Жнец

Андрей Петрович Лапин, уездный исправник, в середине осени, почти что уж на Покров, оказался заперт на постоялом дворе у сельца Неглинное вследствие непогоды. Обильные дожди серою стеною расхлябили тракт, его бричка вместе с почтовым «дележаном» стояла неприютно под дырявым навесом постоялого двора.

Начало дня будто бы стало для него своего рода отдохновением от казавшегося бесконечным объезда. Обычно Андрей Петрович успевал осмотреть свои владения к Медовому Спасу, но в этот раз страшное преступление — убийство семьи купца Самохвалова — не дало ему выехать вовремя. Расследование завершилось ничем, он истратил прорву времени — и теперь, кажется, завяз в Неглинном на несколько дней.

Андрей Петрович перекусил преотвратной какой-то сухой колбасою, выпил спитого чая и с тоской глянул на замотанное серою марлей небо. Путь его подходил к концу, осталось лишь два сельца — само Неглинное и далее, по узенькой, будто невзрачный полевой ужик, дорожке к раскольничему поселению Воловьему — месту дикому, вовсе без урядника и закона. Но там обретался известный в местных краях старец Филофей, который, по слухам, зрел будущее и мог предсказывать мирские события. Лапин в такое веровал смутно. Будто бы при мысли о старце чистая вода его разумения колебалась едва уловимой рябью и вырисовывала мысли фантастические, нездешние.

Сам исправник был опытным служакой, револьвер да шашка заменяли ему многие приснопамятные труды. И все же часто он замирал от мысли о незнаемости мира, о неподчиненности этого самого мира его стойкому, полицейскому разумению. Вот как в случае с Самохваловым.

Ведь каковым надо было быть изувером, чтобы поутру, когда дворня лишь растапливала печь, да дети сонно потягивались на мягких и теплых еще со сна перинах ворваться в дом — и учинить такое? Андрей Петрович тупо смотрелся в станционное окно, залитое мутными потеками, и вспоминал брызги алой крови повсюду — на белоснежных перинах, на сложенных аккуратно на креслах шалях, на картинах со скачущими в азарте охотниками... Кровь была повсюду. Она затопила детскую люльку и подкапывала снизу, грязня и пятная изящные кружева. Она будто росчерками сатанинского пера расписалась на телах жены купца, его старшей и средней дочерей...

А у самого купца кургузым, жутковатым комом спеклась в расколотой голове пополам с пепельного цвета мозгами.

Пока лютовал в хозяйском доме убийца, дворня заперлась в сарае и похватала, что было — кто серп, кто цеп, кто стиральную доску. Но выйдя через некоторое время, никого уже не обнаружила. Тогда и позвали полицию.

Городок, вверенный ему, был небольшой, но эффект убийство произвело страшный, цепенящий. Встречаясь с хорошо знакомыми людьми, он отмечал какую-то их общую ватность, податливость. Будто они хотели скрыть в себе течение той самой пресловутой крови, притвориться то ли манекенами, то ли крестьянскими пугалами.

Скрепив сердце, Андрей Петрович отправился в путь, чувствуя нераскрытое злодеяние досадной занозой, что шевелилась в его сердце при каждой свободной минуте. Вот и теперь ноющее чувство незавершенности дало о себе знать, отразившись в рыхлых почвах вокруг станционных построек, в блеклых досках дровяного сарая, в сизом клубящемся воздухе занимающегося дня.

Силантьич, его кучер, с утра напоминал ожившую болотную корягу — всклокоченный, в кривом зипунишке, он жадно пил воду и с тоской глядел в окно.

— Андрей Петрович, можа, ну его, это Воловье — утонем жа, как Бог свят в энтих хлябях земных! Поворотим назад, а, барин?

Исправник Лапин очень не любил все эти обращения Силантьича. Какой он, к чертовой бабушке, барин? В душе он так и остался тем лихим кавалерийским офицером, что вместе с адмиралом Невельским поднимался к верховьям Амура, участвовал во всех его авантюрах, имея под кителем лишь писанное рукой Муравьева пространное письмо на манчжурском и английском языках. Но досадная рана во время стычки с английским экспедиционным корпусом прервала эту славную историю, он вышел, как выразились в присутствии, «невалидом», и лишь благодаря чудесному дару адмирала помнить своих людей, он теперь не сидел у будки, побираясь, а продолжал, по мере сил, исправно служить государю.

