Осведомитель. Завершение

— Здравствуйте, Петр Ефимович!
— Рад видеть, Александр! Что нового за время моего отпуска?
— Определенный прогресс достигнут.
— Наконец-то. Я весь в нетерпении.
— Я, кажется, начинаю понимать, в чем причина заболевания пациента. Если, конечно, его состояние можно назвать заболеванием.
— Любопытно.
— Я назвал пока это состояние — «синдром нереализованного героя». Или «неосуществленного героя». Обычный человек, жил мещанской жизнью среди таких же как он сам мещан. Но при этом в глубине подсознания зрело желание совершать нечто грандиозное, отчего его наградят орденом и позовут на личный прием к президенту.
— Понимаю. Своего рода «эффект Геростата», замешанный на благих пожеланиях. Вероятно, в детстве часто проигрывал в дворовых драках.
— Может быть, хотя он из интеллигентной московской семьи. Но здесь ведь количество не переходит в качество, достаточно было одного случая унижения, и мысль начала подспудно работать в этом направлении.
— Вполне допускаю. Непонятно другое, подобного рода склонность предполагает действие, внутренняя мотивация в том, что личность станет публичной, вызовет интерес, вовсе не обязательно одобрительный. В нашем случае деятельность пациента (как он её придумал и на чем твердо стоит) строго секретна, закрыта от посторонних глаз, о его работе осведомителем не знает даже сын, к которому он относится трепетно. Вся фабула его действий целиком и полностью выдумана, за исключением только попытки убить жену.
— Полагаю, что у пациента гипертрофированное внутреннее тщеславие, для осознания собственного величия ему не требуется чужого мнения. Похоже, болезнь утопила его в собственном «я». Он придумывает поступки свои и других людей, руководствуясь логикой настолько безупречной, что в реальной жизни она просто невозможна. Я предложил ему сделать подробный отчет о деле, которое он считает самим ярким в своей карьере. Он писал несколько дней, исписал две толстые канцелярские тетради. С первой до последней строчки весь текст состоит из одной фразы: «Я это сделал».
Верить нельзя никому, даже сыну. Сыну банально законопатят мозги, папа — сумасшедший, маньяк и прочее. Я люблю сына, но я не могу переселить свои извилины в его голову. Ладно, я очень надеюсь, когда он вырастет, то сумеет понять, что к чему.
В процессе профподготовки Марья Андреевна давала мне читать стенографические отчеты, по сути, исповеди нескольких выдающихся разведчиков, записанные в последние дни перед смертью. Этих отчетов официально не существует, они никогда не будут опубликованы. Это страшные исповеди суперпрофессионалов, которые всегда жили двойной, а иногда тройной жизнью, убивали и доводили людей, часто непосвященных в суть поставленной задачи, до безумия. Они без сожаления бросали любимых женщин и родившихся от них детей сразу после выполнения задания, и больше никогда с ними не встречались. Это люди без имени, без родителей, без биографии, потому что как звали их в начале работе, как звали их родителей, друзей, подруг, кто они на самом деле по национальности и на каком языке стонут от боли, напрочь забыто, чтобы не провалить нелегальную работу. Зачем, для чего, есть ли такая великая цель, которая может оправдать полное растворение в окружающей действительности. Никто из разведчиков даже на пороге ада не захотел дать вразумительный ответ на этот вопрос. У меня тоже, когда я начинаю об этом думать, нещадно болит голова.
Куратор прав. Мы своего рода секта, наша целью бороться со злом, не гнушаясь злыми поступками. И если я, как и многие тайные агенты, не понимаю законов этой борьбы, это не означает, что их нет.
Проснулся от яркого впечатления. Я сижу на берегу речушки, вокруг небольшие холмы, заросшие лесом. Две удочки торчат над водой и солнце в безоблачном небе такое ослепительное, я зажмуриваю глаза и предаюсь сладкому безделью.
В моей палате нет окон. И зеркала нет. Время от времени я провожу пальцами по щетине, чтобы определить, сколько я уже здесь. У меня всегда отвратительно росла борода, поэтому точно понять, недели или месяцы, невозможно.
