Перерождение

Когда раздался звонок в дверь, поэт Родомыский предвкушал тихий, спокойный вечер. Весь день он креативил. Написал новый верлибр, но концовка заартачилась. Никак не хотела ложиться в приготовленную канву двойных (и даже тройных) смыслов.

Родомыский был сторонником сложного построения образов. Он много читал и много работал над собой. Его старания приносили плоды. Его творчество стали замечать. Отмечали глубокомысленность и непохожесть текстов. Какие-то вершины уже покорились поэтическому гению, а какие-то ждали своей очереди. Но многострадальная концовка портила настроение. Он всегда переживал и боялся. Боялся вторичности, банальности и штампов.

Чтобы отвлечься Родомыский скачал свежий фильм Джармуша, приготовил спагетти под соусом Болоньезе и готовился забраться в кресло, под плед. Но тут раздался звонок.

Родомыский чертыхнулся и пошел открывать. «Опять соседу не хватает на полторашку», — подумал поэт и с тяжелым вздохом распахнул дверь. Но вместо ожидаемого соседа перед ним стоял уродливый карлик в детском фиолетовом пуховике и смешной лыжной шапочке. Карлик держал пистолет. В маленьких ручках внушительный ствол выглядел комично и неправдоподобно. Однако дуло оружия черной сингулярностью целилось прямо в сердце поэта. Отчего-то он сразу поверил в реальность кошмара и испуганно попятился.

Карлик прошел в квартиру и аккуратно закрыл массивную железную дверь.

— В кресло. Живо.

Родомыский безропотно выполнил приказание. Незваный гость неуклюже забрался на диван напротив.

— Это, — карлик взглядом глубоко посаженных глаз указал на оружие, — девятимиллиметровый автоматический пистолет Стечкина. Если станешь орать, рыпаться или еще как дурковать — нашпигую свинцом по самые гланды. Доходчиво?

Родомыский кивнул. Его обескураженное сознание, подавленное наглостью и уверенностью низкорослого бандита, отказывалось сопротивляться. Оно лишь фиксировало происходящее, словно безучастная, равнодушная кинопленка.

Карлик удовлетворенно ухмылялся, обнажая кривые желто-черные пеньки редких зубов. Он снял лыжную шапочку, ей же отер пот с непропорционально большого лба, и бросил на журнальный столик, разделявший диван и кресло.

— Я говорю — ты выполняешь. Без возражений. Доходчиво?

Родомыский снова кивнул.

— Хорошо. Подойди к окну, отодвинь занавеску и скажи, что видишь?

На непослушных ногах поэт подошел к стеклопакету и выглянул на улицу.

— Вижу, как к ночному ларьку идет мужик. Шатается.

— Отлично. То, что нужно. Сочини об этом. Прямо сейчас.

Родомыский понимал — времени у него мало. Излюбленная техника требовала сосредоточения и медитации. Придется пользовать приевшиеся ритм и рифмы. Родомыскому очень хотелось жить.

— Я жду, — напомнил о себе злобный недоросток.

Набрав в легкие воздух, поэт продекламировал четверостишие:

В бездушную обитель мрака,

Протезами скрипя,

Стремится парень из Ирака,

Стремится, в поисках себя...

Карлик два раза моргнул и неожиданно заорал:

— Ах, ты ж, скотина метафорическая! Это с какого еще хрена ларек стал обителью мрака?

Родомыский, заикаясь, пытался оправдаться:

— Ну, там... алкоголь... сигареты... саморазрушение...

Карлик не унимался:

— А протезы? Протезы откуда? Это просто пьяница идет догнаться. Причем здесь Ирак, твою мать? А? Етишкинпистолет, я тебя спрашиваю? Отвечать!

Родомыский расплакался и пустил сопли.

— Ну, я представил... он наемник... вернулся с войны... посттравматический синдром... потерянное поколение...

— Это ты, скотина, потерянное поколение! Это у тебя, мать твою, синдром!

Карлик сорвался на визг и грохнули выстрелы. Дац! Дац!

Родомыский успел заметить, как эстетично его коленные чашечки разлетаются по комнате бело-красным крошевом.

***

Через две недели его стали вывозить в коляске на прогулку в больничный сквер. Там поэт долго смотрел в небо. Курил. И каждый раз просил сестру подкатить его к березе. Он обнимал символ Родины и пускал скупую слезу.