Увлечения, влюблённости… И – снова разгул: драки, скандалы и дуэли, с трудом предотвращаемые друзьями Пушкина. Превосходный стрелок, он имел на своём счету около ста поединков, ни в одном из которых не потерпел поражения.

И – женщины: страстные, влюбчивые и большей частью доступные. Ещё бы: он становился всё более знаменит, и с ним мечтали сойтись многие светские львицы. А Пушкину было мало завоевать женщину – ему требовалось, чтобы о его победах знал весь свет...

При всём при том иные дамы весьма критично отзывались о внешности поэта. Так, например, графиня Дарья Фикельмон (дочь Елизаветы Михайловны Хитрово, той самой Лизы-голенькой, от коей Пушкин однажды спасался бегством) записала о нём в своём дневнике: «…невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков и сохранил ещё некоторую черноту в глазах и что-то дикое во взгляде».

А вот как охарактеризован Пушкин в дневнике его несостоявшейся невесты Анны Олениной:

 

«Бог, даровав ему Гений единственный, не наградил его привлекательною наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевала тот ум, которой виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его, да и прибавьте к тому ужасные бокембарды, растрёпанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал Русскому Поэту 19 столетия. Говорили ещё, что он дурной сын, но в семейных делах невозможно знать; что он распутный человек, да к похвале всей молодёжи, они почти все таковы…». И – позже: «Я перечитала своё описание Пушкина и очень довольна тем, как я его обрисовала. Его можно узнать среди тысячи».

 

Впрочем, Анна Оленина в ту пору была ещё глупышкой и, пожалуй, сама толком не знала, чего хотела. Много лет спустя, когда внучатый племянник (композитор А. А. Оленин) спросил у Анны, отчего та не вышла замуж за Пушкина, она ответила: «Он был велтопаух (вертопрах)» и «не имел никакого положения в обществе».

Как бы то ни было, этот «вертопрах» довольно продолжительное время питал сильное чувство к Анне Олениной и обращал к ней строки лирических стихотворений – таких, как «Предчувствие»:

 

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…

Сохраню ль к судьбе презренье?

Понесу ль навстречу ей

Непреклонность и терпенье

Гордой юности моей?

 

Бурной жизнью утомлённый,

Равнодушно бури жду:

Может быть, ещё спасённый,

Снова пристань я найду…

Но, предчувствуя разлуку,

Неизбежный, грозный час,

Сжать твою, мой ангел, руку

Я спешу в последний раз.

 

Ангел кроткий, безмятежный,

Тихо молви мне: прости,

Опечалься: взор свой нежный

Подыми иль опусти;

И твоё воспоминанье

Заменит душе моей

Силу, гордость, упованье

И отвагу юных дней.

 

К слову, тревожное настроение, которым пронизано это стихотворение, связано с тем, что Пушкина допрашивали по делу о «Гаврилиаде», и это вполне могло грозить ему новой ссылкой.

Началось с того, что по доносу дворовых отставного штабс-капитана В. Ф. Митькова, хранившего у себя список «Гаврилиады», о существовании поэмы узнал митрополит Серафим (Глаголевский), а тот, в свою очередь, довёл сей кощунственный факт до сведения правительства. После этого по распоряжению Николая I было устроено дознание. Пушкин на допросе заявил, что «Гаврилиаду» он не сочинял, и приписал авторство покойному к тому времени Д. П. Горчакову. В итоге всё ему сошло с рук, однако стоило немалых переживаний.