«Как там, за «бортом»? — спрашиваю я медсестричку Настю.
Она улыбается и, не ответив, уходит. Она возвращается примерно через полчаса и показывает в смартфоне какой-то пейзаж. Мокрый снег с дождем, небо молочно-серого цвета, несколько осин в убранстве желтой листвы.
— Ноябрь, — говорит Настя. — Самое мерзкое время года. Метеослужба уверяет, что через неделю начнутся метели.
Злой доктор вернулся к глюконату. Было бы смешно, если бы не было так больно. Старый добрый советский аспирин на порядок эффективнее, чем все новомодные террафлю. Жаль только, что опытным полигоном для сравнения оказался я.
Но вообще просвет забрезжил, хотя не стоит торопиться с поздравлениями самого себя. Возврат к глюконату это попытка сломать меня. Бегство от страха, который, похоже, я внушаю эскулапам все больше и больше.
Главная проблема злого доктора, как впрочем, и доброго, заключается в том, что они не видят конечной цели. Их ведь научили в мединституте, что лечебная психиатрия это зона туманных предположений и вероятностей с результативностью, близкой к сражению с «ветряными мельницами». Что есть цель? Сделать меня нормальным и не опасным для общества? Что есть нормальный? Снова ходить на работу в офис и на ежегодном корпоративе, нажравшись, называть блядующую жену душечкой и пусечкой?
Доктора в тупике, оба — и злой и добрый. Они не могу построить внятную концепцию причин моего помешательства. Злой доктор явно мальчик не из простых (стали бы так возиться с недавним выпускником института), ему нужна яркая, нестандартная диссертация. 
Вот момент истины: несколько шажков, господи, дай мне силы терпеть ночные инъекции глюконата, и милый злой утренний доктор сам предложит реконструкцию попытки убийства жены, и в условиях не больничных, а в условиях свободы, где доктора и охрана будут за ширмой, и у меня будет всего несколько минут на побег. Но они будут — эти чудесные минутки.
— Здравствуйте, Петр Ефимович! Надо посоветоваться.
— Весь во внимании, Александр.
— Мне пришла в голову одна рискованная идея. Помните, я говорил, что пациент живет в своего рода «внутренней эмиграции». Более того, я в этом уже не сомневаюсь, ему в этом состоянии предельно комфортно, у него нет ни малейшего желания выбираться из раковины. Будто он разложил всю последующую жизнь по этапам и точно понимает, что где когда и кому говорить.
— Просто профессор Мориарти, Александр. Но государство не может себе позволить держать его в клинике вечно. Он и так у нас второй месяц. Надо принимать конкретное решение и ставить соответствующий этому решению диагноз. Он ведь не буйный, уже это радует.
— Вот я и предлагаю провести, назовем это так — следственный эксперимент. В квартире, где жил пациент, делаем полную реконструкцию того вечера, когда он пытался убить супругу. Устанавливаем необходимое количество видеокамер, жена пациента будет действовать строго по моим инструкциям. В соседней квартире разместятся охранники, которые придут женщине на помощь, при необходимости. На мой взгляд, вероятность, что он выйдет из своей «раковины» довольно велика.
— Вы говорили с ней?
— Да. Она понимает всю сложность проблемы и, в принципе, не возражает против участия. В надежде, что охранники сработают быстро и профессионально. Повторюсь, в случае необходимости.
— Но мы же не следственные органы, Александр. Моей компетенции как главного врача недостаточно для принятия такого решения. А если пациент, войдя в состояние аффекта, повторит попытку убийства и ваши люди не успеют помешать? Вы представляете себе последствия?
— Я почти не сомневаюсь, что пациент воспользуется этим экспериментом исключительно для попытки бегства. Смерть жены ему сейчас уже не нужна, ему нужно наказание, публичный судебный процесс и так далее. Сбежав, он обратится в контрразведку, газеты, американское посольство, то есть поступит так, как показывают в кинематографе подобного рода истории. Он борец с коррупцией и жертва психиатрического произвола, а не пациент специализированной клиники.
— Не знаю, крайне рискованное предложение, Александр.
