БАБЬЕ ЦАРСТВО

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

 

Лёвка

Погодки, ужас, от людей неловко,
Лишь год дочурке, дел невпроворот.
Кругом беда, а в нашем доме Лёвка,
Война, ребята, значит лишний рот.

Отец в делах и дома не бывает,
Свой паровоз гоняя по фронтам.
Уже талоны и запасы тают,
И ходит смерть с косой по городам.

Ушли Иваны, к Волге рвётся Готлиб,
И душит мать над извещеньем всхлип.
Но баба-лошадь, подхватив оглобли,
Везёт Россию, надрывая хрип.

Беда и кровь, в державе неспокойно,
Всплывает грязь разбойников, барыг.
Но пацанята, как отец покойный,
Встают к станку, вращая маховик.

Идёт молва, что дьяк знаменье видел,
Что ночью Дева ходит средь могил.
И что во храме Иоанн Креститель
За Эту землю Господа молил…

Охрипла Русь от криков и от стона,
Захвачен Киев, Минск, кругом огни.
И наша Вера мечется бессонна,
Моля Отца: « Спаси и Сохрани!»

Но бабья доля, не простое бремя,
Грядёт зима, бесхлебье, холода.
Да двое деток отнимают время,
И Лёвка плачет, с молоком беда.

Рассейских благ всего-то, щи да каша,
Но ворог давит, зло со всех сторон,
И день, как век, не приезжает Саша.

На фронтах

За тот сентябрь потом напишут книги, война всегда лишенья и пожар. Но, содрогнулся мир в ужасном крике, узнав из сводок имя «Бабий Яр».
Накрыла гарь вторую часть планеты, снарядов гром, немолчный бабий вой. Днепропетровск, резня в Оршанском гетто, затем декабрь и битва под Москвой.

Банда

Итак, война! Есть Быль и Пропаганда,
Земля и небо, чистота и грязь.
А на посёлке появилась банда,
Из дезертиров, конченная мразь.

Рыдает люд от той беды треклятой,
От Извещений почте не до сна.
А тут расстрелян Витя инкассатор,
И ювелирный вычищен до дна.

Зима, народ подёрнут сонной дрёмой,
Кто на работах, прочие — в щелях.
Ночами нос не высунешь из дома,
Сорок второй, терпенье на нолях.

Тут у станков от голодухи млеют,
(Фашист, палач, синонимы — бандит.)
И комендантский час почти что греет,
Хоть кто-то там, на улицах не спит.

Приехал Саша, ровно три денёчка,
Где взять иных, когда кругом аврал?
Как улыбалась маленькая дочка,
Но Лёвка струсил, папку не признал.

А нынче ночью под горой стреляли.
И крик ужасный, звонкий бабий крик.
Да нешто совесть у ворюг из стали?
Соседка плачет. Машинист, старик…

Весна б скорей, и там крапива, щавель,
Подспорье всё же, как ты ни крути.
У Боровых квашню с опилом ставят,
Едят очистки, Господи, прости!

Пакгауз № 000

Шёл сорок третий, вместе с ним февраль,
Дышали злом простуженные дали.
Был Сталинград, и пала вражья сталь.
Да и Москву всем миром отстояли.
А кто сказал, что с нами без проблем?
Мы ж русаки, мы грубого помола.
И выли швабы, отдаваясь в плен
На поле брани Старого Оскола.

Три года Аде, это хорошо,
Фашизм трещит, дела идут к победе.
А нынче Лёвка ножками пошёл,
И скоро папка, папочка приедет!
Весна наполнит смыслом каждый шаг,
Одев деревья в молодые платья.
Примчатся птицы-возрожденья знак,
И будет счастье. Женское и бабье!

Здесь нужен экскурс, справка от певца,
О тех годах, насыщенных тревогой.
Была война, теракты без конца,
И в том числе с железною дорогой.
Не дремлет враг? Не дремлет. Не вопрос.
На всё ли хватит ополченской стражи?
Так эшелоны мчались под откос,
Двух лагерей: и гансовы, и наши.

А дальше боль, но истина проста,
Писать о ней и больно и накладно.
Был взрыв на фермах Камского моста,
Не рухнул мост, но пострадал изрядно.
Ударил гром, раздался тяжкий стон,
Ломая балки, полотно калеча.
А Саша вёл последний эшелон,
Как раз в тот день, предвосхищая встречу.