 

***

 

Этот период в жизни Пушкина в числе прочих описал Николай Михайлович Смирнов, бывший с поэтом на «ты» и впоследствии опубликовавший свои мемуары:

 

«…Пушкин был утешен в несправедливой ненависти немногих фанатическою дружбою многочисленных друзей своих и любовью всей России. Никто не имел столько друзей, сколько Пушкин, и, быв с ним очень близок, я знаю, что он вполне оценял сие счастье. Осенью он обыкновенно удалялся на два и три месяца в деревню, чтобы писать и не быть развлекаемым. В деревне он вёл всегда одинаковую жизнь, весь день проводил в постели с карандашом в руках, занимался иногда по 12 часов в день, поутру освежался холодною ванною; перед обедом, несмотря даже на непогоду, скакал несколько вёрст верхом, и, когда уставшая под вечер голова требовала отдыха, он играл один на бильярде или призывал с рассказами свою старую няню. Однажды он взял с собою любовницу. «Никогда более не возьму никого с собою, – говорил он мне после, – бедная Лизанька едва не умерла со скуки: я с нею почти там не виделся». Ибо, как скоро приезжал он в деревню и брался за перо, лихорадка переливалась в его жилы, и он писал, не зная ни дня, ни ночи».

 

***

 

Зимой 1828 года, приехав в Москву, поэт встретил на балу у известного московского танцмейстера Иогеля юную Наталью Гончарову. Та недавно начала выезжать в свет и считалась одной из первых московских красавиц. Поэт мгновенно влюбился.

– Я совершенно огончарован! – заявил он. А спустя короткое время облёк это в лаконическую рифму:

 

Я влюблён, я очарован,

Словом, я огончарован.

 

В апреле 1829 года по просьбе Пушкина его приятель Фёдор Толстой-Американец нанёс визит семейству Гончаровых и от имени поэта сделал девушке предложение руки и сердца. Однако получил неопределённый ответ от её родителей: не отказ и не согласие.

 

ГЛАВА 7. ПОБЕГ НА ВОЙНУ И СНОВА БУЙСТВО СТРАСТЕЙ

 

В день, когда происходило сватовство к Наталье Гончаровой, ещё не миновало и месяца с тех пор, как Пушкин, появившись в доме Ушаковых, узнал, что Екатерина Ушакова недавно помолвлена с другим.

– Экий получается кунштюк, Катя, – вырвалось у него обескураженное при встрече с девушкой. – А с чем же я остался?

– С чем остался? – выпалила обиженная Екатерина. – А обо мне ты подумал – с чем я останусь в глазах света? Хотя бы малейшее беспокойство обо мне у тебя возникло? Так нет же, Саша!

И закончила дурным каламбуром:

– Оставаться тебе с оленьими рогами!

Был в её язвительном ответе неприкрытый намёк на Анну Оленину. Экая незадача! Но поэт сдержался от резких слов, сознавая свою вину. Так-то оно и бывает, когда погонишься за двумя зайцами.

…В расстроенных чувствах отправился Пушкин в Закавказье – на войну с Османской империей. Но прежде написал прощальное стихотворение Олениной:

 

Я вас любил: любовь ещё, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

 

Завершив сочинение вышеприведённых строф, поэт вспомнил и о Наталье Гончаровой. И не преминул отправить ей письмо следующего содержания:

 

«На коленях, проливая слёзы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я всё ещё ропщу, если к чувству счастья примешиваются ещё печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! – Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью. – Если у вас есть для меня какие-либо приказания, благоволите обратиться к графу Толстому, он передаст их мне.

Удостойте, милостивая государыня, принять дань моего глубокого уважения.

1 мая 1829. Пушкин».

 

***

 

По дороге в Арзрум Пушкин задержался в Новочеркасске, остановившись на ночлег в одноэтажном деревянном доме почтово-ямщицкой станции. К нему не замедлили явиться дьяки канцелярии наказного атамана Донской области, дабы засвидетельствовать своё уважение и преклонение перед талантом знаменитого любимца муз.

– Странно – удивился поэт. – Неужто дьяки на Дону служат у атамана?

– Таковое звание означает должность канцелярского секлетаря, – пояснил один из визитёров.

– Ну что ж, – кивнул Пушкин. – Признаться, терпеть не могу приказных. Но раз уж вы изволили утрудиться, то я вам, господа, весьма благодарен.

