Картина (Часть 2)

Работал Крамской без малого месяц. Писал, не лукавя и не задумываясь, понравится ли графу завораживающий волчий взгляд двойника. Пугающий, но в то же время таящий в себе некую боль. Не стал уменьшать и непомерно большие уши.
— Нарядить в арестантские лохмотья, да в острог, — бормотал вполголоса, разглядывая портрет.
Собирался было править, но останавливался, — Вот только он и на каторге будет первым из прочих.
Сказать по правде, граф на картине казался куда больше Толстым, чем тот, который сейчас пил кофе в беседке. Живой Лев Николаевич выглядел беспечным, читавшим Вольтера, и оттого в меру либеральным, русским барином. Нарисованный же, излучал неподдельную ярость и волю, умело скрываемые недюжинной силы рассудком.
Шли дни, а Крамской не решался представить графу готовые портреты.
Этой ночью его разбудил яркий свет. Рядом с кроватью, держа керосиновую лампу, сидел на корточках Толстой в ночной рубахе.
— Иван Николаевич, — сказал он, — каюсь, не утерпел и посмотрел картины. Вы, дорогой мой, превзошли всех и самого себя.
— Не представляете, как приятно это слышать, — приподнялся на локте Крамской.
— И надеюсь, — продолжал граф, — со временем поймёте и простите мой поступок.
— Я не совсем понимаю...
— После этих портретов вы не должны больше никого писать.
— Помилуйте, Лев Николаевич. Но это моё призвание. Хлеб насущный, в конце концов.
— Не должны и не сможете.
Толстой поставил лампу на пол. Шагнул к Крамскому, и тот с ужасом увидел зажатое в кулаке графа сапожное шило, нацеленное ему в глаз.
— Караул! — завизжал Иван Николаевич, просыпаясь от собственного крика.
Вскочив, Крамской забегал по комнате, пытаясь унять дрожь. Распахнув, по пояс высунулся в окно, жадно глотая влажный октябрьский воздух.
И решил, далее не откладывая, сегодня же показать работы Толстому.

***
Граф уже четверть часа молча стоял перед портретами, заложив руки за спину. Иногда начинал раскачиваться с носка на пятку, но так же, не говоря ни слова. Крамской, ожидавший чего угодно, но только не этого тягостного молчания, был близок к обмороку.
— Что ж, Соня, — обернулся Толстой к супруге, — случилось то, что я и предполагал. Иван Николаевич усерднейшим образом выказывал дружбу, а как дошло дело до работы, взял и огорошил. Всё вытащил наружу. И мою непомерную гордыню, и жажду признания, и тяжёлый характер.
Гостиная поплыла у Крамского перед глазами и он, чтобы не упасть, привалился спиной к стене.
— А уши могли бы немого уменьшить, — неожиданно подмигнул Лев Николаевич. И обнял опешившего художника.
— C’est incroyable (Это невероятно). Incroyable, — повторяла Софья Андреевна, вытирая платком слёзы.
— Очень рад, — лепетал в объятиях Толстого Иван Николаевич, чувствуя, что сейчас тоже разрыдается.
— Борюсь с желанием, — зашептал на ухо Крамскому граф, — оставить оба портрета у себя.
— Помилосердствуйте, — застонал художник.
— Знаю, — наконец разжал объятия Толстой. — Уговор дороже денег. Но который выбрать?
Он закружил по гостиной, рассматривая холсты то с одного, то с другого бока. Наклонял голову, прищуривался, порой подходил совсем вплотную.
— Поставлю у себя в кабинете, — решил граф. — Ответ дам завтра.
И забрав оба портрета, ушёл.
Утром к завтраку Лев Николаевич не вышел. Пропустил и обед. На осторожный вопрос Крамского, «Здоров ли граф?», Софья Андреевна лишь развела руками.
— Заперся и пишет. Видимо ваши работы придали мужу новых сил.
Иван Николаевич понимающе кивнул. Подумал, что однажды в светской беседе можно будет упомянуть, как его картины побудили Толстого взяться за новый роман.
Потянулись бесконечные недели. Изредка граф, покинув рабочий кабинет, сталкивался с Крамским, но погружённый в свои мысли, не узнавал художника. Как-то за обедом поинтересовался, «не испытывает ли какой нужды земская больница?». В другую встречу сурово выговорил, что духовный сан не даёт Ивану Николаевичу права бесцеремонно вести себя с безутешной вдовой.
— Наберитесь терпения, — вздыхала графиня. — Однажды творческий пыл иссякнет, и Лев Николаевич вернётся.
Когда выпал первый снег, Крамской повалился в ноги Софье Андреевне.
— Заклинаю, сделайте что-нибудь, — молил он. — Оставить всё и уехать не могу. Ожидание же, сводит с ума. Вчера, ложась спать, я начал всерьёз задумываться о самоубийстве.
— Хорошо, — побледнела та. — Ступайте, собирайте вещи и будьте готовы отправиться домой.
Крамской, ни слова не говоря, направился в свою комнату.
Через час в дверь постучали. На пороге, держа свёрток, стояла Софья Андреевна.
— Вот портрет для г-на Третьякова, — сообщила она. — Внизу ждёт повозка, которая отвезёт вас на станцию.
— Толстой сделал выбор? — не веря счастью, спросил Крамской.
— Увы, — грустно улыбнулась графиня. — Зайдя в кабинет, я забрала ближайший из стоящих портретов.
— А Лев Николаевич?
— Пишет. Даже не повернул головы.
— Но, что будет, когда обнаружится пропажа?
— Скажу, что собственноручно отдал.
Крамской рухнул на колени и поцеловал руку Софье Андреевне.

***
Третьяков принял Ивана Николаевича в том же кабинете Купеческого Клуба.
Установив портрет на стул, сделал несколько шагов назад. Застыл, скрестив руки на груди.
— Отрадно, что не ошибся, в выборе художника, — вымолвил после долгой паузы. — Я, как знаете, скуп на похвалы, но это поистине шедевр. Скажу больше — фундаментальная работа.
Третьяков присел к столу и, быстро подписав чек, передал Крамскому. Тот безразлично, даже не взглянув на сумму, опустил листок в карман.
— И вот, что мне сейчас пришло в голову, — откинулся на стуле Третьяков. — Раз уж вы так сдружились с графом, напишите-ка ещё три-четыре портрета. Толстой за письменным столом. Толстой, погружённый в раздумья. Может быть и ростовой портрет. Готов выдать аванс немедленно. Что скажете, заманчиво?
— Дозвольте на минуту отлучиться, — ответил Крамской и, развернувшись на каблуках, вышел.
У дверей Клуба принял от лакея пальто. Не спеша, спустился по ступеням на улицу. Простоял с закрытыми глазами и вдруг, оскальзываясь на льду и нелепо взмахивая руками, бросился бежать прочь.

olifant: Картина