этих ее аккуратных ножек в странных туфлях на большой платформе. Она была в коротком черном платьице... Сидела в самом конце большого стола — нога на ногу — уткнувшись в телефон. Скобцов к ней подсел и зачем-то сказал, что у Кати очень красивый нос. Катя почти никак не отреагировала на его слова. Он была чем-то озабочена, нажимала на кнопки телефона.

— У вас что-то случилось? — спросил Скобцов.

— Случилось, — как-то глухо, не поднимая головы ответила Катя.

— Что же?

— У меня украли картину.

— Какую картину?

— Мою.

Чуть позже выяснилось, что картину у Кати украли в интернете. Она ее отправила по адресу покупателю, а деньги так и не получила. Покупатель уверял, что все перевел, даже чек показал... Но ничего не пришло. И чек, видимо, липовый. И вообще, она не продавец, а художник, а художнику нельзя себя продавать. Скобцов ее слушал, но мысль в голове была только одна: погладить Катю по ноге. По этой изящной ножке в бордовых чулках или колготках. Скобцов плохо разбирался, чем одно отличается от другого. 

— Вы здесь? — Катя замолчала и, наконец, прямо посмотрела на Скобцова.

— Да, — очнулся Скобцов, — я очень хочу погладить вас по ноге. У вас очень красивые ноги.

— А нос? — съехидничала Катя.

— Нос чуть похуже.

Тогда все и началось. Он ее отвез домой и остался. А утром шел домой и думал, что давно так не напивался. И что девушка, у которой он провел ночь, просто дар речи потеряла от его напора и не смогла ему отказать. Он так не вел себя никогда и ни с кем. А тут — просто наваждение какое-то. Мыслей продолжать с Катей встречаться у него не было. Ему нравилась его холостяцкая жизнь. Но Катя написала сама — дня через три. Попросила ей помочь собрать стол на кухню. Скобцов не смог ей отказать. Да и не хотел. 

И вот в сотый или в двухтысячный раз он сидит у нее на кухне за тем самым столом, который собирал. Она стоит напротив, у окна. Руки скрещены на груди, ноги в огромных тапках-собачьих мордах вытянуты как по струнке. Она вся напряжена, но молчит. Сзади нее, в окне, фонарь... Как раз над ее головой. Как нимб — освещает ее фигуру.

Может, она действительно — святая — проносится в его голове. Он продолжает на нее смотреть прямым взглядом. Катя смотрит в сторону, она не любит вот так — глаза в глаза. Говорит, что ей страшно увидеть в глазах смотрящего то, что она не хотела бы про него знать. 

— Кааать, — вдруг говорит Скобцов, — иди сюда.

Она как-то покорно и быстро идет. Дойдя до него, встает, не понимая, что делать. Он резко дергает ее за руку и усаживает к себе на колени. Локтем Катя задевает стоящую на столе тарелку с супом, она переворачивается, и звездочки растекаются по полу. Катя смотрит на них и как-то тяжело вздыхает.

— Ничего, завтра новый сварим, — говорит Скобцов и целует Катю в губы. Она реагирует на его поцелуй всем телом, как-то по-кошачьи изгибаясь.

— Сучка ты моя маленькая, — произносит Скобцов и несет Катю в спальню.

Он проснулся очень рано, часов в шесть. Катя спала, по привычке накрывшись одеялом с головой. Скобцов подошел к окну. Солнце только вставало из-за дома напротив, освещая все вокруг ярким, но очень комфортным светом. Красиво — подумал Скобцов. И тут его словно током дернуло. Он вдруг представил всю свою нынешнюю жизнь — как съемку какого-то очень плохого фильма, мелодрамы, где он просто играет роль — себя же и играет. «Этот шмель не летит, он исполняет полет шмеля», — вертелась у него в голове строчка из песни. И все эти странные ужимки, которые с недавних пор его раздражали в Кате, на самом деле, были отражением его собственных. С каких это пор он стал ощущать себя этаким второсортным самцом, который учит девочку жить, есть и любить? Он вспомнил эту неприличную вчерашнюю сцену с супом из звездочек. Почему он, ни в чем толком не состоявшийся 45-летний человек, без семьи, детей, хоть какой-то позиции по поводу своей жизни, позволяет себе эти пошлые жесты? 

Скобцов посмотрел на Катю. Вернее, на одеяло, которым она была укрыта. Самой Кати Скобцов не видел. Что он испытывал к этому белому бугорку? Он застыл в нелепой позе, боясь сделать шаг к Кате. И вот оно, уже давно поселившееся, но тщательно припрятанное всеми этими ненужными действиями и словами откровение: ни-че-го. У него там, внутри, было безмолвно и пусто.

Скобцов натянул на себя валявшиеся на полу штаны, футболку, носки засунул в карманы и пошел на кухню. Звездочки из супа, уже прилипшие к полу, создавали размытый узор. Он взял нож, отковырял их от пола, сгреб шваброй в совок и выбросил в ведро. Наверное, нужно было промыть пол, но он почему-то очень устал и сил хватило только на то, чтобы одеться. 

Выходя из квартиры, он зацепил взглядом висевшую в коридоре картину Кати. На ней был изображен клоун на колесе, жонглирующий куриными яйцами. Клоун был нарисован в процессе падения. Но яйца пока еще висели в воздухе. Волшебство непроявленности... 

Скобцов ухмыльнулся и вышел за дверь. 

 

***

Катя позвонила через неделю. Попросила приехать — собрать новый комод.