с блица переодеваний закос под Писарчука

Наденька Покровская, юная курсистка с вполне милым, каким-то простым, словно бы кукольным лицом и крепеньким, созревающим телом, занималась привычным делом. Она переодевала манекенов в огромной витрине маменькиного магазина для самых богатых горожан. В такие моменты она завидовала манекенам, ей тоже хотелось стоять в одних чулочках за прозрачным стеклом витрины в откровенных, довольно нелепых и каких-то стыдливых позах, выставляя себя напоказ жадным взглядам прохожих.

Ей хотелось скинуть дурацкое, неуклюжее платье, словно бы державшее в плену её спелые и такие наивные округлости. Но маменька требовала сдерджанности в одежде и манерах, считая скромность истинным достоинством и добродетелью воспитанных юных особ из высшего сословия. И только ради выхода в свет наряжала Настеньку в смелые и даже какие-то наглые платья с декольте, из которого выпрыгивали пышные, как сдобные булочки, грудки, стиснутые тугим корсетом. Верочка чувствовала себя словно бы куклой, когда маменька затягивала шнуровку, приказывая втянуть живот, не дышать, не говорить, не шевелиться. Казалось, что её плоть меняет плотность, становясь гладким и каким-то блестящим пластиком. И каждый выезд в театр, на бал или благотворительную ярмарку Сонечка чувствовала себя словно бы выставленной на витрину. Она понимала, что маменька пытается поскорее найти подходящую партию, чтоб избавиться от неё.

Наденька одинаково ненавидела и скучные будничные платья с глухим воротничком, натирающем нежную кожу на шее, и тесные бальные наряды, едва прикрывающие стыдливо розовеющие соски. Ненавидела мило и вежливо улыбаться, приседать в реверансе и грациозно играть с веером, словно бы заведённая куклда под мерзкими и нахальными взглядами великосветской публики. Ей хотелось выкинуть нечто экстравагатное, постыдное или даже дикое — громко отрыгнуть за столом или пукнуть, вальсируя с престарелым статским советником, скинуть с себя дурацкую одежду и помочиться прямо средь шумного бала случайно... Назло маменьке.

На самом деле Аделаида Филаретовна была не родной матерью Верочки, она никогда не любила падчнрицу, и после смерти папеньки отослала в закрытую школу для девочек. А когда шеснадцвтилетная выпускница вернулась в отчий дом — возненавидела ещё больше за эту наглую юность с какой-то возмутитьельной упругой свежестью расцветающей женственности. Эта вздорная кукла одним своим присутствием раздражала и как-то пугала солидную и степенную матрону. Ажелаида Филармоновна завидовала молодости и красоте. Её молодость давно прошла, а красоты никогда и не было.

Дочь богатого купца она вышла замуж за обнищавшего дворянина ради титула и связей. Она принсла мужу решение финансовых проблем и жизнь на широкую ногу, но не смогла принести главное — потомство, продолжателей рода графов Покровских. Её утроба оказалось бесплодной, словно бы ледяные пустыни Артики. Не дождавшись детей от жены, Эдуард Леопольдович прижил девочку с заезжей циркачкой, которая вскоре скончалась. Он принёс домой маленький, кричащий свёрток и поставил жену перед фактом, что теперь у них есть дочь.

Когда Наденьке исполнилось десять, Эдуапард Леоподлович умер от какой-то модной в дворянских кругах болезни, то ли чахотки, то ли сифилиса, и маменька на шесть лет отослала её с глаз долой. А когда распускающаяся, словно бы какой-то нахальный, кокетливый и в то же время дерзкий бутон, девица вернулась домой, Аделаыда Филантроповна решила побыстрее сбыть её с рук, выдав замуж. И таскала её на все светские мероприятия, словно бы милую, забавную игрушку, одевая в вызвывающие наряды, а между визитами заставляла работать в своём магазине, одевающим сливки общества.

Настенька возненавидела одежду, считая её лживой и нелепой, скрывающей естественное и честное. Возненавидела сливки общества, считая их фальшивыми, как манекены, скрывающие за скользким блеском пластика пустое нутро. Возненавиделп маменьку, но боялась бунтовать, опасаясь, что та в отместку выдаст её замуд за мерзкого старика Голыседова, похотливо трясущегося в паркинсоне. И возненавидела себя за трусость и готовность быть послушной и какой-то наивной куклой.

Она и есть кукла, покорно позволябщая себя одевать, причёсывать, выставлять на витрину, чтоб побыстрее продать. Красивая, белстящая кукла с пустым, глупым нутром, достойная только унижения и наказания, как нагадившая собачонка. Иногда Сонечка фантазировала, как она действительно гадит в любимой витрине маменьки. Сидит между манекенов голая на кортолчках и бесстыдно, словно бы нарочито выдавливает каловую колбаску затейливым вензелёчком прямо на подол шикарного норкового манто, а за стеклом собирается толпа, на неёё показывают пальцами, что-то говорят, но она не слышит ни звука.

