Его звали Алекс

Мы познакомились с ним много лет назад на уроке химии, первого сентября. Учитель коротко представил его:

— Алексей... фамилию не помню, потом узнаем.

Все захихикали. Он покраснел и плюхнулся за парту, рядом со мной. Я всегда сидел один, нет, это не принцип, просто так получалось. Он сразу шепотом объявил:

— Я умею гобелены рисовать.

— Что?

— Подожди.

Минут через десять он подвинул мне изрисованный тетрадный листок. Картина называлась «Жмайты убивают Гарри Купера». Я заржал на весь класс, меня выгнали до конца урока.

Помню еще легендарное полотно «Очередь в военкомат» в тетради по истории, сгинувшее где-то на столах в учительской. Потом мы разбежались по путягам, я тренькал на гитаре, и даже сочинял песенки, и собирался после армии сколотить «команду». Алекс слушал и постоянно говорил:

— Не тот вельвет.

После армии, он как-то сразу стал известным. Снюхался еще на службе с какими-то джазменами, подозрительными поэтами с улицы Восстания. Тусовки, беготня, нелепая конспирация, последняя подпольная выставка, последняя в этом повороте мировой истории, потому, что уже тысяча девятьсот восемьдесят девятый, и завтра все будет можно, и надо хлестать винище до состояния аффекта, пока оно, винище, еще по два рубля.

Мы очень редко встречались, он часто уезжал за границу, пару раз мелькнул по телевизору, но звонил регулярно, раз в год обязательно.

— Привет, как дела? Живой?

Последний раз виделись в его студии на Фонтанке весной, и я впервые увидел его картины. Настоящие, профессионально выполненные, в рамах, как положено.

Я был поражен, каждую картину разглядывал минут по пять, если я точно выражаюсь, Алекс писал в манере реализма, что-то типа картин — «Опять двойка» или «Ленин на каком-то там съезде комсомола». Выхваченные мгновения из жизни, как фотографии.

Вот например, «Барсеточник и Губочан». Я сразу узнал Невский проспект, пузатый автомобильчик, передние двери настежь. Рядом мальчишка лохматый, глаза круглые, в спортивном костюме с эмблемой «Газпрома». В двух шагах преомерзительнейшая личность, то ли цыган, то ли кавказец затягивается сигаретой, пальцы длинные, изящные, как у пианиста. Он «сочувствует». У прохожих головы повернуты в одну сторону, секунду назад кто-то улизнул мимо них за угол. Водитель автобуса отвернулся, он все видел, ему жалко футболиста, но хули тут сделаешь, здоровье дороже.

Еще «гобелен» — «Италия, мозги ссыктым!» Задний двор рынка, два армянина, один сидит на ящике и показывает товарищу ботинок, подошва отклеилась наполовину. Он жалуется. Товарищ слушает не внимательно, глядит в сторону, там идет девушка, очень молодая, не красавица, грустная, в общем, стопроцентная девственница. За забором кипит рынок — люди, собаки, арбузы...

Самая потрясающая картина «Кожновенерический диспансер № 14». Здесь словами трудно описать. Вот равнодушная баба в белом халате выходит из кабинета, два придурка счастливых, в руках бумажки — все в порядке! В кресле у окна, очень красивая, молодая женщина, в глазах ужас, смотрит в одну точку. И в центре картины диван, сидит очередь из нескольких человек. Надо видеть эти лица. Потрясающе. 

Было еще много разных полотен, но Алекс куда-то спешил, уже на улице он спросил:

— Пишешь?

— Пишу...

— Тебе надо издаваться. Я приеду осенью, поговорю кое с кем, у меня много друзей.

— Буду ждать.

— Я видел Ю в Берлине.

— Чего?

— Она собирается в Ленинград, только еще не решила когда. Родители погибли во время теракта в Иерусалиме, а так ничего, выглядит лучше нас.

Таксист посигналил, Алекс пожал мне руку.

— Все, до сентября, я передам от тебя привет!

— Пока...

Юлька... маленькая Ю. Это было в середине девяностых, мы тогда постоянно бегали от кого-то, или за кем-то, носили джинсовые куртки, в магазинах расплачивались долларами...

В тот день я тоже бежал. Красиво все это было планировать, рисовать план на бумажке, стрелочки, крестики. Додумались — грабануть «Аметист» ювелирный магазин на углу Ленина и Большого проспекта.

-...А то нас опередят, какие-нибудь «воркутинские»! Вон в Москве, что творится — ни одного живого обменника. Дым-война не видно нихуя!.. 

Выбрали дождливый и холодный вечер в последних числах октября. Подъехали на «запорожце», с деревянными «пушками» и веревкой — связать милиционера. «Запор» ехал медленно, как трактор, я чувствовал себя героем, какого-то дурацкого мультфильма. Не буду подробностей. Все пошло не по плану. Бежали мы по разным улицам, подальше от этого странного магазина...

Я слышал только грохот своих ботинок по асфальту, нагнав на себя страху, метался по переулкам. И вдруг, знакомые окна, сразу узнал двор и парадную. Аня, подружка моя. Женюсь, конечно, женюсь, только бы ты сейчас была дома.

