Одежда (цикл "Парижские окна")

Чтобы собрать упрямое человечество на один крючок, кто-то придумал время. Связывать должно что-то независимое от объектов сборки, не поддающееся его влиянию, отлученное от слова, эмоций, событий. И лучшего тюремщика, упакованного в бесстрастные цифры, придумать было нельзя. В двенадцать лет Инге подарили часы. Она смотрела на них десятки раз в день, представляя, как изменилась ее восприятие со стороны. Ей казалось, что человек при часах может легко войти в любую дверь, неважно, зачем. Детство смотрит на взрослых свысока и с завистью. И только потом полученная свобода и разрешения кажутся ненужными погремушками, заменившими настоящие чувства и яркие впечатления. А внутренний ребёнок, запертый в шоры догм, еще долго сучит ножками и бьёт по ребрам кожаным мешком сердца, пустеющим год к году.

Через пару недель она сняла часы и больше не надевала. Это чувство скованности от цифр и привязанности к одной маленькой вещи потом вернется тусклым миганием хрома на маленьком дисплее первой сотки. Когда Инга перестала шарахаться от навязчивых и разговорчивых больных, прогулки по длинному коридору отделения стали возможностью думать в движении. В палате казалось, что какая-то липкая маслянистая смола сковывает не только движения, но и мысли. Она хотела, но не могла ни размышлять, ни вспоминать о прошлом. А время выписки поджимало и нужно было как-то придумать выход из чужого мира, города, чтобы навсегда не остаться в этом больничном кошмаре. 

Любимым развлечением больных, лишенных привычной домашней суеты и занятости, было круглосуточное дежурство у телевизора в холле. Иногда им удавалось выпросить у сестры разрешения заняться бытом: погладить халаты для персонала, помыть полы. Это странное приобщение к нормальной жизни казалось почти наградой и коротким выходом из смирительной рубашки уколов и таблеток, прием которых контролировался визуально. Неумелая попытка закинуть отраву за щеку пресекалась немедленно и после очередной неудачи Инга решила плыть по волне, как-то приспособиться думать через этот дурман и вязкий эгрегор сумасшествия остальных, который разливался в воздухе запахом лекарств, йода и хлорки. 

Однажды, когда она стояла у окна в коридоре, подошла женщина и произнесла фразу, не сказала, не прошептала, а именно произнесла: "Самое мучительное здесь — течение медленного времени". Инга стояла спиной к говорившей и не видела лица, но голос почему-то был знакомым. Резко развернуться было неудобно и она бросила взгляд со стороны. На ноге в области щиколоток были старые уже зарубцевавшиеся швы. Инга посмотрела на свои бинты и что-то больно прошило сердце. Когда вещунья отошла, запомнила халат. Узнанный голос принадлежал преподавательнице кафедры русского языка из университета. Курс лекций старая дева читала у них пару лет. Дурная слава синего чулка и книжного червя, дополнилась слухом, что однажды ее забрали на скорой с бессвязной речью прямо с лекции. На этом странные встречи не закончились.

Отец приходил редко и почти всегда с чёрного хода. Главврач открывала ему дверь ключом-ручкой, которую постоянно носила в кармане халата. Они светски беседовали, так, как разговаривают обычные знакомые, встретившиеся на улице случайно. Умение считывать эмоции у тонкокожих  заложено с рождения. Но в таких замкнутых контурах, где болью прошиты все стены и стекла, эта способность даже у обычных людей обостряется до уровня собачьих инстинктов. Визиты были очень болезненными. Кроме чувства отчуждения и попытки понять, кто же перед ней — тот, кто баловал ее, не разрешал бить матери, прощал, или что-то чужое и новое, примешалась еще одна беда. 

Инга чувствовала, как отец стыдится ее, того, что она здесь, среди сумасшедших, а врачи знают его по прессе, выступлениям и высокому статусу, который он занимал в элите города. Этот  стыд считывался из суетливых движений, постоянного озирания по сторонам из-за испуга быть узнанным, в коротких бессмысленных, эмоционально пустых фразах, обращенных к ней. Даже через маску чужого такое отношение того, кто был частью ее, приносило боль. Но в ней была и польза, она силой своего унижения заставляла забыть о детях, оставшихся с чужими. Говорят, мертвые срама и боли не имут. Теперь Инга думала об этом иначе. 

Однажды ей принесли записку от младшего. Сказки от шестилетки, рожденного с числом зверя, надолго выбили остатки сознания. Сказка оканчивалась печально, обещанием, что никогда больного дельфинчика домой не заберут. Вспоминая то, что предшествовало игре ножа по венам, Инга ужаснулась положению, в которое попала. За несколько дней до случившегося дети стали говорить с ней не своими голосами. Это были язвительные шутки, продиктованные взрослым сознанием. 

Дети. Их тело становилось обычным халатом, которое можно надеть, поменять, порвать и выбросить, как ступеньку к величию и желания ощутить себя богом. Когда это произошло с ними, она и решилась. Малодушно, не подумав, на кого их оставит. Записка напомнила тот стыд и предательство. И страх с новой силой сжал все ее чакры, на которых так умело сыграли волки цифровых волн. Тень облака закрыла луч, прорвавшийся в сумрак коридора. Вспомнились набитые чужой болью строки: "Приду в четыре, сказала Мария...". На цифре четыре память ухнула и камнем упала вниз. Снова поплыли кораблики бессознательного, зазвучали глупые песни, которые орали в некоторых палатах. С экрана телевизора прекрасная няня охмуряла гардемарина. Провал длился недолго, но его хватило, чтобы "флейта водосточных труб" опять поймала веревку воды, на которую каждое утро в помывочной собирали стайку сумасшедших тел. 

Обратная сторона любви, сводной сестры искусства, страшнее Луны и опаснее врага, действует исподволь и наповал. Инга испугается потом масштабам беды, которую принесет русская классика. А пока она об этом не знала, памятники великих с прежним равнодушием воровали доверчивые взгляды гостей, развозящих заразу сувенирных магнитиков по всем направлениям. Братство холодильников становилось армией обещанного Оруэллом скотного двора, сильнее которого были только нерожденные дети.