28. «Ваучеры — семена дают бурный рост, приватизация разъедает строй» (продолжение)

— Вот ты тюха-матюха, — внес свою лепту Бушуй, украдкой глотнув из бутылки, заткнутой газетной пробкой, — «волгу» на сто рублей меняешь, — он ловко спрятал бутылку обратно во внутренний карман поношенного пиджака. — Владимирыч, хоть ты ему скажи, — обратился он за поддержкой к авторитету папаши. — Дело-то, как вишь, сурьезное, не хухры-мухры.

— У этой проблемы, как учит нас великая наука диалектика, есть два решения, — начал папаша привычную демагогию, — либо Коля продаст ваучер и останется в дураках, либо не продаст и останется в дураках...

— Вот ведь оно как, наука! — уважительно покачал головой Бушуй. — Ой и здоров ты, Владимирыч, кучеряво заворачивать.

— Да, Владимирыч мудрый, всегда рассудит, не зря в Москве учился, — поддержал похожий на сутулого самца гориллы татуированный туберкулезник Бруй — легендарный деревенский булдырь, неоднократный сиделец, потомок беглого опального боярина времен Ивана Грозного.

Толпа задумалась, слушая этот диспут.

— Так продавать или нет? — не выдержал Печуркин.

— А это как тебе совесть и Партия подскажет, — уклончиво ответил папаша. — Вон Геннадий Андреевич идет, — палец отца указал на решительно вынырнувшего из конторского сада бывшего парторга Завирацкого — Зюзю, который, с венком из одуванчиков в руке, заметно покачиваясь, шел к толпе, — с ним посоветуйся.

— Народ и партия едины!.. — поприветствовал всех Зюзя и протянул нашей матери, к которой был неравнодушен, венок. — Это тебе, Егоровна. Сам сплел. Носи.

— Спасибо, Андреевич, — засмущалась мать, — но неудобно как-то.

— Носи, носи — это как от партии знак отличия, — успокоил ее Зюзя.

— Андреевич, растолкуй, продавать ваучер или нет? — обратился за советом Печуркин.

— Владимир Владимирович, ты как считаешь? — повернулся парторг к папаше.

— Я вот объясняю, что по любому в дураках будет: коли продаст или коли не продаст. Диалектика так учит.

— Во оно как! — вновь поднял палец Бушуй. — Это, брат, диалектика, наука!

Все задумались. В это время Леха по кличке Кучерявый, рано облысевший чернобылец — «ликвидатор», не выдержав, хлопнул картузом об землю и подскочил к «жигулям».

— Я продам! — он трясущимися руками протянул три ваучера.

— Хорошо, — солидно пробасил спортсмен с усами и протянул Кучерявому деньги.

Продавец пересчитал, подумал, пересчитал еще раз, опять подумал... Толпа, словно завороженная, наблюдала за ним.

— Вот же... — громко сказал старый сумгаитский портной Шельмов по кличке Микки — Клаус.

— Обманули? — не выдержал Печуркин.

— А? — Вскинулся Кучерявый. — Что? А, не, — он махнул рукой, — думаю, на что деньги потратить.

Толпа облегченно вздохнула и радостно загомонила. В это время из-за другого угла конторы показалась облаченная в салоп известная склочница и скандалистка бабка Кирилиха. В деревне многие считали ее блаженной, выжившей из ума, но я четко понимал, что это матерая и расчетливая бабка, готовая любого удавить за копейку.

— Что дают? — поинтересовалась она.

— Ваучеры покупают, — отозвался кто-то из толпы.

— За «волги»?

— Нет, за деньги.

— Почем?

— Сто рублей.

— Дешево, — Кирилиха подошла к скамейке и осмотрела всех. — Владимирыч, продаешь?

— Нет, Мария Ивановна. Тяну лямку охраны правопорядка.

— Чего? — не поняла бабка. — Чего ты тянешь?

— За порядком тут надзираю.

— А ты Андреевич?

— Народ и партия едины!

— Различны только магазины, — пробурчал Бруй. — Небось в «Манифесте коммунистической партии» про ваучеры ничего нет. И в Сталинской Конституции тоже...