Дверь открыла бабушка Ани, и очень удивилась.

— Вы к кому, молодой человек?

— Дима, проходи.

Аня вышла из кухни.

— Это ко мне, привет. Чего это на тебе надето?

— А, черт!..

— Снимай балахон, тапочек, правда, нет, но пол чистый. У меня гости.

Паркет под ногами уютно скрипел под ногами, пахло пирожными. В комнате, в большом кресле развалилась Анина одноклассница Лера.

— Салют, Дмитрий.

На полу сидел мальчик в джинсах и клетчатой рубашке с длинными рукавами. Мальчик разглядывал видеокассеты, челка до подбородка лица не видно. Он обернулся, смахнул ладошкой волосы на бок. Это был не мальчик.

— Это Юля, — сказала Аня.

— Здравствуйте...

Я вспомнил, там, в коридоре, на коврике «топ-сайдер», крошечные ботинки с мою ладонь...

Бабуля пришла с чайником.

— Анна, поставь еще кружку...

— А может он кушать хочет.

— Не знаю, вот были пельмени, наверное, уже все слопали...

Девочки захихикали, бабуля и чайник вышли. Анечка подвинула мне вазу с пирожными.

— Кушай, мы уже налопались.

Я боялся взять чашку — руки еще дрожали. Лера хлопнула в ладоши:

— А давайте кино посмотрим!

— Комедию!

— Дима, ты видел последний фильм с Джимом и Кэрри?

— Анька, подожди, давай другое...

Девочки нарыли в тумбочке под телевизором какую-то кассету в обшарпанном конверте и, хохоча в ладошки, вставили в пасть «видаку».

— Тихо, эротика!

— Лерка, если бабушка заходит, сразу на кабельное.

Кино началось, гнусавый голос переводчика объявил:

— «Эротические приключения Зорро!»

Раздались шаги в коридоре, Лера мгновенно щелкнула пультом, переключила на «музыкалку».

— Бабушка, а правда ты рэп любишь?

— Рэб?

— Ну, да. Вот мальчик с косичками поет.

— А-а-а...

Бабуля, подслеповато щурясь, уставилась на экран.

— Давайте вместе! Вечеринка у Дэцела дома, это круто!..

Лера, бабушка, Аня встали в ряд, обняв друг друга за талии, начали танцевать — правой ножкой все вместе в сторону, потом вверх... 

Мы с Юлькой смотрели друг на друга. Мы как будто испугались той первой секунды, потому, что сразу поняли — теперь все будет по-другому. И до этого было все не так. Вот Аня моя подружка, вот целый мир под ногами, и мы все еще очень молоды...

Я забыл о своих друзьях и магазине. Вечер переломился пополам. Я и Юля шли по Большому проспекту. Ночь раскачала город в своей колыбели, было тихо, как в лесу...

Мы звали ее Ю, она уехала много лет назад, но обещала вернуться, когда будет можно. Раньше уезжали навсегда, и Ю ничего не могла сделать — семнадцать лет, всего лишь дочь своих родителей.

Она хотела, что бы все было «по-настоящему». Мы пошли гулять на Горьковскую, где Планетарий и Зоопарк. Ю была в пожелтевшем от времени свадебном платье, купленном в «комиссионке», я в костюме из магазина «Литл Вудс». Мы, как бы молодожены, как бы гуляем вот после ЗАГСа, не смотрите так. В метро какая-то старуха уступила Юльке место:

— Ой, совсем маленькая...

Домой она вернулась через два дня, Алекс успел написать наш портрет, назвал его «Красавец и чудовище».

Потом беготня, слезы, домашний арест, четыре автомобиля такси. Какие-то бородатые дядьки помогали таскать чемоданы. Я смотрел на все это из окна подъезда через улицу, видел ее с фингалами от слез. На следующий день, сел за стол и начал первое письмо, и не могу остановиться, уже две сумки писем...

И вот Алекс позвонил, как обещал.

— Придешь?

— Я же сказал.

— Ты должен прийти, начало в десять. Будет человек из одного издательства, я тебя познакомлю.

— Спасибо.

— Пока не за что. До вечера.

Надо было как-то убить эти сумерки.

...В закусочной «Вальс Бостон», перезвон посуды, никотиновый туман и Розенбаум из невидимых колонок. Повар с мужиком в белых нарукавниках выкинули на улицу старуху за волосы и пинком под зад. Бабка подралась с компанией пожилых джентльменов. Молодой, солнечный дибил прибежал, весело купил все, что нужно, единственное свободное место было старухино...

— Кто бабульку обидел?

И через секунду сблеванул водку на пол. Я наблюдал за ним, наверное, не надкусанные оладушки в целлофане, и не жирный волос, размазанный по столу мокрой тряпкой, привели в замешательство его желудок, а этот нагретый стул, тепло старухи, ее задницы. Снова крик, прибежала уборщица толстая узбечка по прозвищу Рабыня Изаура...