Всего этого, разумеется, Андрей Петрович не высказал, а лишь проворчал:

— На все божья воля, Макар Силантьевич. Подождем немного.

Вместе с исправником и его кучером на станции застряли еще два человека — почтовый ямщик с «дележана» — смурной коротышка с нагловатыми глазками прожженного прощелыги и за каким-то интересом едущий с ним паренек неопределенных занятий, поминутно что-то записывающий в дорогой на вид блокнот с кожаной обложкой. Паренек этот выглядел вдвойне странно — вечно свежий и бодрый, он пристал споначалу к Силантьичу и потребовал рассказать ему, как нынче живется трудовому народу. Силантьич обозвал паренька «анафемой» и удалился. Исправника этот бойкий живчик опасался, зато с презабавной тщательностью записал за ямщиком историю, как его «почтмейстер повселюдно утесняет».

Хозяин станции, неопределенного возраста мужичок, который будто бы сросся со своим неказистым детищем, тоже все писал что-то в обтерханного вида гроссбухе — счислял, вычеркивал, приписывал снова, звенел монетами. И все тот же удушливый круг проворачивал наново.

Андрей Петрович и рад был поворотить, но что-то тянуло его в Воловье, что-то, чему он бы и сам затруднился дать наименование. Словно дым какой-то стлался в невидимом никому, кроме него, краю и клубами своими все устремлялся туда — в монотонную от серости и пустоты даль, свиваясь темным узлом в конце тяжкого пути.

Потому он как одержимый пялился на небо, угадывая за его массивными дождевыми перекатами свое будущее. Порой исправника брала за душу какая-то блажь — и он усилием воли старался разогнать облака, сжимая челюсти и вперивая твердый полицейский взгляд в равнодушную высь.

Андрей Петрович так увлекся своими колдовскими пассами, что начисто пропустил момент появления рядом бойкого молодца с блокнотом.

— Не помешаю? — нагло ухмыльнулся незваный гость и раскрыл блокнот. — Я пишу для уездной газеты, Слонимский моя фамилия.

Теперь вдруг Андрей Петрович все понял. Конечно, ведь он видел этого молодчика раньше. И в Спасово-Нагорном, и в Антоньевской слободе... Юркий черт! Но как он передвигается??

— Наслышан о Вас, господин Слонимский, — нахмурился Лапин. — Вы из любого мусора пироги стряпаете — не дай Бог притронуться!

— Ну это клеветники! — весело захохотал Слонимский. — Я только первосортные истории разбираю, а тем, у кого нюха нет — и завидно!

— Это вроде бы как у ямщика и почтмейстера? — не выдержал исправник. — Такие Вы истории первосортными считаете?

— Это все так, — примирительным тоном сказал Слонимский. — Шелуха, признаться честно. Но порой, знаете, в этой шелухе кое-что попадается... Такое, знаете ли, неожиданное...

— Это все грязь и сплетни! — фыркнул Андрей Петрович. — Извольте оставить меня!

— Вы в своем праве, конечно, Андрей Петрович, — посерьезнел молодчик. — Но вот я бы мог Вам кой-что интересное про Самохваловых рассказать. А Вы мне — про мой интерес.

По тону высказывания Лапин уловил, что у живчика и впрямь есть что-то стоящее. Вот только интерес его непонятен — вряд ли писака полицейской работой увлекается. Впрочем, тут надо ближе ознакомиться.

— И какой же Ваш интерес?

— Всему свое время, — Слонимский вооружился карандашом и залихватски подмигнул. — А пока послушайте кое-что интересное.

По мере повествования молодого человека, Андрей Петрович холодел. Убийства, подобные недавнему, происходили по всей губернии. Даже в нескольких губерниях. Почерк один и тот же — купеческая семья, на хорошем счету в обществе, несколько детей. Убийца пользовался ранним временем, был стремителен и жесток. Во многих случая тревогу поднимали слишком поздно. Эти ужасы замалчивают как могут, но благодаря таким неравнодушным людям как Слонимский, скоро известие о череде страшных смертей прогремит по всей стране. Как и имя благородного расследователя.

Андрей Петрович глух был к славе мирской, но часто у него возникала нелепая ревность к этаким полным сил живчикам. Ни забот, ни треволнений — лишь впитанный с молоком матери, должно быть, инстинкт раскапывать грязь в чужом нижнем белье и трясти оной грязью перед носом почтеннейшей публики.

