Первый вой (на конкурс Деда)

К лету Петровна отяжелела, округлилась животом и боками, а тошнота по утрам стала привычной. Поначалу грешила на просроченные консервы. В магазине они списывались, а выкидывать было жаль, поэтому списанное съедалось старательно и беспощадно. Позже всё же решила наведаться к ветеринару, который в их посёлке исполнял обязанности фельдшера, за неимением последнего.

Ветеринар профессиональным жестом потрепал Петровну по холке, заглянул в зубы и потрогал нос, а затем уложил на кушетку, велел снять исподнее, развёл в стороны толстые ноги и задумчиво уставился на открывшуюся картину.

— Ну, чего там? — нетерпеливо заёрзала Петровна, глядя на ветеринара поверх вздувшегося живота. — Консервами объелась, или что? Я их с хлебом. Хлеб, он токсины, говорят, впитывает. Как губка.

— Мозги у тебя как губка, — пробурчал ветеринар себе под нос.

— Чего? — не расслышала Петровна.

— Беременна ты, мать, вот чего. Третий месяц уж как, — вынес вердикт эскулап и сказал одеваться. Встал, в два шага пересёк тесную осмотровую, загремел старым рукомойником.

— Да как же это? Меня ж два года, как климакс долбанул, — принялась недоумевать Петровна, силясь заглянуть в свою разверстую щель, будто это как-то могло повлиять на происходящее. Щель индифферентно рассекала усталую промежность, окаймлённая с боков равнодушно свисающим кальмаром.

— И на старуху, как говорится, бывает проруха, — флегматично заметил ветеринар и покосился на Петровну с её прорухой, попутно стряхивая капли с рук и тщательно протирая между пальцев стареньким вафельным полотенчиком.

— И чего делать-то теперь? — беспомощно уставились на него расщеперенная Петровна и её индифферентная щель.

— Рожать, чего ж ещё, — отстранённо пожал плечами ветеринар. — Отец-то известен?

— Да он не то чтобы отец, он скорее дед, если от возраста отталкиваться, — понурилась Петровна.

— Ну отталкиваться так отталкиваться, — согласился ветеринар. — Иди обрадуй деда своего, скажи, что он теперь ещё и без пяти минут отец. Батя, так сказать.

 

***

Кузьмича новость привела в приятное оживление. А и то сказать, кому-то ж надо наследство оставлять, избушку да снегоход, а кому? Не Малому же. Ему-то без надобности избушка. Не говоря о снегоходе уже. Волки на снегоходах, понятное дело, не ездят. Наследник нужен.

— Олегом назовём, — принялся мечтать Кузьмич. — Выучим на космонавта, на Байконур отправим!

— Чего это Олегом? Я, может, Иннокентием хочу, — возразила Петровна, но добродушно, больше для порядка. — Да и вообще, может, девочка народится.

— Ну тогда Ольгой, — покладисто согласился Кузьмич. — А на Байконур всё одно отправим. Космонавтихой будет!

— Да как же ты нас различать станешь по именам, если Ольгой? — озадачилась Петровна. — Я ж тоже Ольга.

— Да чего вас различать, Оля пожилая и Оля молодая, делов-то!

— Я не хочу пожилой, — капризно загундела привередливая Петровна. — Я хочу тоже молодой!

— Ну рожай Олега тогда, а то ишь, взялась тут ромашку устраивать, хочу-не хочу, буду-не буду, — взвился было Кузьмич, но сразу остыл.

— Дед, ты чего к Олегу-то привязался? — осадила его Петровна.

— Я его травному делу обучу и покажу, как Нивой управлять. Про крестовик с бессмертником расскажу, что зимой растут, прям из снега так и прут, так и прут! Ну и ещё там некоторые знания передам, — беззаботно отозвался Егор Кузьмич и довольно осклабился, вспомнив былое и тех трёх упырей, сданных в краевую полицию.

 

***

В мордовском ИТУ № 17 для заключённых-инвалидов эту троицу прозвали "три поросёнка". Всему виной был их способ приёма пищи. Поскольку столовыми приборами троица пользоваться не могла ввиду натурального отсутствия конечностей, им ставили корыто. В целях экономии корыто было одно на троих. Оно и понятно, где ж в зоне на каждого заключённого корыт напастись?

Три зэка подползали к еде и тыкались в хрючево жадными мордами, толкаясь обрубками и отпихивая друг друга. Особенно усердствовал один, самый мордастый, судя по повадкам, бывший главарь. Второй сипел, а третий так, хуйня хуйнёй, но тоже забавный. Прочие сидельцы любовались зрелищем и радостно смеялись.

