Лёнька

— «Чукотка, мать её ети... Не знаешь, где и как пройти...» — чистящий картошку узник гауптвахты бросает в кастрюлю очередной трофей и заминается. — Товарищ майор, как там дальше?

Лёнька, он же товарищ майор, смотрит в беспроглядно серое окно и не слышит вопроса от новобранца, ещё не успевшего выучить чисто «чукотскую» песню, кочующую по госпитальным коридорам.

Сегодня Лёнька едва ли не впервые проклинает свою военно-медицинскую судьбу, забросившую его сюда. Проклинает пургу, мешающую самолетам подниматься в небо. Проклинает несвоевременность: уже через полгода его переведут на юг, поближе к родным, и закончится эта вечная мерзлота, и к родителям можно будет примчаться за несколько часов на автобусе или поезде, если уж погода не позволяет летать.

Сейчас Лёньке как никогда нужно в родительский дом. Не для того, чтобы вырваться из пурги, холода и безнадеги. Просто где-то там, в родных краях доживает последние часы мама. Мама, вечная боль его души... И у него почти не осталось времени на то, чтобы хоть раз обнять её живой, хоть уже и безответной.

Что его ждёт там, в городе, немыслимом без маминых глаз? Хватит ли сил войти в заветный дворик в нескольких кварталах от мединститута? Сможет ли он пройти мимо своей альма-матер, если главный завет не исполнен? Двадцать с лишним лет назад из всех вузов Лёнька выбрал именно этот потому, что болела мама, а он так грезил ее долгожительством.

А ждёт Лёньку долгая дорога и казённый дом, когда кончится пурга. Потому что его здоровое сорокалетнее сердце ничем не успокоится и на свежей могиле неожиданно даст сбой. И будет Лёнька плакать впервые за много-много лет, горько, беззвучно, судорожно. А позже, почти ослеплённый странной вспышкой, очнётся в больничной палате в непривычной для себя роли. Пациента. Больного. Ущемленного своим взрослым, но столь болезненным сиротством.

Какие свои нелепые фантазии вплетают мойры в наши судьбы, какие мотивы становятся ключевыми и чем объяснить этот выбор, не знает никто. Но именно на этом моменте будет щёлкать и размагничиваться киноплёнка Лёнькиной жизни. Именно в это время будет возвращать Лёньку злорадно ухмыляющийся безжалостный Киномеханик.

Щелчок...

С недавних пор Лёньке снится странный сон. Он — беспомощный старик, стоящий посередине тёмной ночной незнакомой комнаты. На кровати спит немолодая красивая женщина — незнакомая, но вызывающая какое-то тепло в изношенном, нездоровом Лёнькином сердце. Тепло есть. Женщина незнакома. В зеркале — тот самый старик, сгорбленный, седой. Чужой. Чужой самому себе.

— Ты чего не спишь, Лёнечка? — женщина будто напугана витающим в центре комнаты силуэтом. — Ложись...

Щелчок...

— Конечно, если после трёх суток дежурства с утра идти к начмеду «на ковёр», то и не такое приснится, — брюзжит Лёнька, привычно подскакивая с кровати. Он никому не расскажет про этот сон: ну что ещё за бабские нюни? Приснилось и приснилось...

Все как обычно — за завтраком он шумит и бушует: «Не чавкай», «Не сутулься».

— Дай детям нормально поесть! — возмущается жена.

Всё идёт как должно. Ночной кошмар растворился. Семилетняя Ленка и четырнадцатилетний Вовка перед тем, как уйти в детсад и школу, ещё разок традиционно подерутся, да и разбегутся в стороны.

У майора забот хватает: он — начальник терапевтического отделения единственного госпиталя в поселке. С утра — приём и обход. Надо проследить, чтоб купленную в отделение мебель собрали правильно и не схалтурили. Не проследишь — эти балбесы непременно какой-нибудь шуруп забудут вкрутить. И не дай бог ещё привезут кого-нибудь «тяжёлого» или истеричную офицерскую жёнушку со «страшным» гастритом...

Щелчок...

Снова этот сон. Сгорбленный, седой, растерянный старик стоит в подъезде с буханкой хлеба в руках. Он забыл этаж и не узнает подъезд. Он вообще не понимает, как попал сюда, в этот незнакомый дом.

— Леонид, Вы снова ошиблись этажом, — сочувственно вздыхает молодая соседка и берёт его под руку.

Он покорно идёт туда, куда его ведут. Дверь открывает женщина — немолодая, красивая, незнакомая, вызывающая неопознанное тепло в его уставшем сердце.

Щелчок...

— Эти дубины всё-таки напортачили! — грохочет товарищ майор. — Круглые сутки хреном груши околачивают! Отдыхают, как в санатории! Две доски друг к другу привинтить не могут!

Майор в гневе грозен и шумлив. Но солдаты покидают госпитальные палаты с благодарностью и доброй памятью. Один из них после выписки подарит Ленке огромного красного рычащего медведя (и где только достал при таком дефиците?). Другой комиссуется и будет писать майору теплые сыновние письма.

Щелчок...

Незнакомая комната. Он пытается встать с кровати, но не может. Так часто бывает во сне — намерение и возможности не пересекаются друг с другом.