Неизвестно сколько бы продолжались эти довольно извращённые и какие-то наивные фантазии Верочки, возможно маменька отдала бы ёе, словно бы надоевшую, довольно наскучившую и какую-то ненужную куклу в трясущиеся руки старика Голыседова, испещеренные противными и какими-то кокетливыми пигментыми пятнами. А может ей бы повезло и этот молодой повеса и сердцееед, красавчик поручик Щасцкий обратил бы наконец своё внимание на неё, охладев к этой дуре — княжне Элен Писецкой. Непонятно, что он в ней нашёл — жёсткие, вызывающе кудрявые и неуместно рыжие волосы, густая россыпь глупых и каких-то нелепых веснушек на скучном лице и в зоне декольте, самым выпуклым местом кторого были устрашающе острые ключицы. Наденьке нравилось представлять, что некто, страдающий диареей, пукнул в лицо ненавистной сопернице, усеяв его множеством коричневатых точек, словно бы ночное небо усеяно щедрой россыпью звёзд Мдлечного Пути.

Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась эта глупая и скучная, словно бы нелепое газетное объявление, жизнь с этими довольно милыми и какими-то збавными фантазиями, но случилась революция. Адилдоида Феромоновна успела сбежать в Европу, прихватив все деньги, фамильные драгоценности, меха и столовое серебро, бросив юную падчерицу на милость судьбы, Бога и красного пролетариата, который особой милостью в отношении бывших гегемонов не отличался. Когда цунами революции докатилось до их города, начались погромы.

Настенька пряталась в глубине магазина, в узкой темноте примерочной, словно бы кукла в тесной коробке. Только у кукол не бурчит так громко в животе, им не надо ни есть, ни пукать, ни испражняться. Верочка испугалась, что её кишечные рулады услышат с улицы через выбитую дверь, её найдут и убьют, предварительно непременно надругавшись толпой много раз над её довольно девственной и вполне свежей, нежной плотью. Больше всего она боялась, что в самый ответственный момент от страха её клапаны не выдержат внутреннего напора, и она опозорится на потеху своим мучителям и палачам. И боялась признаться самой себе, что почти хочет этого позора и унижения, хочет перейти грань, за которой словно бы уже нечего терять, потеряв себя, став пустой куклой, которой всё всё равно.

Кишки болезненно взбурлили, настойчиво требуя срочного опорожнения, и Сонечка обняла обеими руками живот и согнулась, словно бы пытаясь унять спазм. Судя по доносящисмя снаружи звукам погромщики были близко, оставалось надеяться, что их не заинтерсует магазин, который кто-то уже разгромил до них. Входная дверь выбита, прилавок и зеркала разбиты кувалдой, экспроприировано всё, вплоть до вешалок, выкручены лампочки, вырваны из стен крючки причудливой формы в виде изогнутых пенисов с маленькими ангельскими крылышками вместо яичек.

Чудом уцелела витрина, правда её обитатели лишились всей своей одежды и теперь были голыми и одинаковыми в своей плстиковой идеальности. Несколько манекенов лишились не только нарядов, но и частей тел. Одной кукле отломали голову, торопясь снять богатое платье, другой оторвали руки, и она стояла, словно бы Венера Милосская — прекрасная мраморная ампутантка, идеальная и безупречная несмотря на нехватку верхних конечностей, а может даже благоряда отсутствию онных.

Подумав о манекенах, Наденьку осенило. Тут в примерочной она в ловушке, словно бы глупая кукла в коробке, которая ждёт, чтоб её открыли, вытащили, раздели, унизили. И обязательно изнасиловали. Она вспомнила, как папенька, Эдурапард Леопардович, говорил, что лучше всего прятать что-то на виду, среди подобного — камень среди камней, бумагу среди бумаг, а куклу среди кукол. Среди голых кукол.

Верочка осторожно выглянула из примерочной и тихо, как мышка, направилась в сторону витрины, на ходу расстёгивая пуговки своей чопорной и какой-то надоевшей блузки. Она успела скинуть всю опостылевшую одежду и застыть в какой-то нелепой, словно бы нечаянной и нарочитой позе среди таких же голых, сломанных кукол на витрине. У ног валялись оторванные руки манекена и Настенька подумала, что если б у неё не было рук, она б не смогла даже оттолкнуть чужие — жёсткие, с острыми мозролями, царапающими еёё нежнуб кожу, грубыми и какими-то хозяйственными пальцами, беспрепятственно ощупывающими её безрукий и какой-то беззащитный торс, твёрдыми и нахальными грязными пальцами бесстыдно проникающими во все потаённые мста, мнущими дрожащие, словно бы испуганые девичьи ягодицы.

Из этих странных, словно бы манящих и каких-то жутких, запретпных мыслей Сонечку вырвал звук стекла, хрустящего под пролетарскими сапогами вошедших в магазин революционеров.

— Гля, тврщ бригадир, одёжки разбросаны... дамские, чистенькие, ещё тёпленьике... сдобной барышней пахнут..., я б щас того... употребил бы барышню и не раз...

— Дык поищи хорошенько, если одежда ещё тёплая, значиь она где-то здесь, да и куда б она голая пошла.

От страха и какого-то манящего ужаса у Наденьки снова скрутило живот, сфинктер предательски дрогнул и выпустил протяжный пук, отразившийся гулким и каким-то насмешливым эхом от стеклянных стен витрины. Горячие струи упруго и в то же время расслабленно потекли по её ногам, и она успела подумать, какм странным, словно бы мистическим образом исполниласть её мечта нагадить в витрине маменьки.

А за стеклом шёл снег, пьяный пролетариат, революция и 1917 год.