Начальник ИТУ поначалу пытался пресекать веселье, мол, грешно это, смеяться над инвалидами, но после втянулся сам, уж больно потешно те тыкались в корытце, а инвалидов всё равно была целая зона, так что ж теперь, не смеяться, что ли совсем?

Эпизодически поросята выкрикивали имя какого-то Кузьмича (ну как выкрикивали, скорее мычали), а один раз пытались бежать. Перевалились через запретку и поползли тремя резвыми крабиками по траве в лес. Но их быстро поймали и посадили в ШИЗО. Мордовский край, он суровый, и хулиганства не терпит.

В ШИЗО поросята живо присмирели, и лишь иногда холодными бессонными ночами мычали на видневшийся в запылённое окошко под самым потолком серебристый краешек лунного диска. Чисто вурдалаки.

 

***

Под конец осени, когда земля уже скована первым морозцем, но снег ещё не лёг, изредка сыплясь с продрогших вымокших небес и тут же тая в грязную кашу, Кузьмич гнал свою Ниву по таёжному бездорожью, прыгая на ухабах и матерясь.

Воздух был до краёв наполнен чарующей свежестью и потрясающе прозрачен. Ах, какое это замечательное время! Нет поры прекрасней, чем эта пора, когда лето уже давно укатилось далеко за горизонт розовым мячиком, а зима пока ещё не спешила расстилать свой бесконечный белый саван. Конец осени — время серых облаков и долгих вечеров. Время свинцовых красок и поздних хризантем.

Однако Егор Кузьмич не замечал всей этой красоты вокруг. Какая, в жопу, красота, какие, в сраку, хризантемы, когда у тебя в салоне баба на сносях.

— Мчи, Егорушка, мочи нет терпеть! — голосила Петровна с заднего сиденья.

— Да я и так мчу, куда ещё-то? — вопил Кузьмич, вцепившись в руль и с тревогой поглядывая по сторонам, опасаясь въехать в дерево и разродиться прямо тут, посреди равнодушной лесной хляби. Обычно он практиковал пенсионерский стиль езды, помалу разгоняясь и затем пуская машину накатом, но тут уж не до стилей, когда баба твоя вот-вот чехлы автомобильные отошедшими водами оросит.

Во двор к ветеринару, впрочем, въехал степенно, как и привык, традиционным накатом. Успели ж, так чего бы и не сэкономить хоть чуть бензина. Цены-то ого-го какие!

Вывалился из Нивы и принялся колотить в дверь. На крыльцо вышел заспанный хозяин.

— Чего у вас? Опорос, окот? — зевая, спросил у взволнованного Кузьмича.

— Это у тебя окот, скот! — заорал Кузьмич. — Принимай роды давай, морда!

— Ну заноси, приму, — посторонился ветеринар. — Кричать-то чего?

Кузьмич подхватил испуганно повизгивающую Петровну на закорки, занёс в дом и сгрузил, куда было указано. Вернулся на крыльцо. Сел, обхватив голову руками, и стал смотреть куда-то вперёд и вдаль.

В доме ветеринар по обыкновению потрепал Петровну по холке и заглянул в зубы, а затем велел скинуть одежду, влезть на кушетку, расщепериться как можно сильней и тужиться.

— Матюкаться можно? — сквозь зубы процедила Петровна.

— Матюкайся, — великодушно разрешил ветеринар, и тайгу огласили матюки настолько забористые и затейливые, что даже видавший виды Кузьмич восхищённо приподнял голову и восторженно изогнул брови.

А чуть позже к матюкам добавился не то крик, не то вой, и полетел по-над таёжными далями, возвещая о приходе новой жизни в мир, заплутал в верхушках деревьев и, постепенно слабея, затих. Кузьмич взволнованно прослезился, вернувшись к мечтам про Олега и Байконур.

В это время ошалевший ветеринар изумлённо рассматривал извлечённого из Петровны мальчика, густо покрытого шерстью и с полным ртом острых, как будто волчьи, зубов.

— Кто там, пацан или девка? — поинтересовалась с кушетки обессиленная Петровна.

"Ты охереешь, если я скажу, кто", — подумал ветеринар, однако тут же смекнул, что лишнего болтать не стоит, ему только истерики здесь и не хватало. Если с роженицами он худо-бедно обращаться приноровился, то с истеричками как-то не очень.

— Как сына назовёшь, мать? — спросил он у Петровны как можно спокойней и сунул ей в руки этого, покрытого шерстью и с зубами.

— Известное дело, Олегом, — расслабленно откликнулась та, прикладывая мальчонку к огромной, полной вкусного молока, груди.

Мальчик осмысленно глянул на неё добрыми умными глазами и доверчиво ухмыльнулся.