Но все сделали вид, что не услышали его реплики. Ссориться с агрессивным бывшим сидельцем никому особо не хотелось, а для драки все еще были слишком трезвы. Опять же, на фоне общего врага — приезжих в «жигулях» размениваться на Бруя было стратегически невыгодно и деревенские записные драчуны и буяны подсознательно это прекрасно понимали.

— А кто продает?

— Вон, Кучерявый продал.

— А мне что делать? — вновь занервничал Печуркин. — Продавать или нет?

— Продавай, — послышалось из толпы.

— Нет, не продавай, — советовали другие.

— Вот что капиталисты проклятые делают, — глубокомысленно сообщил Бруй и длинным плевком угодил на лобовое стекло «жигулей», — народ разделили.

— Дайте капиталу триста процентов прибыли и нет такого преступления, на которое бы он не пошел, — процитировал папаша, задумчиво почесав стволом затылок, едва не свалив папаху.

— Это да, — подтвердил Зюзя, закуривая папиросу и рассматривая «жигули».

Спортсмены явно чувствовали себя неуютно под взглядами толпы и под ружейными стволами — папаша, отчесав затылок, положил ствол ружья на локтевой сгиб, и он был теперь направлен на покупателей ваучеров.

— Что делать? — едва не плакал Печуркин.

Сквозь толпу прошел Колька Лобан.

— Что ты мучаешься, Печурка?

— Продавать или нет?

— А зачем?

— Деньги будут.

— Вот у меня мелких нет, а крупных никогда и не было — я не мучаюсь, — Лобан поручкался со всеми. — Чэ-Пэ, дай закурить.

Папаша вальяжно извлек дюралевый портсигар с гравировкой «За храбрость» и щедро раскрыл его. Руки потянулись к «Приме». Сквозь жужжащую толпу протолкался дед Быря, с топором в руках.

— Мафия! — высказался он.

— Что делать? — опять вступил Печуркин.

— Значит так, предлагаю провести собрание и осуществить открытое голосование, — выдал идею Зюзя. — Проголосуем, продавать или нет.

— Не вижу мешающих причин, — солидно закивал папахой папаша. — Нужна ли нам вообще причина? Исторический материализм всегда на страже справедливости... Светлана, — его палец указал на библиотекаршу, — ты будешь протокол вести. Вера Андреевна, — перевел он взгляд на главбуха, — принесите бумагу и ручку из бухгалтерии.

— Андреевич, начинай, — продолжал раздавать ЦУ папаша, важно восседая в позе, именуемой им «Гордый гиппогриф».

— Подвиньтесь, — раздвинув Бруя и Бушуя, Зюзя залез на скамейку. — Собрание по поводу продажи ваучеров предлагаю считать открытым. Кто за? — над толпой поднялись руки. — Кто против? Кто воздержался? Прошу занести в протокол, что голосование прошло единогласно.

— Выносим на повестку дня вопрос: кто за то, чтобы наша гордость, передовик и призер Николай Печуркин продал принадлежащий ему ваучер? — Зюзя начал считать руки. — Сорок пять — прошу занести в протокол. Кто против? Так, Алексей, ты почему против?

— Против и всё, — ответил Кучерявый. — Имею право! Гласность теперь!

— Ты же сам продал, — удивилась Кирилиха.

— Сам продал, а чтобы Печурка продавал — я против.

— Так, занести в протокол особое мнение Алексея Кучерявого, — командовал Зюзя.

— А как писать? — уточнила библиотекарша.

— Светка, так и пиши, что сам продал, а против продажи ваучера Печуркиным возражает. Так, продолжим считать. Дед, а ты чего? — уставился он на Бырю. — Ты же уже проголосовал «за»?

— А я на всякий случай, — засмущался Быря. — Мало ли как оно обернется...

— Х-м... — парторг почесал голову. — Света, занеси в протокол еще одно особое мнение.

— Какое?

— Что Быря и за и против. Ладно, считаем дальше, — он поводил пальцем по толпе, — тридцать восемь. Кто воздержался?

Рука Печуркина взметнулась вверх.