Хотя на сей раз, следовало признать, он нашел нечто стоящее.

— Но самое интересное вот в чем, — увлеченно говорил Слонимский. — Я говорил с живым свидетелем преступления — кухаркой, которая успела спрятаться в шкафу, заслышав крики. Она ухаживала за младшим сыном купца Нечипоренко и была в доме в момент трагедии. Так вот она поклялась, что убийца — не человек вовсе!

— А кто же? — не сдержался Лапин. — Черт с крюком?

— Не совсем, — молодой писака, кажется, погрустнел. — И вот здесь мы подходим к тому самому интересу, о котором я Вас любезно хотел уведомить. Дело в том, что в некотором роде... словом... мне нужна протекция от Вас. Физическая защита. Это исчадье ада придет за мной сюда. Я стал опасен для него, многое знаю. И... видел непозволительное, к несчастью....

Андрей Петрович мог бы счесть последние слова бумагомараки бредом безумца — но отчетливо видел страх в глубине его глаз. Неподдельный, животный.

— Что же вы такого видели? — Лапин пристально посмотрел на замершего от ожидания живчика. — Если вы были свидетелем преступления, то не лучше ли...

— Они... они призывают их. Какая-то секта безумцев вроде хлыстовцев или другой нечисти. Они собираются... «кораблями» или как там это зовется и призывают кого-то, вроде бы Бога... но те, кто приходят — они не боги, нет. Это страшно, самый крепкий из сектантов отдает пришедшему свое тело, они молятся ему как сошедшему пророку... А тот идет убивать...

Казалось, что хмурый серый день стал еще мрачнее и глуше. Андрей Петрович слышал всякое и о хлыстовцах, и о бегунах-голбешниках... Но вообразить, что где-то рядом ходит нечто подобное...

— Думаю, ваши страхи беспочвенны, — наконец сказал исправник. — Дороги развезло, так что буде кто и охотился бы на Вас...

— Они не спят, не знают ни отдыха, ни покоя, — полубезумным шепотом бормотал Слонимский. — Они лишь ищут счастливых — и рубят их, рубят — споро, ловко. Насмерть. Я не хотел того видеть, но глядя на Вас... Я храбрился, видит Бог, но я чувствую — он идет... Он не даст мне покою, он зарубит меня... Спасите мою душу, дорогой друг! Я не стану больше о грязи писать, честное слово! Пусть Бог поразит меня!

Новости о бессонном убийце позабавили Лапина. В мистику и прочую чушь он не верил, а больных людей встречал. Они и впрямь бывали невероятно сильны, порой не чувствовали боли. Но вот так — без сна, без отдыха... Глупость сплошная.

— Давайте так, — решил Андрей Петрович. — До завтра мы точно здесь завязли. Поспим, приведем себя в порядок — а завтра тронемся обратно к городу. Сведения Ваши — самые серьезные и уряднику в Неглинном радостно будет не увидеть моего лица. А пока же — выпейте чаю и успокойтесь. Я вооружен, убийца Ваш не сунется сюда.

Слонимский отошел прочь, но во всей позе его читалось одно — «Не верите мне!». Лапин и рад был поверить — но во что? В неведомого убийцу, что под дождем ходит по полям в поисках жертвы? В неутомимого преследователя этого прощелыги? Может, он и видел что-то, этот дерзкий писака, но уж явно не столько, чтоб по его душу отрядили исчадие самого Сатаны.

 

***

 

Наступления вечера Андрей Петрович и не заметил. Просто вдруг стало окончательно темно, смотритель закряхтел и пошел зажигать лампы. От чая уже воротило, хлеб подавали черствый оба раза, табак кончился — словом, полное fiasco. От нечего делать Лапин расстегнул кобуру, проверил за какой-то надобностью револьвер. Он был по армейской традиции обильно промаслен и блестел ухоженными гранями даже в тусклом станционном свете. Шашку он по кавалерийской привычке тоже таскал с собой, но отстегивал, ставил рядом. В комнате их истошно храпел Силантьич, ямщик спал пьяным прямо на столе. Слонимский сел в дальний от входной двери угол и усердно что-то писал, сверяясь с чем-то из головы. Обычный холодный октябрьский вечер.