Урал и Пермь, порт Лёвшино, привет!
Душа зашлась благословенным ором.
И он душой, как бабочка на свет,
На тендер, вышел подышать простором.
Он сочинял какой-то звонкий слог,
В мечтах о встрече с чадами, женою.
Его убило, раздробив висок,
Висящей балки палицей стальною.

А в те года, где плавилась земля,
И смерть старуха хохотала грубо,
Был в тупике пакгауз, «Три ноля»,
Увы, читатель, именно для трупов.
Вот там, мой друг (слеза грызёт строку),
Где пол бетонный кровью красно-серый,
Она узнала мужа по платку,
С узорной вязью «Сашеньке от Веры».

Арик

Шептались бабы: «Тяжко Верке,
Беда, она и девок старит»
У смерти ж собственные мерки…
Но здесь как чёрт из табакерки,
Явилась помощь. Деверь Арик.

Хирург от Бога и от мозга,
Бронёй повязан от баталий.
Орёл, красавец, но без лоска,
Как Иоанн с полотен Босха,
Умён, насмешлив и фатален.

Нет, нет, он не пытался, что вы!
Прибрать вдову в пылу утраты.
Но помогал ей добрым словом,
Делился крохами съестного,
Сменив «отъехавшего» брата.

Таскал племянникам глюкозу,
Смеясь соседским пересудам.
Читал про Герду, Кая, розы,
Про леших, дедушку Мороза,
И просто был, всегда и всюду.

Весёлый, шумный, неустанный,
С гостинцем, шуткой, новой книгой.
С рассказкой о заморских странах,
Играл на старом фортепьяно,
Шопена, Моцарта и Грига.

Колол дрова к зиме студёной,
Гулял с племянниками к Каме.
Но, был донос, застенков стоны,
И дядька Арик канул в зонах,
Хирург с волшебными руками.

Карточки

А здесь, читатель, правда. Верь не верь,
Творил прогресс и не такие галсы.
Так до Хрущёва славный город Пермь
Был обнесён и Молотовым звался.
Но мы лесные, нашим не с руки
Менять поконы, отчества, поверья.
И мы назло писались — Пермяки,
А город называли только Пермью.

Четвёртый год бесчинствует война,
Уже понятно, гансы будут биты.
Таких как Вера нынче не одна,
Мужик в окопах, дома — инвалиды.
Там на фронтах сейчас кромешный ад,
А здесь в тылу работа, голод, зимы.
Одно спасает, старый детский сад,
И там паёк. Не жирный, но терпимо.

Сегодня в группе радостный настрой,
И детский хор разучивает песни.
Но на душе беда и непокой,
У Веры ужас. Карточки исчезли!
Звучит «Катюша», светятся теплом
И голоса и крохотные лица.
А тут кошмар! Раззява, поделом.
Хоть под трамвай, чтоб до смерти убиться.

Пускать слезу? Да полно, все свои,
Идти на паперть, но ведь это низко.
Придётся вспомнить навыки швеи,
Где созидала Верочка-модистка.
С младых ногтей вся дружная семья
Учили Веру шить, вязать на спицах.
И старый «Зингер» кстати, как нельзя,
Спасибо, мама, пусть тебе там спится.

На фронтах

Мир трясёт, приливы и брожения, Питер наш, но выжили не многие. Аргентина рвёт дипотношения с Гитлером и гепатитным Токио.
У кремля знамёна рейха падают, морды фрицев трауром отмечены. Наши снова в Бресте, это радует, потому как путь теперь в Неметчину.

Голод

Читатель! Оторви себя от миски,
Ты скоро не поместишься в гробу!
Признайся, ты когда-то ел очистки?
Картофельную, то есть скорлупу.

Конечно. Я ведь тоже не блокадник,
Не грёб последних крошек со стола.
Но бабушка внучку примера ради,
Из них когда-то блинчики пекла.

Понятно, что на масле со сметаной,
То были не блокадные блины.
Но те иные, многим ветеранам
Казались манной в ужасах войны.

Вот так и Вера, потеряв те крохи,
Что с карточками в вечность отошли.
Давила сто процентов из картохи,
За исключеньем матери земли.