— Да, метастазов нет, и с сердечком мы «договорились», лекарства подобрали хорошие, — женщина шепчет в трубку. — Но такой слабый стал. А голова, ах какая светлая голова... Как жаль... Лишь бы мне не уйти первой, он же пропадёт без меня...

Странный, очень странный сон. Но в последнее время Лёнька уже не понимает, где граница между ним и реальностью — сон занимает всё больше места, времени, вытягивая соки, выматывая жилы, подтачивая сердце и сознание...

Щелчок.

— «Живу на крайнем севере, где в море пашут сейнеры, и вьюга по-собачьему скулит, — напевает солдатик на мотив “Стою на полустаночке”, — Пренебрегаю сдачами, питаюсь сутотдачами, в общем, живу, как совесть мне велит».

— Хоть одну доучил, — улыбается Лёнька. — Молодец.

Его не покидает ощущение, что эта мизансцена уже не просто знакома, она циклично повторяется, и нет из неё выхода. Но песня всякий раз другая, и пейзаж за окном меняется. И серая слякотная мазня за окном — отнюдь не чукотский ноябрь, а скорее, май или даже июнь. Или все-таки ноябрь? Не видно ни играющих детей, ни летающих бакланов — птиц, скитающихся здесь по помойным бакам. Осталась только мазня, кромешная и непроходимая серая мазня, будто у небесного Художника не стало иных красок.

Щелчок

— С днём рождения, Лёнечка! — всё та же родная и незнакомая женщина улыбается ему в больничной палате. — Поздравляю!

— Какое... число? — каждая буква даётся ему с трудом. Ему, небывало лёгкому на язык, владевшему речью как никто среди этой беспросветной армейской косности! — Сегодня...

— 24 февраля, дорогой. 24 февраля. Твой день рождения.

— Да... — выдавливает из себя он и пытается повернуться на бок, чтобы осмыслить все это в условном одиночестве, не видя никого вокруг. Но даже отвернуться ему трудно — голова ещё посылает команды телу, но оно уже практически не слушается.

Обессиленный Лёнька закрывает глаза. Он усвоил закон этого сна: если старик в этой реальности сильно устаёт, можно просто закрыть глаза, чтобы вернуться в своё, настоящее, где ему сорок, где он знает и понимает все, что с ним происходит.

— «Чукотка, мать её ети... Не знаешь, где и как пройти... Такая уж чукотская земля — то сорок, то около нуля!» — улыбающийся Лёнька поёт во сне, потом ласково журит кого-то: — Выучи уже, дубина!

— Опять какого-то дубину воспитывает, — вздыхает сиделка, — зато счастливый такой, при деле.

— Да он без дела никогда и не мог, — незнакомка с заплаканными глазами практически шепчет своей собеседнице в ухо, — как ушёл с работы, так и стал угасать. Солдаты, пациенты — вот его жизнь.

— Меня, вон, тоже вчера воспитывал, — продолжает сиделка. — Я его переворачиваю, обтираю, а он мне матом «Ты чо, бл*дь, делаешь? Мне больно! Уволю тебя на х*й».

— Ты смотри, тело угасает, а характер ещё борется, — незнакомка недоуменно жмёт плечами. — Странно. Мы почти 30 лет вместе прожили. Я ни разу не слышала, чтоб он матом ругался!

Щелчок.

В каморке Киномеханика тяжёлый прокуренный воздух.

— Герр Алтцг***р, как Вы? — кудрявая голова протискивается в полуоткрытую дверь.

— Вы в настроении сегодня?

— Заходи! — Киномеханик сбрасывает с заваленного барахлом стула всё, что там есть. — Заходи, поговорим!

Вот скажи мне, мой ангел, чем недовольны все эти родственники? Тем, что им приходится обслуживать лежачих? Тем, что эти лежачие их не узнают?
Да, это дорого и неудобно! Но я возвращаю молодость их родным. Они уходят молодыми, забывая о немощи и старости!

Что запомнит певичка из седьмой палаты? Юную красотку в окружении поклонников, подарки и цветы. А не ту увядшую старуху из зеркала, не способную взять чистую ноту своим дребезжащим голосом.

А тот старый доктор, бывший умница и эрудит, знавший «Евгения Онегина» наизусть? Каково ему понимать, что трёхзначные числа не удерживаются в его голове, а домашний адрес и лицо второй жены и вовсе забыты? Каково понимать, что семилетняя Леночка — это та сорокалетняя бабища с семейной фотографии, стоящей на больничной тумбочке?

Так может быть, лучше так, как сейчас? Да, тела их не слушаются, да, родственникам горько. Но все имеет цену: одним — чудеса, другим — расходы и слёзы.

Щелчок.

А Лёньке уже не больно и не страшно. Он, родившийся под бомбёжкой в сорок третьем, идёт по возрождающемуся послевоенному Туапсе, радуясь июньскому солнышку и тишине мирного времени: в воздухе, кроме птичьего пения и звуков стройки, нет ничего. Разве что из динамиков несутся радостные песни и бодрящие новости.

Он — счастливый трёхлетний малыш, такой же озорной, как большинство сверстников. Впереди — целая жизнь. Позади — целая жизнь. Можно прыгать и бегать. Можно пуститься вскачь, не чувствуя боли и слабости. Можно всё.

А главное — мама... Мама, вечная радость его души, идёт рядом и уже никуда не исчезнет.

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 14
    8
    162

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.