И внезапно волосы на голове у Лапина зашевелись. Он не мог этого объяснить. Словно бы сама душа его почувствовала чужеродное, тягостное присутствие, зашлась беззвучным криком и задрожала. Никогда ничего подобного Андрей Петрович не испытывал, хоть и наскакивал с шашкой на штыки, боролся с одним ножом против китайских контрабандистов на Амуре... Но все это было ничто, тщета...

Почувствовал присутствие не только он. Слонимский вскочил и с каким-то безумным торжеством глянул на Лапина — видите теперь, чуете? Хозяин заозирался, словно бы по залу станции пробежал сквозняк. Даже Силантьич перестал храпеть.

— Чертовщина какая-то, — буркнул Лапин и достал револьвер. Ему не нравилось бояться, не нравилось непонимаемое. Он привстал, боль в левой хромой ноге прострелила белой молнией. Хорош вояка, конечно, ничего не скажешь.

Дверь станции скрипнула едва слышно. Внутрь, под тусклый свет ламп, вступил крупный мужчина в насквозь мокром, будто бы напитанном водою армяке, в тяжелых кожаных сапогах, стукнувших подбойками по деревянному полу. На лицо его был надвинут вылинявший, неопределяемого цвета картуз, так что и лица его из-под козырька было не разглядеть. Он стоял, не шелохнувшись, а вода, однообразно капая, стекала с него в кромешной тишине.

— Что Вам угодно? — строго спросил Андрей Петрович, держа револьвер наготове. — Я — уездный исправник Андрей Петрович Лапин, извольте представиться.

— Кто-то в человечьем лесу дерева рубит, — глухо произнес неизвестный. — Ищет молодые да красивые. Непорченные. А я вот — жнец порченного семени. Каждый колос должен в свое время в землю лечь, но коль ржа разъедает его, клонит к земле раньше срока — мое дело вспомоществование оказать. Усечь у корня, уложить в мать сыру землю. Кровь земля примет и будет урожай новый, крепче и лучше, ибо омылся он в грязной жиже скверны и вырос чист помыслами и духом.

С этими словами в руках у вечернего гостя появился серп — ржавый, страшный. Кажется, на нем были и прилипшие волосы, и Господь ведает что еще.

Андрей Петрович поднял револьвер и взвел курок.

— Не знаю, что Вы там бормочете, любезный, но лучше бы Вам...

— Не твоя это битва, встань в сторонке, — неизвестный странно повел головой, будто принюхиваясь. — Тут мерою измерено полной, ты поживи пока. А я пока урожай покошу...

Выстрел ослепил и оглушил Лапина. Неизвестный жнец покачнулся, с удивлением посмотрел на грудь. Исправник выстрелил второй раз. И третий.

Жнец стоял, и теперь вместе с водой с него текла кровь. Бурая, нечеловеческая. Слонимский вскрикнул и хотел, кажется, сигануть в окно, но ожидаемая боль от порезов остановила его. Он завертелся как собака, пытающаяся догнать и прикусить свой хвост.

Не обращая внимания на исправника, жнец неспешно пошел к молодому писаке. Серп он держал на отлете, в готовности. Лапин запоздало понял, что от револьвера пользы не будет и схватил шашку.

Ямщик закряхтел, будто пытаясь поднять что-то тяжелое. Жнец вырвал острие серпа из его затылка, брезгливым движением смахнул кровь. Проклиная все — хромоту, свою жажду бороться и никчемность прочих свидетелей расправы — Лапин заступил путь убийце.

Тот остановился, будто взвешивая свои шансы в бою. Затем резко, махнув серпом сверху вниз, атаковал. Лапин подставил клинок, принимая удар — и на секунду ослеп от нечеловеческой боли в растревоженном колене. Свист серпа — исправник парировал уже на рефлексах, ставя шашку поперек ожидаемого удара. Звон, лязг металла. Сейчас будет еще удар.

Андрей Петрович не знал, что можно фехтовать против обладателя серпа. Но опасный свист заточенного железа заставлял тело вспоминать прошлое. Связать лезвие — отбросить — атаковать. Закрыться. Безумец не старался делать чего-то необычного — просто сек, сек и сек. Но возраст давал о себе знать — в глазах темнело, руки деревенели. Лапин попытался атаковать с наскока — но получил лишь длинный и жуткий порез. Он отступил назад, защищаясь.