Чиновные почитатели поэта сконфузились, хотя постарались не подать вида, а при более позднем размышлении изрядно оскорбились. Тем паче что местные острословы ещё долго уязвляли самолюбие дьяков вопросом: «Давно ль вы бывали у Пушкина?»

В Новочеркасске Александр Сергеевич должен был дождаться денежного перевода, потому наутро он переселился в дом к есаулу В. В. Золотарёву, где прожил несколько дней.

Однажды, прогуливаясь по казачьей столице, Александр Сергеевич повстречал на улице своего старинного приятеля, графа Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина, тоже направлявшегося на Кавказ. Решили ехать вместе… Когда пришла пора отправляться в путь, они добрались до станицы Аксайской, там поменяли лошадей и въехали на паром чтобы переправиться на левый берег Дона.

– Величественная река, – сказал Пушкин, глядя, как медленно отдаляется правый берег.

– Достойна того, чтобы быть воспетой в твоих стихах, – в тон ему произнёс Мусин-Пушкин.

– Несомненно, – согласился поэт.

И в самом деле – не сразу, а уже на обратном пути, возвращаясь из Закавказья, он написал стихотворение «Дон»:

 

Блеща средь полей широких,

Вон он льётся!.. Здравствуй, Дон!

От сынов твоих далёких

Я привёз тебе поклон.

 

Как прославленного брата,

Реки знают тихий Дон;

От Аракса и Евфрата

Я привёз тебе поклон.

 

Отдохнув от злой погони,

Чуя родину свою,

Пьют уже донские кони

Арпачайскую струю.

 

Приготовь же, Дон заветный,

Для наездников лихих

Сок кипучий, искрометный

Виноградников твоих.

 

После переправы, следуя почтовым трактом, Пушкин проезжал места, знакомые ему по первому южному путешествию: Ставрополь, Георгиевск, Горячие воды… Возвращение в Георгиевск… Екатеринодар… череда укреплений и станичных крепостиц, окружённых рвами с водой и земляными валами… Здесь 15 мая 1829 года поэт сочинил одно из лучших своих лирических стихотворений. Вот как оно выглядело в первоначальной редакции:

 

Всё тихо – на Кавказ идёт ночная мгла,

Восходят звёзды надо мною.

Мне грустно и легко – печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою –

 

Тобой, одной тобой – унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит оттого,

Что не любить оно не может.

 

Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь

И без надежд и без желаний.

Как пламень жертвенный, чиста моя любовь

И нежность девственных мечтаний.

 

А затем поэт решил переделать стихотворение, приурочив его к долине Арагвы, куда он добрался 25 мая, миновав Крестовый перевал. После двух дней работы получился окончательный вариант:

 

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой... Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.

 

Кому было адресовано приведённое выше стихотворение? Существует несколько версий, однако ни она из них не может быть подтверждена в полной мере. Пожалуй, это так навсегда и останется тайной, не поддающейся разгадке.

 

***

 

Добрался до Тифлиса Пушкин 26 мая. Здесь в его честь был устроен праздник, который красноречивыми мазками живописал в своих воспоминаниях знакомец поэта, помещик К. И. Савостьянов:

 

«Тут собрано было: разная музыка, песельники, танцовщики, баядерки, трубадуры всех азиатских народов, бывших тогда в Грузии. Весь сад был освещён разноцветными фонарями и восковыми свечами на листьях дерев, а в средине сада возвышалось вензелевое имя виновника праздника. Более тридцати единодушных хозяев праздника заранее столпились у входа сада восторженно встретить своего дорогого гостя.

