Беспризорность (окончание)

4

Чернявый сонный администратор требовал документы и пас-пор-та. Я сделал печальное лицо, а Лена глазки. Нас пропустили, потому что, как выразился чернявый, без бумажки ты все-таки не какашка.

Предоставленное помещение оказалось удивительно просторным и уютным, а кровать впечатлила толщиной — мы привыкли к спально-массажным капсулам.

Лена от души порадовалась наличию гигиузла, сбросила одежду и, велев мне накрыть на стол, умчалась мыться.

Я выложил из пакета шаверму и куру, разлил по стаканам воду с нарицательным именем и подошел к окну. На ощупь штора была очень плотной, тяжелой и качественной. В наше время такая ткань стоила дорого.

За окном, шелестя резиной, мчались автомобили. Пока еще на ручном управлении. Хотя, если дело выгорит, другого и не будет. Низкая луна, естественная, без промышленных кратеров и бассейнов, смотрела бледно, смертельно. Древние аристократы так заглядывали в глаза палачей, перед казнью. Луна тоже умрет.

Эргелонцы во всем оказались правы. Человечество не способно к миру. На каком-то природном уровне. Всю свою сознательную пубертатную историю мы, основываясь на прецедентах собственного прошлого, считали, что внеземные цивилизации, окажись они технологически более развитыми, обязательно захотят колонизировать Землю. За двести лет, начиная с две тысячи триста сорокового года, когда удалось экономически выгодно использовать межзвездные гравитационные «лифты», наш вид поработил, истребил, заселил более шестидесяти миров. Ирония в том, что все они на несколько порядков превосходили нас в технологиях. И в гуманности. Им даже и в голову не пришло, что кто-то может вести себя настолько жестоко. Шестьдесят обреченных, подвергшихся космическому геноциду цивилизаций отказались от оружия и армий тысячелетия назад, а у некоторых из них в языках даже не было слова «насилие», не то что «убийство».

Конечно, это было опьянение, сродни наркотическому экстазу абсолютной власти. Триумф веры в homo. И за двести лет убежденность в своей силе и исключительности только окрепла, вошла в традицию.

Таких, как мы с Леной, ренегатов, предателей, было мало. Сумев прорваться на Эргелон, мы решили помочь им в борьбе. Мне стало стыдно тогда. По-настоящему стыдно. Эргелонцы не умели, не хотели, не собирались бороться. Они не верили в способность истреблять триллионы жизней ради наживы. Пока человечество не пришло к ним. Осознание стоило им двух планет из семи. И вот тогда, они предложили нам дело. И мы согласились. Все. Сто сорок четыре пары прибыли сегодня на Землю из будущего. Чтобы ееуничтожить. И спасти галактику от зверя. Чтобы дать возможность жить другим. Достойным этого чуда.

Хлопнула дверь. Вернулась Лена, мокрые волосы стали еще чернее.

— Что с тобой?

— Все в порядке. И я пойду вымоюсь, а ты ешь. Не жди.

— Нет, извини, но одна я боюсь. Чем наши предки травились полтысячелетия назад, и представить-то страшно. Так что давай шустрее.

Я кивнул, достал из шкафа халат и ушел в гигиузел.

 

5

— Когда по местному времени мы должны это сделать? — Лена доела свою шаверму и растянулась на кровати. Ноги положила мне на колени. Ее загар был темнее, чем у куры-гриль.

— В десять вечера. У нас чуть меньше суток.

— Почему эргелонцы дали нам столько времени? Ведь мы могли воплотиться и сразу...

— Ты знаешь почему, — я не хотел грубить, но от предстоящего было не по себе.

— Возможность передумать, да? Если так, то они точно лучше нас.

— Все лучше нас. И Эргелон, и те шестьдесят, что уже мертвы.

Лена. Любимая. Я мог отказаться, и тогда мы бы прожили спокойную жизнь. Родили детей, дождались бы внуков. Мы вообще могли бы не умирать. Технологии нового дома позволяли жить вечно, но вместо этого я решил, что обязан разделить ответственность за свой мир с другими. Самоуверенный и глупый. И Лена, конечно, потащилась со мной. Смешная и храбрая боевая подруга.

— Иди ко мне.

Я поставил стакан на тумбочку и лег рядом. Кончиками пальцев дотронулся до ее волос. Они слегка вились, не полноценно кудрявились, а тонко намекали, легкой изящной волной. Черной смолой локон застыл на моей ладони, очень тяжелый, как вещество нейтронной звезды, очень ощутимый, как шторм на ночном море.

— О чем ты там думаешь? — Лена дотронулась мягкой ладонью до моего лба, провела пальцами по трем шрамам, сжала мочку уха, — Хорошо, что у тебя есть мочки, а у некоторых нет. Ушная раковина у таких сразу переходит куда-то в скулу, по касательной. Как перепонка какая-то. Я боюсь таких людей. Не доверяю я таким.