— Еще кто? Быря, ты опять на всякий случай?

— Да.

— Понятно. Двое.

— И я на всякий случай, — сориентировался Бушуй, — случай, он всякий бывает...

— Хорошо, учтено, — согласился Зюзя.

— Так я пойду? — спросил Печуркин.

— Иди.

Он на подрагивающих ногах шагнул к «копейке» с совершенно ошалевшими покупателями.

— Вот... оно того... значит... как... — протянул ваучер, получил деньги, пересчитал, воровато оглянулся, спрятал за пазуху и отошел.

— Вот оно как, капитализъма, — протянул Бушуй, достав бутылку, снова глотнул, протянул Рохле. — Мировая моровая язва!

Толпа, возбужденно переговариваясь чего-то ждала. Мужики курили, женщины лузгали семечки.

— Еще какие у нас вопросы на повестке дня? — оглядел людей Зюзя. — Вопросов нет? Тогда продавайте, кто желает.

Люди понемногу начали освобождаться от приватизационных чеков. В толпе заиграла гармошка, начали раздаваться частушки. Слегка захмелевший Печуркин, который на радостях со словами «Absolut нет» прикупил литровую бутыль спирта «Royal», пустил ее по рукам, а сам вернулся в машине и пытался продать свои почетные грамоты и переходящие вымпелы. Дружок Джека БыдЛо Назар Осип Эбонит, уже успевший загнать свой ваучер, приволок четверть самогона и щедро угощал доярок, явно надеясь на ответный интим. Тогда многие рассчитывали на интим с доярками — времена были суровые, а доярки все как на подбор: кровь с молоком, вымя до пупа, вроде Аньки — соски.

— Это нам не надо, — попытались отбояриться покупатели.

— Что значит не надо? — визгливо вопросила Кирилиха, тоже успевшая приложиться к Печуркинскому спирту. — Кому не надо? Понаехали тут, дурят народ!

В толпе согласно загудели. В боковое стекло «жигулей» угодил кем-то брошенный кусок сухого навоза.

— Нет такого права! — распиналась бабка. — Не положено!

— Вломить им и все дела, — в свою очередь глотнув спирта, меланхолично предложил Бруй, — денег-то там, небось...

— Мафия! — вновь выкрикнул Быря.

— Ладно, давай, купим, — не выдержал усатый. — По рублю. Пойдет?

— А, берите, — махнул рукой передовик, — мне еще дадут.

Получив деньги, он вновь приложился к спирту, выловив свою порядком опустевшую бутыль из цепких лап Зюзи, всунул ее в руки Лобана, и весело почесал в сторону общежития.

— Значит так, — горячилась Кирилиха, — я за сто не продам! Раньше таких ушлых делюг — спекулянтов пилой двуручной заживо напополам распускали. Или к двум деревьям согнутым за ноги привязывали, а потом отпускали, чтобы урода разорвало пополам. И валютчиков тоже правильно раньше расстреливали, паразитов! А теперь оне на коне! Мировые жабы!

— Это «новый русские», нувориши, — зло усмехнулся папаша, — теперь они такие. Сейчас демократия, никого распиливать и разрывать нельзя — «мировое сообщество» не поймет.

— Тудыт его в качели, это мировое сообщество! Они там уже давно негров вешають, про то все знають! А у нас негров не вешают, у нас вон Робин Гуд по лесу шастает и никто его до сих пор не вздернул на сосновый сук. Ударить бы ядреными бонбами по этому «мировому сообществу», но Меченый все просрал! А все с разоблачения «культа личности» началось.

— Нельзя было в таких делах с плеча рубить, — поддержал Зюзя. — Такие вопросы с кондачка не решаются. Разоблачать ума большого не надо, с этим любой анонимщик справится, любой Никитка — волюнтарист, а ты попробуй создай, попробуй увлечь людей. Сталин им плохой был! Зато при нем этих ваучеров не было! И приватизации не было! Порядок был! Не забалуешь! Устроили тут лохотрон!

— Приватизация по просьбам трудящихся, — зло усмехнулся папаша, став похожим на матерую белку — летягу или на череп «бедного Йорика», кореша принца Датского. — Гладко было на бумаге, да забыли про Берлагу. Трогательная забота, иначе не скажешь.