— Я готов поговорить с отцом, Петр Ефимович. Чтобы в случае чего он прикрыл эту ситуацию.
— Хорошо. Посоветуйтесь с министром.
Трава прорастает сквозь меня. Она сухая и колючая как кустарник в солончаках. Что-то заупокойное, ночью мне снится, будто я лежу, слегка присыпанный землей, и проклятая трава упорно пробивается через мою несчастную плоть. Мне не страшно, но слезы сами по себе наворачиваются на глазах, я не решаюсь отбросить в сторону простыню и посмотреть вниз. Это делает медсестра Настя, меняется в лице и убегает за доктором.
— Экзема, — констатирует добрый доктор. — Отменить все препараты и на биохимию крови. Как Вы себя чувствуете, Борис?
— Как на жаровне, — я пытаюсь сохранить привычный саркастический тон.
— Не удивительно, — говорит доктор. — Резкий выброс токсинов, ожоговые поражения по всему телу. У Вас раньше не было проблем с печенью?
— Вроде нет, — говорю я. — Выпивал, конечно, но умеренно.
— От этого не умирают, — говорит добрый доктор. — Хотя ощущения, конечно, малоприятные. Будем лечить.
Простая в безысходности мысль посещает меня: времени осталось не слишком много. Я совсем не верующий, но, похоже, кто-то на самом верху прямолинейно намекает, что пора и делом заняться. Да уж, не больно-то гуманные методы у доброго бога. Только ли мне этот намек? В наполеоновские планы злого доктора не входит безмозглый овощ, покрытый гнойными язвами.
Я заставляю себя вспомнить все подводки докторов к необходимости очной ставки. В остервенении, до крови, я расчесываю язвы. Нет, я ничего не упустил, я все рассчитал верно, остается крохотный шажок до финальной сцены. Нестерпимый зуд не дает мне заснуть, я брожу по палате как тень отца Гамлета и бормочу шепотом всякий бред. Дорогие мои доктора, времени осталось мало, соображайте быстрее. 
Я сижу на набережной в уютном кафе с белыми столиками. На столике чашечка ароматного крепкого кофе и низкий квадратный стакан с ромом. Запах, который навевает романтические рассказы о парусниках и пиратах. Жена и сын катаются на карусели, время от времени я приветливо машу им рукой. Вот оно, человеческое счастье, с ленцой размышляю я и выпиваю по глоточку кофе и рома. Хорошие светлые мысли почему-то всегда приходят перед смертью, в обычной жизни мы все не обращаем на них внимания. 
Я вижу на горизонте глаза куратора.
«Я выберусь отсюда, подполковник. Меня рано сбрасывать за борт».
Последний разговор с женой все чаще звучит в моей голове. Мы сидим на кухне, сын гостит у бабушки, служебный «вальтер» надежно спрятан на спине под рубашкой. Я смотрю, как жена хлопочет у плиты, и едва удерживаю аплодисменты. Кто бы мог подумать, что у моей любви, милой домохозяйки и скромной бухгалтерши, столь недюжинные актерские таланты. Она была финансовым воротилой наркомафии уже тогда, когда я был никем, когда и не помышлял о работе на службе.
Она знала доподлинно о моих подвигах осведомителя (надо сказать, у них хорошие информаторы), но ни разу, ни словом, ни намеком не показала этого. «Чок-чок, закружился наш волчок. Сколько верёвочки не виться...»
В кармане пиджака лежит флэшка, на которой мой подробнейший отчет о деятельности этой преступной группировки, плод моих неустанных трудов в течении этих трех лет, несколько важных свидетелей, которые под страхом смерти рассказали мне все и передали необходимые компрометирующие документы, но, увы, им не повезло, их встреча со Всевышним была неизбежной. Финита ля комедия, после этого, последнего, разговора, флэшка ляжет на стол куратора.
Почему она так себя вела, размышляю я. Из-за любви ко мне, из желания сохранить семью, наверное, когда-нибудь она так представляла наш наконец-то искренний разговор. «Я сумела заработать очень много денег, более того, я устроила так, что могу выйти из мафии не вперед ногами. Да, вся моя работа была построена на лжи, но зато теперь мы богаты и свободны, можем жить где хотим и как хотим».