Я привлек ее к себе и поцеловал. Сначала бровь, изогнутую острым домиком, затем кончик любознательного носа, потом губы, требовательные, готовые, ждущие.

— О внуках, — сказал я тихо. — Я думал о внуках.

Лена высвободилась и забралась на меня сверху.

— По-моему, ты пропустил важное звено.

— Очевидно.

Узел на поясе халата сдался без боя.

— Мы просто обязаны подумать о продолжении.

— Безусловно.

Оголившиеся плечи бархатно отразили мягкий свет торшера.

— Зачать ребенка на Земле было бы символично.

— Не то слово.

Грудь освободилась, я смотрел на нее, преклоняясь, сдерживая порыв. Еще немного. Она ведь требует почтения, определенного ритуала. Красота всегда нуждается в благородстве.

— Я хочу тебя, я могу тебя, я должен тебя.

Халаты полетели в сторону, а я полетел в нее, как в небо. В яркое высоченное облачное небо.

Мои губы искали и находили, и ее вкус впитывался в них. Сводящий с ума, он увлекал тело к пределу возможного. Хотелось зарычать от рвущейся наружу силы. Не покидая друг друга, мы поменялись местами. Ее ногти чертили на спине узоры, ее ноги обнимали, прижимали, любили. Слияние двух миров длилось и длилось. На ее бедрах, на еегруди, на ее шее — всюду мои следы, красные печати бытия. Рот приоткрыт. Из него стоны. И выдохи, все тяжелее и громче, и скоро она сорвется на хрип, и придет пик, и еще один, и еще. Надо проникнуться глубже друг другом, так, чтобы без нас уже не прожить, так чтобы без нас уже инвалид. Я знаю, что ждет в конце. После того, как я прижмусь к ней всем телом, после того, как мы вместе оторвемся и поднимемся над кроватью, после того, как она прокричит мое имя. После всего родиться Бог, родится вселенная и разорвется реальность. Ошметки вылетят вон. Вдребезги окна, шторы в лоскуты, в щепки двери. Камня на камне, к черту отель, в бездну люди. Все уже будет в нас, всем уже будем мы. Навсегда. Навсегда. Навсегда.

 

6

Утро началось с жалоб.

Во-первых, мы проспали. То ли переоценили свои силы, то ли бодики смилостивились и вынудили нас выспаться. Время за полдень.

Во-вторых, у Лены началась аллергия на комариный укус. Зуд усилился, и она постоянно порывалась расчесать шею до крови. Умываясь, я сделал запрос, и ответ меня озадачил. Бодихрон советовал смочить место укуса слюной и ногтем выдавить на нем крестик. Отвергая женское возмущение, я выполнил это религиозное таинство и стал ждать. Через пять минут зуд прекратился. Шмаардас!

Лена успокоилась и позавтракала остатками куры. Я вытащил из внутреннего кармана ветровки черный куб со стороной сантиметров в пять, с предупредительно торчащей красной кнопкой. Эргелонцы настояли на примитивном дизайне, мол, тактильные ощущения добавят нам понимания серьезности момента.

— Лена, если вдруг до вечера что-то случится со мной, я хочу чтобы ты без колебаний выполнила долг. Эта коробочка не только генератор квантовой беспризорности, который уничтожит планету, но и наш билет домой. Нажатие кнопки одновременно активирует и генератор, и жизнь-переход. Такой есть у каждой пары. Сто сорок четыре убийственных кубика. Эргелон серьезно подошел к подстраховке.

— Почему беспризорности? Что за название такое?

— Это наиболее точный перевод. В нашем случае квант — это гравитон. Этот хитрый генератор сначала создает гравитационные приливные волны невероятной амплитуды, пространство-время искривляется, происходит гравитационный коллапс планеты, и одновременно изменяется спин и поляризация гравитонов. Эта крошка выпарит Землю, превратив всю ее массу в энергию за несколько секунд.

— И все же я не понимаю, почему сейчас? У них, у нас еще три века почти, до первого случая геноцида.

— Такова этика эргелонцев. И здравое зерно тут есть. Они не эгоисты, думают не только о себе. Именно из этого времени растет новая ветвь мультивселенной, в которой человечество начнет бурную экспансию. Если не остановить его сейчас, а скажем всего на неделю позже, то мы уже проиграем. Мы уничтожим угрозу только в нашей Вселенной. В остальных она сохранится.

Завтра по инициативе SETI они запульнут в космос очередной зонд с посланием внеземному разуму. А на нем окажется какая-то бактерия. Обычная земная бактерия. А через семьдесят лет этот зонд подберет патрульный корабль антиллов, доставит на родную планету, и погибнут миллионы. Завтра та точка, тот стартовый выстрел с которого все пошло через жопу. Потому мы сделаем это сегодня. В десять вечера.

— Я поняла. Хорошо, пусть так. Но нам ведь не обязательно никуда ходить. Останемся тут до вечера и все сделаем.