Обшив соседок, прочие работы,
Примерки, кройки, штопка без затей.
И на олифе драники-сироты,
Всё для того, чтоб вытащить детей.

Ах, женщина, извечная загадка!
Ах, бабу как Россию не понять.
Не надо громких фраз, что пахнут сладко,
Попробуйте их просто охранять.

От сглаза, от беды и вражьей силы,
Воспринимая каждую как мать!
За то, что просто пашут, как кобылы,
Когда мужик уходит воевать!

Подёнщина

В те времена свершений и побед
Был чудом из нерусской мелодрамы
Сегодняшний фаянсовый клозет,
У остальных же выгребные ямы.
В июльский зной, немым укором злу,
Благоухали хлевом и уборной
«Курятники» с отверстием в полу,
И это было повсеместной нормой.

Их чистили под утро, до зари,
Пока не разогрелось (дальше прозой)
При помощи ковша золотари,
В миру их величали — говновозы.
Ты скажешь, баба, как она смогла?
Ведь эта грязь не для кисейных леди.
А Верочка, представь себе, гребла,
И как иначе, если дома дети?!

Соседи ж, пряча жалость добрых лиц,
Давали за подёнщину без спора:
Кто хлеба кус, кто парочку яиц.
А голому и телогрейка в пору.
Так труд любой почётен, господа,
И для детей пошёл бы даже Яхве.
Беда, она и в Африке беда,
А рубль, он, как вы знаете, не пахнет.

Крысы

Бои за Пешт, сама земля тряслась,
Казалось, камни заходились в крике.
А здесь в тылу цвела иная мразь,
Да каждый слышал — скупщики, барыги.

Когда народ не ел, недосыпал,
Одной страной, одним зубовным стоном.
В тылу иуды праздновали бал,
Скупая тряпки, золото, иконы.

Они потом ходили на парад,
Побед и стягов радостных не чужды.
Сверкая златом подленьких наград,
От интендантско-валенковой службы.

Они не шли с ножом из-за угла,
За Саласпилс испытывали жалость.
Но просто жрали сыто в три хайла,
Всё то, что нашим мамам не досталось.

Так Вера, спрятав слёзы за лицо,
За бак перловой на олифе каши,
Сдавала обручальное кольцо,
Последний крик, оставшийся от Саши.

На фронтах

Итак, февраль! Советские войска громят фашизм, катясь победной лавой. Ещё рывок, и логово врага, бомбим Бреслау. Мы бомбим Бреслау!
Ужели всё, последний переход. Душа, не плачь, Господь, тебе осанна! И в кинозалах Бейбутов поёт на всю страну «Аршина мал алана».    

Победа

Подобных бурь не видел мир доселе,
Мы победили, одолели тварь.
В походах тех мальчишки поседели,
Бела как снег пороховая гарь.

Упал рейхстаг, поднимется не скоро,
Стучат «Катюшей» русские виски.
Услышал Свет Кантария-Егоров,
В Тиргартен-парке наши казаки!

Такой слезы, как в мае сорок пятом,
Не зрел геоид со времён Христа.
Порвал народ побитый мором-гладом
Паучью сеть проклятого креста.

И плачут вдовы, мамки в сёлах плачут,
Но пал фашизм, ликует росский стяг.
Превозмогли, могло ли быть иначе?
Мы победили, люди. Было так!

                ***

-Ты возмужала, Верочка, не верю!
Похорошела, прямо хоть беги.
В дому содом, вернулась Гутиэре,
Майор медслужбы, только без руки.

О госпитальном надо ли бараке?
Все на Берлин, а тут такое зло!
Уже в апреле возле Злата-Праги
По самый локоть миной отсекло.

Песок мгновений ходики листают,
Сиренью пахнет заспанный эфир.
Детишки спят, но бабы всё болтают,
А за окошком Мир, ребята, Мир!

НКВД

Июнь, цветенье, радость без конца,
Так жить бы всласть, вдыхая солнце грудью.
Растут детишки, правда, без отца,
Но есть друзья, и есть на свете люди.

Вернулся дядя, натуральный венгр,
Из Будапешта, где копал за брата.
А после Веру вызывали в центр,
И сообщили, что отец оправдан.

Что не шпион, не враг и не болтун,
И не сломался в пытках и угрозах.
В том довоенном памятном году,
Когда давился кровью на допросах.