Любопытно, а её участие в разудалых оргиях просто метод выхода темного вещества из её души и, очухавшись, она снова верная жена и любящая мать? Ладно, я не психоаналитик, я человек действия, и время действовать наступило.
Я произношу несколько не значащих для посторонних фраз, но очень хорошо понятных моей жене. Она замирает над кастрюлей и медленно поворачивается. В ледяной тишине я произношу короткий монолог и достаю «вальтер».
— Глупо, — произносит жена. — Глупо так закончить.
Я стреляю чуть выше её головы.
— Ты можешь меня убить, — говорит жена. — Но я никогда не буду жить так, как ты себе вообразил. Ты — пустышка и фанфарон, ты сейчас уберешь пистолет, я уйду, заберу сына и больше мы никогда не увидимся.
Я опускаю ствол ниже.
— Ничтожество, — в глазах жены царит презрительная ненависть.
Удар по темени сваливает меня на пол.
— Здравствуй, сын!
— Привет, папа!
— С утра имел неприятный разговор с министром. Скандала, увы, не избежать. Слишком много людей оказались в курсе предстоящего мероприятия. Очень надеюсь, что обойдется без звериных последствий.
— Огласка была неизбежна. Заказ охранников, согласование выхода пациента из клиники, ну, ты сам знаешь всю эту бюрократическую волокиту.
— Знаю. Толку от этой охраны оказалось как от козла молока.
— Никто не предполагал, что у него в сортире может быть спрятан пистолет. И я, и Петр Ефимович никогда не сомневались, что пациент страдает психическим расстройством, невзирая на всю убедительность его поведения, когда он рассказывал о своем геройстве в качестве осведомителя спецслужб.
— Хорош пациент, с «ТТ» в тайнике за унитазом. Кстати, как он, пришел в сознание?
— Пока в коме. Он стрелял в подбородок снизу, пуля прошла навылет через кору головного мозга. Последствия пока трудно спрогнозировать.
— Да уж... Что сам думаешь?
— Если честно, я в полной прострации, отец. Не могу понять, где совершил ошибку, а если точнее, иногда мне кажется, что и не было никакой ошибки, что пациент размеренно и хладнокровно вел всех нас к этому финалу. 
— Ради чего? Умереть красиво на виду у публики? Так ведь не вышло ничего, тупо попытался застрелиться на глазах у изумленной супруги и обескураженного доктора. Даже не на глазах, а запершись в сортире. Человек — существо рациональное, в любой, самой извращенной фантазии всегда присутствует логика. Логики в данном случае не наблюдаю в упор.
— Пациент запутался в собственном внутреннем мире. На мой взгляд, его фантазия про героического борца с коррупцией была продиктована надеждой приобрести жизненный стержень, нерушимый при любых обстоятельствах. Обстоятельства оказались сильнее, отсюда эта идея фикс про работу жены на наркомафию.
— Засевшая в подсознании обида на жену? Безжалостное эго, которое требует внятно ответить на вопрос: «Кто есть я?» Ну что ж, где-то как-то похоже на правду.
— Когда пациент уходил в туалет, он обменялся с женой коротким взглядом. Мне показалось, что в воздухе в этот момент мелькнуло что-то совершенно конкретное.
— Так, попробуй сформулировать.
— Не знаю, трудно объяснить словами. Соединение, что ли...
— Я понял. Поступим так. Если пациент выживет, все исследования прекращаем. У тебя достаточно материала для диссертации. Похоже, ты подошел к той грани, которая отделяет врачебную этику от божественного Промысла. Оставим человека в покое, пусть живет дальше как сможет.
Чок-чок-чок, завертелся наш волчок. Сколь веревочке не виться, всё равно один конец. Моя песенка спета, да, Ирка? Блю-блю-блю, канари, ни черта-то вы не ждали. Я понял тебя, Ирка.
Или все-таки не спета, что ты думаешь на самом деле, любимая моя? И мы еще споём...