И тут сбоку на жнеца навалился Силантьич.

Это была секундная передышка, но Андрею Петровичу хватило. Пока Силантьич отступал, получив два страшных пореза на лице и груди, Лапин обрушил все оставшиеся силы на голову жнеца. Сталь разрезала картуз, раздался глухой надрывный хруст. Не давая противнику опомниться, Лапин ударил еще раз. И еще. И еще...

Жнец остановился, будто не веря в происходящее. Серп выпал у него из рук, он попытался ощупать голову. Кровь, густая и бурая, полилась из ран на голове. Убийца снял картуз и Лапин увидел, что это и вправду не человек. Вернее — уже не человек.

Его глаза были вытаращены, почти вылезли из орбит. Своим осатаневшим взглядом он оглядывал всех — и во взгляде читалась лишь лютая, нечеловеческая ненависть. Его рот, ощеренный в зверином оскале, кривился и открывался, он будто пытался втянуть в себя весь окружающий воздух. Это было порождение чего-то адского — но в обличии, напоминающем человеческое.

— Смотрят братья из-под пола, — страшно прошептал он и упал.

Андрей Петрович хотел присесть, но промахнулся и рухнул на пол.

 

***

 

Нападение на исправника Лапина на станции у Неглинного имело несколько странных и неочевидных последствий.

Сначала в газете «*** Вестник» вышла статья «Губернская полиция скрывала череду убийств» за авторством некоего В. А. Слонимского. Статья эта наделала шуму и вызвала целый шквал отставок в полицейском ведомстве *** губернии. В ней пытливый читатель мог вдоволь посмеяться над такими словесными перлами как «неутомимый инвалид порядка» и «зарубив негодяя, наш доблестный исправник так расчувствовался, что грохнулся оземь от избытка правопорядка на вверенной ему захудалой станции».

По сей оказии высадился в округе большой десант чинов из Петербурга с целью найти сговор в сокрытии столь страшных преступлений. Но ничего толком чины не обнаружили, помахали шашками — и уехали обратно.

Потом было несколько похожих случаев, но были они будничны и скучны. Тем более что скоро убийства прекратились вовсе и люди зажили, как и прежде.

В. А. Слонимский часто стал оказываться в местах, где попахивало жареным или скандалом. И Бог его ведает — как он все время оказывался там, где грязь и подлость прорывалась наружу...

Андрей Петрович Лапин к тому времени вышел в отставку добровольно. Ему было и совестно, и боль в колене становилась невыносима. Снял небольшой домик на окраине ***, он стал увлекаться садоводством. Порез, оставшийся от стычки со жнецом, не желал заживать. Он зудел и жег, не давая покою ни днем, ни ночью. Бывший исправник даже в церковь ходил и исповедался, но батюшка странно глянул на Лапина, перекрестил и был таков.

А в последнее время ему стало мерещиться всякое. То откроет он подпол — и видит сидящих внизу кругом темных людей, которые бормочут что-то и трясут головами. То вдруг в толпе он увидит вытаращенные на манер убийцы глаза незнакомого парня в красной косоворотке.

И все же его неумолимо тянуло туда, к старцу, до которого он так и не добрался в тот раз. Силантьич не выдержал ран и помер, потому Андрей Петрович попросил одного из городских извозчиков свозить его в Воловье.

Добрались они туда в полдень, поселение будто замерло и застыл в прозрачном летнем воздухе. Дома и неказистые постройки напоминали камень в ручье, который воды времени обегали стороной.

Воловье было пусто. Он обошел брошенные домишки — но всюду были тлен и мерзость запустения.

В одной избе внимание его привлек жуткий пошарпанный сундук красно-бурого цвета. Аляповатые, в городецком стиле красные и синие цветочки лишь усугубляли волны потустороннего холода, веющие от предмета.

Внутри, на стенках сундука чем-то острым было накорябано:

«Белое дерево сруби — кровью лес омоется.

Худое семя скоси — мать-земля скверну примет».

Что-то запредельное, не из сего мира писало эти строки. Андрей Петрович вышел с колотящимся сердцем из дому и оперся почти что без сил на крыльцо.

И этот сводящий с ума зуд в шраме, который будто бы требовал от него выйти в чистое поле, взять серп и пожать созревшие уже в грязной крови плоды...

#мистика