— Приватизация, она, как говорил великий Ленин: «Формально правильно, а по сути — издевательство», — высказался Зюзя. — Вонючие демократы! Банду Ельцина под суд! Тут пахнет вредительством! Необходимы суровые меры против мешочников и спекулянтов! Культ им не нравился!

— Да, но нет. Давайте без культизма, — осек его папаша. — Времена нынче смутные, мало ли как оно обернется и аукнется.

— Молчу, молчу, — смутился Зюзя. — Я ж не так, я же этак хотел то...

— Мы все понимаем, но лучше не нагнетать.

— Понял, умолкаю.

— Нагнетают тут со своим культом, — зло пробурчал Бруй.

— Эх, не жили богато, гори сарай и хата! Эй, нехристи, — подойдя к машине, бабка похлопала палкой по капоту, — сто десять, не меньше!

В машине вполголоса зашушукались.

— Ладно, давайте ваучер, — под торжествующий рев толпы бабка огребла сто десять и торжествующе вскинула руку с деньгами над головой.

— И я сто десять, и я, — повалили новые покупатели.

Спортсмены, кривясь, платили новую цену.

— Дед, а твой ваучер где? — обратилась Кирилиха к Быре.

— Кто ж яго знает? Сунул куда-то...

— А твой где? — перевела она взгляд на Бушуя.

— Мой? Мой всегда со мной! Показать?

— Я про ваучер, пень старый! А ты все в одну дуду.

— А... Вукчер с собой.

— Давай сюда!

— Зачем?

— Увидишь.

Произошла передача бумажки из рук в руки и Кирилиха протолкалась сквозь очередь к машине.

— Эй, — постучала палкой по крыше, — за сто двадцать отдам.

— Уйди, бабка, ты уже продала свой, — ответили из машины.

— Не имеете права! — заголосила она. — Обязаны купить! Я жаловаться буду! Горбачеву напишу, Ельцину в Кремль! Чубайсу позвоню, суки! И Алене Апиной! — заходилась она истошном крике, напоминая религиозную кликушу. Впрочем, она и внешне на нее сильно смахивала. — Христопродавцы!!! — все это сопровождалось гулкими ударами палки по крыше. — Вы мне еще за либерализацию цен ответите!

— Как известно, вся земля начинается с Кремля, — прокомментировал Бруй.

— Разбудите Ленина, мы имеем право! — процитировал папаша. — Если вы не отзоветесь, мы напишем в Лесото.

— Бельмондо, — под общий хохот подхватил Бруй.

— И Якубовичу!

— Чубайсу напиши, — подсказал Бруй.

БыдлО гулко захохотал:

— Ленин вообще гриб был!

— Ты того, — осек его Зюзя, — за базаром то следи.

— А что такого? — Стушевался Быдло. — Даже по телеку про то уже говорят.

— Нашел чему верить. Телеку! Ты так не трепись, а то Ленин может и сам по старой памяти вечерком из Мавзолея заглянуть на огонек. Он грибы тут собирал, места эти хорошо знает...

— А я что?.. — Осекся Быдло. — Я молчок!

— И правильно. А то и вовсе Черный Карло к тебе придет, он тоже пустоболов не любит!

— Да молчу я!

— Молоток! Сталин — наша слава боевая. Сталин нашей юности полет. С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет, — вспомнил старую песню Зюзя.

— У-у, шульцы! Раньше бы Лаврентий Павлович вас к ногтю живо прижал! Уже бы давали признательные показания в своем спекулятивном умысле, барыги ненасытные! При Иосифе вас бы уже к стенке поставили, без права переписки! — неистовствовала Кирилиха.

— Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения, — поделился Бруй.

— И дядя Ваня скажем мы и дядя Ваня. — Пропел БыдлО, но никто не обратил на зоотехника особого внимания.