Спасибо, люди, буду помнить впредь,
И эту память пронесу по жизни.
Выходит нужно в допрах умереть,
Чтоб доказать любовь к своей Отчизне?!

Эх, Вера, думай, взрослое дитя,
Когда державой управляет скотник,
Не праведник в фаворе, но угодник…

Пятилетки

Год сорок пятый, созиданья гимн, ушли на запад огненные тучи. Встаёт страна из пепла и руин, даёшь Донбасс, Майкоп с его горючим.
Даёшь чугун, прокат, сурьму и медь,  дымите ввысь, восставшие заводы. Пусть трактора грызут земную твердь, чтоб прокормить содружество народов.

Дети, диалоги

— Ада, ну куда ты, баламут! Не ребёнок, чай, уже шестнадцать. Скоро выпуск, дальше институт, может, хватит в клубе обжиматься?
— Мама, не утрируй, всё не так, ты сама была ли молодая? У меня кругом сплошной пятак,
разве что черчение хромает.

— Было, дочь, но больно вспоминать. Культ, враги, такие свистопляски. Мрак, аресты, боль, отец и мать. Молодость, в кроваво-чёрной краске.
Дочь врагов, потенциальный враг, так что не срослось по «хали-гали». Дом-работа, станция-барак. Юность? Сталин с Берией украли.

                ***

— Лёва, ты опять курил, босяк? Может, всё же хватит хулиганить! Ну, а кто окурком сжёг пиджак? Ах, ну да, подбросили цыгане.
Парни обзывались сиротой? Да таких, поди-ко, миллионы. И кончай водиться с гопотой, ведь закончишь, непутёвый, в зонах.

Верка-модистка

У Вайнеров (их два, согласно списка) была швея, барыга от ворья,
По ксивам Верка, прозвище — Модистка, жила пошивом нижнего белья.
История, забавная кобыла, порою переврёт само себя.
Увы, друзья, но и у нас так было. (от автора)

Путь к домовине, он порою долог,
Но есть охота нынче и сейчас.
Так Вера обшивала весь посёлок:
Пальто, жакеты, юбки под заказ.

Иной матроне, важной и капризной,
Подай немедля от Монро блузон.
У нас же высший класс и дешевизна,
Талант, ты скажешь? Безусловно, он!

Шитьё, вязанье — всё на совесть, с толком.
Полнит? Расставим. Душит? Разошьём.
— Ах, Верочка, вы добрый дух посёлка.
Берите, что вы, мы же не помрём?

И в садике дела стремятся в гору.
Душа для крох, иного не дано.
Загадки, сказки, пьесы, песни хором,
И благосклонно смотрят в Районо.

Вот так порой верстается Судьбы,
Людская книга, книга не простая,
Срок пребыванья? Как снежинка, тает…

Астма

Мужала Русь, курчавились закаты
В лучах светила, золотых и красных.
Но нет на свете счастья без утраты,
Как нет кредитных схем без переплаты,
Пришла болячка, аллергия. Астма.

Так приступ первый удивил весною,
Когда во всём переживались роды.
Вот только воздух поступал волною,
Но вдруг исчез за призрачной стеною,
И стало страшно, сорок же не годы?

Потом врачи: «Не бойтесь, все хворают» —
Но слишком рано, как коленом в поддых.
Земля! Она, наверное, сырая …
Удушье, жуть! Когда вокруг без края
Волшебной массы, под названьем воздух!

Да полно, Вера, это ли кручина?
Есть пострашнее гадости на свете.
Твоей болезни, кстати, есть причина:
Война, бесхлебье, Сашина кончина.
С землёй не смей! Напоминаю, Дети!

По следам Авиценны

Сентябрь шагает  по гряде Урала,
А в нашем доме знатная победа.
Так что там? Адка разнесла по баллам
Шкалу приёмки в старых стенах Меда.

Ликует зал, актёр ушел за сцену,
В ведре шпаргалки порваны и смяты.
Вот так, друзья, родятся Авиценны,
А иногда и вовсе — Гиппократы.

А что ты хочешь? Ленинское племя,
Чисты душой, и песней громогласны.
Довольна мать, не зря бросали семя
В сороковом далёком и прекрасном.