Без старухи стало скучно. Народ в рюмочную прибывал, мужики пили уже стоя, приперлись с детьми, с собаками. Я вышел на свежий воздух, бабка валялась в зассаной подворотне. Она попросила:

— Вызовите, пожалуйста, скорую.

Я ничего не ответил, пошел прочь.

— ...Заходи.

Алекс открыл дверь.

— У меня сейчас важный разговор, посиди пока с товарищами, потом лбы придут, пойдем в «Атлантиду».

Лбами он называл девушек. На диване сидело несколько человек, в руках стаканы, на столике бутылка, пицца и много салфеток. Мне протянули стаканчик:

— Наливайте сами.

Они продолжили начатый разговор.

— ...Да потому, что проснулась однажды вот такая кокаиновая голова, опохмелилась жирной дорогой, так! Будем снимать про русского Шварценннегера! И, что бы точь-в-точь, как «Командо»! Все плачут от смеха, но работают, потому, что голова платит. Не, я люблю Пореченкова и всех ваших ленинградских, даже Хабенского, но помилуйте. Нет, уйду нафиг, поеду вон с Алексом в Германию, буду там пластилиновые мультики снимать! Давно зовут...

Как я потом понял этот невзрачный человечек московский кинорежиссер, был здесь проездом из Хельсинки, ездил в Финляндию «за кроссовками».

— Здесь ничего не купишь, я вот всю жизнь таскаю «Адидас», а найди, попробуй. Магазинище отгрохают будьте любезны, витрина, вывеска, а внутрях кошмар! На полочках одни утюги из красной резины...

— Не, вьетнамцы нормально шьют.

Режиссер задрал ногу, показал всем «луковицу».

— Согласен. У меня вот вьетнамский «адик».

По телевизору крутили какой-то музыкальный ролик. Пальцы гитариста застыли на струнах, это был последний аккорд и последний кадр. Клип закончился.

— Ну что ж, не дурно, не дурно. А помните первые клипаки?

Режиссер вскочил с дивана, выбежал на середину комнаты, в одной руке коньяк, другой он дирижировал.

— Помню! Падает роза. Горит свеча. Медленно из тумана выезжает «девятка». Из-за руля вылазит волосатое уебище, все «вареное» и в белых тапочках с «лапшой». У, мрази! Бездари!

Он махнул коньяк, подхватил протянутую ему дольку лимона и продолжал, немного успокоившись.

— А потом был тоннель серебристый, там танцевали и Губа и Орбакашка. Хули, дешево, быдло все хавает...

Я ел пиццу, гадал, кто из этих почтеннейших гостей мой будущий редактор, смотрел в телевизор, прислушивался к разговору за столом. Алекс ни разу не появился из соседней комнаты.

Кто-то попытался сменить тему.

— Да много загадок в большом кино. Кто вот такой Шурка Плоскин в «Бумбараше»?

— Это стеб, обязательный ребус, так все раньше делали.

— А «Бриллиантовая рука»? Эти загадочные морды в «Плакучей иве», Борис Савельич, я заказал Феде дичь! Очень прошу вас.

Режиссер очень талантливо изобразил пьяного Андрея Миронова, дернул головой, залихватски посмотрел на наручные часы. Мы зааплодировали, кто-то подхватил:

— Яшка бомбу бросил, революцию сделал, Шурку Плоскина убило!

...Последние минуты. Я отлично их помню, вижу, как Алекс закончил разговор, сложил телефон-раскладушку пополам и вышел к нам.

— Вам скучно.

— Да нет, присаживайся, я давно тебе налил.

— Нет, вам скучно. Я вижу.

— Да брось, скоро пойдем уже...

— Человеку никогда не должно быть скучно!

— Что ты заладил?

Никто не заметил, откуда он вытащил пистолет, огромный такой револьвер. Алекс устроился поудобнее в кресле и выстрелил себе в подбородок...

У меня заложило ухо, юноша, сидевший рядом, завизжал:

— Ой — ой — ой!

Все вскочили, забегали, кто-то засмеялся. Режиссер командовал, будто он с рупором на своей съемочной площадке.

— Ты! Успокойся. Ты, звони куда надо, всем звони!

Кровь была везде. На телевизоре, зеркале, на люстре. Два глаза сползали вниз по мокрым обоям, медленно, как улитки...

Реж подошел ко мне.

— Иди отсюда, тебе здесь делать нечего. Милиция приедет, без тебя обойдутся...

Качнулись улицы, в ухе звенело. На Невском пробки, музыка, толпа. На Садовой темно и страшно. Где-то на Апражке орал песню пьяный мусульманин...

Вот так вот, в пыль, в дым, в кровавый веер на стенах! Может оно и к лучшему, может не надо больше. Ведь можно еще все исправить, жениться второй раз, найти работу, и все будет хорошо! 

Дома я сложил блокноты, рукописи в старую наволочку, завтра утром все полетит на помойку. И вдруг, звонок! Телефон, старинный аппарат в коридоре, я даже и забыл, как он звонит. Я отклеил трубку, и в шепоте эфира услышал ее голос:

— Алле?