Привыкли к его причудам. Он любил рассказывать своим пассиям, что когда-то вырастил мощный бобовый стебель и забрался по нему на Луну. Бред, но в здешней мракобесной местности еще и не такому верили. Тут законы Природы совсем по-другому действуют, претерпевая искажения из-за деятельности Института, так что может и вырастил здоровенный бобовый стебель, но про Луну, конечно, это он заливал. Опять же, скудной фантазии Джека — БыдлО вряд ли бы хватило сочинить такую историю.

— Нужно с ними как со скупщиками масла поступить, — предложил Бруй. — Самое разумное решение будет, и по понятиям барыг надо стричь.

— Надо их давить на месте, сразу, как клопов! Как блох на кошаках давить! —Прохрипел Коля Гоген — бывший старшина роты десантников, отдававших в составе ограниченного контингента военных советников «интернациональный долг» в Африке, сошедший с ума после экспериментального лечения — арт-терапии, которой его пытались излечить после посттравматического синдрома и ставший после демобилизации безумным художником — пост-нео-авангардистом, начавшим с картины «Черный треугольник» (скособоченной попытки скопировать «Черный квадрат» Малевича и переплюнувшим даже самого Пикассо с его кубизмом и Сальвадора Дали. — Размалевать их мозгами холсты и продать на аукционе!

— Спокойнее, товарищ Гоген, — охладил его пыл папаша. — В таких деликатных делах нужен холодный ум и чистые, не заляпанные красками руки.

— Игорька Талькова убили, а теперь нас обираете, холеры! — напирала Кирилиха. — Покупають, покупають, все не нажрутся, пиявцы ненасытные! Тут вам не пищеблок! Шаромыжники!

— Мала-мала, — лопотал таджик — дезертир, бывший майор, открестившийся от воинского звания, ушуист и серийный насильник шестом по кличке Бай Исинбай, — мала-мала, нам не хватит.

— Бабка, успокойся, машину поцарапаешь! — заорал усатый.

Повисла тишина.

— Да обчистить их, и все дела, — вновь громко предложил Бруй, — и навалять, за то, что старушек наших обижают.

— На спицу бы их посадить, — мечтательно сказала Попандопуло. — Там им самое место, извергам — спекулянтам.

— Ладно, давай свой ваучер, — громко скрипя зубами, согласился усатый.

— Деньги сначала покажи.

— Да на!

Бабка пересчитала деньги и протянула приватизационный чек в окно.

— Больше не приходи, — посоветовали ей.

Танцующей походкой, помахивая палкой, Кирилиха вернулась к лавке, вручив Бушую деньги.

— Держи, старый пень

— Спасибочки. Теперь не буду курить махорку, а достану я «Казбек».

— Пятерку я себе за труды взяла.

— А и ладно, — махнул рукой Бушуй.

— Ты прямо как попрыгунья-стрекоза! — восхитился Быря.

— Сам ты стрекозел старый!

— Резва ты, Мария Ивановна, не по годам, — одобрительно сказал папаша, — еще любого Печуркина за пояс заткнешь.

— А и заткну!

— Не стареют душой ветераны, — поддержал Зюзя.

— Ой, ну вы как скажете, — засмущалась Кирилиха.

Вновь закипел торг, с новой ценой. Население радостно освобождалось от бумажек.

— Коль, — обратилась к Лобану Кирилиха, — ломи по сто тридцать, пока у них деньги есть.

— Сто тридцать? — Лобан сдвинул картуз на затылок и почесал голову. — Думаешь?

— Вот те крест! — бабка истово перекрестилась. — Дадут!

— Не, Зигзаг, гулять, так гулять, две сотни и ни рублем меньше, — папаша, тоже хлебнувший спирта, разошелся. — Покажи пособникам империализма, где раков штурмуют.

— Верно, а иначе мы тут этих коней педальных и закопаем, — поддержал Бруй.

— Ну... — Лобан замялся.

— Ты же в спецназе служил, — подбодрил Зюзя, — вперед!

Лобан шагнул к «жигулям» и протянул в окно ваучеры.

— Двести! — рука, протянувшаяся к ваучерам, отдернулась как от гадюки.

— Не, так не пойдет!

— Двести!

— Вы чего человека обманываете? — вступил папаша. — Договорились на двести, так платите двести!

— Мы не договаривались.