И, слава Богу, оперились птицы,
Одной-то тяжко от подобной клади.
Теперь вот Ада станет докторицей,
И может статься, сердце пересадит!

Ну, что ж дерзайте, голуби, летите!
Придёт пора, всплакнёте в изголовье.
Одна надежда — Саша тоже видит.
Из «Где-то там», от синего безмолвья.

Кепка-хулиганка

Полный швах с шестидесятым годом,
И откуда эти урки лезут?
Только март и восемь эпизодов,
И все восемь дерзкие, с обрезом.
Трудятся в ночную смену, чисто,
В день зарплаты из берлог вылазят.
Каждый раз подпивших машинистов,
У которых денег, словно грязи.

Дядя Ваня сматькался сурово,
Закурил «Казбек», вздыхая тяжко.
И пошёл работать. Участковый.
Стукнув в дверь рукою-деревяшкой.
А посёлок замер, всё на нервах,
Старики у хлебного гутарят.
Как тогда вот так же, в сорок первом,
По ночам бесчинствовали твари.

Резали как волки что попало,
Уголовка бдела до рассвета.
И теперь опять, как будто мало
Крови пролилось на землю эту.
Ведь ушла война, иные нравы?
(Но, в Руси стучится на отлично.)
Из Перми примчались волкодавы,
И всю шайку сделали с поличным.

После были очники, допросы,
Обыски, аресты и наганы.
Лёвка, по этапу? Вера в слёзы,
Что же ты наделал, окаянный!

Да, воспитатель, не удался слог,
Всё для людей, и потому, быть может,
Сапожник вечно ходит без сапог.

Чемпион

— Ада, что за ветер в голове?
Рано, девка, вышла ты из садика.
Пляски на остриженной траве,
Мальчики с флажками — акробатика.
Понимаю — доктор, музыкант,
Живописец с планетарным именем.
Твой-то Вовка, что ещё за фант?
Стойка на руках? Ой, не смеши меня.
Пусть завсклад, что тащит в закрома.
Не спеши, а то потом раскаешься.
Он силён? Ну, значит, нет ума,
Эти вещи, дочь, не уживаются.

— Мамка, ты от юбки нигилист!
У самой-то много ли хорошего?
Папа тоже был вон, машинист,
Негр лицом от угольного крошева.
Вова сталевар, металла для.
И ещё нюанс, для понимания,
На спартакиаде вдоль кремля
Впереди колонны шёл со знаменем.

В общем, я решила, все дела,
Пусть тебя сомнения не гложут.
Вова, он надёжный, как скала,
Да и просто, мама, он хороший!
Решено, сентябрь — и под венец,
И не делай лиц вот этих грозных.
Был бы рад, наверное, отец,
А теперь уж поздно, мама, поздно.

Вот так, друзья, катрены громоздя,
Я подошёл к концу повествованья,
А дальше свадьба, счастье и дитя…
               
Финал

Да, этот год запомнится в веках,
На тыщи лет работа трубадурам.
Так говорят, взирали в облаках,
Во всех краях, на всех материках,
Когда взошла звезда над Байконуром.

Кричала пресса, телетайп гудел,
Прошла волна по весям и погостам.
Ой, что-то будет, новый передел,
И Белый дом по-взрослому вспотел,
Ну как же, россы полетели к звёздам!

В холодной тундре, знойном Малабо,
От человека до последней твари,
Творились ставки в плане кто-кого,
Земляне, homo, Божие людство,
Все повторяли звучное — ГАГАРИН!

А мать и дочь метались до зари,
Потомок, отпрыск, это ли не слабо?
Но, автор строк, пуская пузыри,
Сырой снаружи, влажный изнутри,
Вещал планете: ба-ба-ба-ба … БА-БА!!!

Послерифмие

Так просто, словно мусор из избы,
Как старый фрак окурками прожжённый,
Я выплеснул на строки три судьбы,
И часть своей, ещё не завершённой.
Три бабьих доли стоптанных до дыр,
Три женских счастья: горьких, скоротечных.
И я боготворю весь этот мир
За то, что в нём для них нашлось местечко.
И в час, когда в груди моей темно,
Из глаз души, больной и старой одры,
Я вижу то далёкое окно,
Где были боль, победное вино,
Где ждёт меня бабулин «Ванька Мокрый».

13.12.13 г. Урал — Хмели.