— Любимая, я должен. Это правильно. Я должен пойти и быть с ними, смотреть им в глаза.

— Ты прав. Мы оба должны. Идем.

 

7

Такси нам вызвал администратор. Мы ждали машину на крыльце под крышей, но хлесткий яростный дождь порывами ветра бил нам обидные пощечины.

— Куда поедем? Под дождиком не разгуляешься, — Лена спряталась под капюшон и морщилась, но глаза тревожно светились, наполнялись адреналином.

— Просто покатаемся по городу, пока не стихнет.

Я взял ее за руку и нащупал на запястье пульс. Кровь толкалась, норовя пробиться сквозь кожу. Как и в моих висках. Я закрыл глаза и услышал глухой нарастающий шум. Море в раковине. Предгрозовое, рокочущее.

Шофер молчал, как молчали и мы. С заднего сиденья смотрели каждый в свое окно. Сотни людей проносились мимо в металлических корпусах, на равнодушной скорости. Их лица отражались в зеркалах и стеклах, дробились и множились каплями. Небо проливалось, люди мчались, их жизнь заканчивалась. А я не понимал, есть ли покой и счастье в незнании своей судьбы.

По эстакадам и развязкам миновали промышленные и спальные районы. Неотличимые друг от друга цеха, жилые дома, складские комплексы, пустыри — унылая оправа любого города. Без солнца, под пасмурным небом пейзаж жутко напоминал мир новой индустриализации будущего. Будущего, где ценность того, что видит человек, сводилась к нулю. Красота и эстетика, запертые в бункере, задыхались без воздуха и свежей крови. Да и люди потеряли субъектность, превратившись в питающий экономику бульон. Никто не мечтает о таком в детстве.

Через полчаса дождь перестал, а вдоль улиц потянулись старые здания, меньше скуки и больше украшательств. Где-то уместных и симпатичных, а где-то чрезмерных и пошлых. Ротонды, балюстрады, колонны. Бодихрон подкидывал даты и называл имена. Все больше девятнадцатый век, купцы и дворяне. Почти на каждом мемориальная табличка, бронзовая, гипсовая, позолоченная. Кварталы перемежались скверами, в каждом — обязательный памятник и скамейки. Деревья с молодой листвой, ухоженный кустарник. Сытый и нарядный центр гордился прошлым, неспособным изменить грядущее.

Мы проехали по мосту через узкую речку и свернули на широкий проспект.

— Где-нибудь здесь остановите. Мы выйдем.

Несмотря на погоду, люди суетливо, толкливо, блуждающе заполняли тротуары. Спешащие, зевающие, агрессивные, восхищенные, пьяные. Столько взглядов, столько ярких и тусклых лиц.

Лена поежилась, ей было неуютно. Слишком близко толпа притирала тело к телу. На пешеходных переходах, в ожидании разрешения, становилось особенно тошно.

— Давай, пожалуйста, уйдем отсюда. Уйдем туда, где тише и меньше. И дышать легче.

Мы свернули с проспекта в переулок, прошлись вдоль красочных витрин, мимо фонтана и скромного парка, мимо православного храма.

На паперти заметили нищего. Седые волосы и борода в колтунах, от лохмотьев одежды воняет. На коленях старика лежала пластмассовая миска. На дне монетки. А на ободке сидел голубь. Такой же облезлый и жалкий. В стенке миски отверстие и капроновая веревка, привязанная к голубиной лапе. Мне захотелось ударить старика. Ногой в лицо.

Лена оттащила меня в сторону и шепнула:

— Оставь. Лучше прислушайся. Где-то играет музыка.

Двое с гитарами и девушка за ударными. Вокруг человек пять и мы. Из колонки быстро и ритмично льется злой, искренний звук.

 

Это точно пройдет.

С пакетом мокрым на голове,

С электрометками на руке

Моя Россия сидит в тюрьме,

Но верь же мне:

Это пройдет!

 

Какой же черный нам выпал век!

А мне мерещится вдалеке

Живой надежды забытый свет,

Так верь же мне:

Это точно пройдет...

 

В девять часов Лена захотела шоколад.

— Мы же еще успеем? Я только сейчас поняла, как хочется шоколадку.

— Успеем. Я видел недалеко магазин. И знаешь что? А я возьму мороженое.

На вид продавщица казалась здоровой, меня только немного смущали ее фиолетовые волосы.

— Туристы? — спросила она, сканируя шоколадку.

— Вроде того, — ответила Лена.

Я приложил пластик к терминалу и забрал эскимо.

— Спасибо, нахуй!

Мы выбрали сухую лавочку, съели сладкое и целовались. Страшно долго. Между нами лежал черный куб. Красная судьба воспаленно горела.

— Когда ты поняла что любишь?

— Когда вот тут, — Лена ткнула себя в грудь. — У меня сплелись тысячи солнц!

Я нажал на кнопку, и Земля разлетелась в пыль.