Едва показался Пушкин, как все бросились приветствовать его громким ура с выражением привета, как кто умел. Весь вечер пролетел незаметно в разговорах о разных предметах, рассказах, смешных анекдотах и пр. Одушевление всех было общее. Тут была и зурна, и тамаша, и лезгинка, и заунылая персидская песня, и Ахало, и Алаверды (грузинские песни), и Якшиол, и Байрон был на сцене, и всё европейское, западное смешалось с восточноазиатским разнообразием в устах образованной молодёжи, и скромный Пушкин наш приводил в восторг всех, забавлял, восхищал своими милыми рассказами и каламбурами. Действительно, Пушкин в этот вечер был в апотезе душевного веселия, как никогда и никто его не видел в таком счастливом расположении духа; он был не только говорлив, но даже красноречив, между тем как обыкновенно он бывал более молчалив и мрачен. Как оригинально Пушкин предавался этой смеси азиатских увеселений! Как часто он вскакивал с места, после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, как это пёстрое разнообразие европейского с восточным ему нравилось и как он от души предался ребячей весёлости! Несколько раз повторялось, что общий серьёзный разговор останавливался при какой-нибудь азиатской фарсе, и Пушкин, прерывая речь, бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой. Вечер начинал уже сменяться утром. Небо начало уже румяниться, и всё засуетилось приготовлением русского радушного хлеба-соли нашему незабвенному гостю. Мигом закрасовался ужинный стол, установленный серебряными вазами с цветами и фруктами и чашами, и все собрались в теснейший кружок ещё поближе к Пушкину, чтобы наслушаться побольше его речей и наглядеться на него. Всё опять заговорило, завеселилось, запело. Когда торжественно провозглашён был тост Пушкина, снова застонало новое ура при искрах шампанского. Крики ура, все оркестры, музыка и пение, чокание бокалов и дружеские поцелуи смешались в воздухе. Когда европейский оркестр во время заздравного тоста Пушкина заиграл марш из La dame blanche, на русского Торквато надели венок из цветов и начали его поднимать на плечах своих при беспрерывном ура, заглушавшем гром музыки. Потом посадили его на возвышение, украшенное цветами и растениями, и всякий из нас подходил к нему с заздравным бокалом и выражали ему, как кто умел, свои чувства, свою радость видеть его среди себя. На все эти приветы Пушкин молчал до времени, и одни тёплые слёзы высказывали то глубокое приятное чувство, которым он тогда был проникнут. Наконец, когда умолкли несколько голоса восторженных, Пушкин в своей стройной благоуханной речи излил перед нами душу свою, благодаря всех нас за торжество, которым мы его почтили, заключивши словами: «Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего; я вижу, как меня любят, понимают и ценят, и как это делает меня счастливым!» Когда он перестал говорить, – от избытка чувств бросился ко всем с самыми горячими объятиями и задушевно благодарил за эти незабвенные для него приветы. До самого утра пировали мы с Пушкиным».

 

***

 

Поэт пробыл в Тифлисе до 10 июня, а затем снова тронулся в путь.

На следующий день произошла встреча, для описания коей предоставлю слово самому Александру Сергеевичу:

 

«Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал. Я ехал один в цветущей пустыне, окружённой издали горами. В рассеянности проехал я мимо поста, где должен был переменить лошадей. Прошло более шести часов, и я начал удивляться пространству перехода. Я увидел в стороне груды камней, похожие на сакли, и отправился к ним. В самом деле я приехал в армянскую деревню. Несколько женщин в пёстрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной сакли. Я изъяснился кое-как. Одна из них сошла в саклю и вынесла мне сыру и молока. Отдохнув несколько минут, я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» – спросил я их. «Из Тегерана». – «Что вы везёте?» – «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.

Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году в Петербурге перед отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить: он мне сказал: «Vous не contiaissez pas ces gens-la: vous verrez qn'il faudra jouer des couteaux»*. Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междоусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах ещё жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею…».

(Из «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года»).

 

ПРИМЕЧАНИЕ:

* «Vous не contiaissez pas ces gens-la: vous verrez qn'il faudra jouer des couteaux» – Вы ещё не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдёт до ножей (фр.).