КАСТРАТ (Первая часть)

Он свято верил в революцию и ждал ее со дня на день. После воодушевленного разговора с товарищами ему казалось: вот-вот заполощутся красные флаги, народ проснется, стряхнет с себя буржуазный морок и начнет творить  великие дела. Он жадно высматривал алое зарево революции – так гриновская Ассоль в тревожной надежде высматривала алые паруса. Но революция не приходит по желанию восторженных юношей, она приходит, когда народ созреет. А народ созревает медленно – гораздо медленней, чем хочется юношам с горящими глазами. И ему надоело ждать. Он заскучал. 
"Я уже пять лет жду революцию, ни о чем больше не думаю – а революции нет и близко. А ведь это годы жизни, моей короткой земной жизни! Кто мне их вернет?! И революции нет, и в своей жизни я ничего не добился – потому что я ждал с минуты на минуту разрушения буржуазного мира, так какой смысл мне встраиваться в этот мир? Какой же я дурак, остался на бобах, лох, недотепа, моргун! Другие за это время карьеру сделали, приобрели положение, стали известными, а я!"
Он обиделся. Обиделся на себя, этакого простачка, который повелся на сказки и бесполезно потратил время. Обиделся на идею – она обманула его. Обиделся на своих прежних товарищей – как будто бы они хитро, мошеннически вовлекли его во все это дело и обокрали, отняв у него бесценные годы жизни. Мало-помалу он отстранился от них, перестал участвовать в работе, каждый раз отнекивался, ссылаясь на занятость, и в конце концов его оставили в покое. На нем просто поставили крест. 
Случись такое раньше – у него бы в глазах потемнело от стыда. Но теперь он даже радовался: "Ну и отлично! Сами приближайте свою революцию, а я пас! Давайте, давайте, ребятки, хлопочите, вперед! Я в этом цирке больше не участвую. Я займусь наконец своей жизнью, как все нормальные люди". 
И тут ему подфартило. Он был историк по образованию. (Последние два года в университете он учился по инерции, потому что именно тогда с головой окунулся в марксисткую идею, затем три года работал учителем в обычной школе, не пытаясь подняться повыше – ведь  единственно важным было приближать революцию, а все остальное не имело значения).
Но тут ему вдруг предложили устроиться на работу в частную школу, с зарплатой в пять раз выше, чем его теперешняя. Он ошалел от радости и согласился, не раздумывая. Правда, совесть каверзно нашептывала ему, что теперь он будет учить буржуйских детей, будущих буржуев и мучителей рабочего класса. Но эти мысли были совершенно не нужны, и он давил их на задворках сознания, не давая им разрастись и снова испортить ему жизнь, которая только-только начала выправляться. 
Да, сперва его корежило, он видеть не мог этих детей. А потом он уговорил себя, что ничего такого – дети как дети. Ну да, высокомерны, ну да, избалованы, на окружающих смотрят, как на грязь... Впрочем, он уже и сам так смотрел на большинство людей, считал их тупыми, ленивыми, неспособными нормально заработать... Раньше отвратительное, подлое слово "нищеброд" вызывало у него гнев, возмущало до глубины души. Теперь он в мыслях награждал этим названием встречных и поперечных – тех, кто был нестильно одет; кто в магазине жадно смотрел на дорогие продукты, а покупал дешевые; кто долго суетился у кассы, выуживая мелочь из кошелька. Сам он расплачивался кредиткой, ах, как это было приятно, как вальяжно – один  картинный взмах (словно взмах волшебной палочки!) – и послушное пиньканье кассового аппарата подтверждало: "Да, ты крут! Все отлично, и будет еще лучше!"
Дальше – больше. Теперь он презирал и считал нищебродами уже и тех, кто отдыхал в Турции. А вот он провел отпуск в Италии, и, наслаждаясь от души красотами Неаполя, Рима и Венеции, он еще больше наслаждался мыслью, что он МОЖЕТ СЕБЕ ЭТО ПОЗВОЛИТЬ. По возвращению затеял шикарный ремонт в квартире, которая досталась ему от бабушки. Раньше он не замечал потертых обоев и старомодной мебели, потому что в его глазах пылало зарево революции – но теперь все это убожество выпирало, оскорбляло взгляд, и он сказал себе, что для человека ЕГО УРОВНЯ жить в подобных условиях НЕПРИЛИЧНО! Ведь он не какой-то там нищеброд, он может себе позволить хороший ремонт! Волшебная кредитка летала туда-сюда, он выбирал обои, плитку, двери – все самое дорогое, самое добротное и красивое. Пение кассовых аппаратов ласкало его слух, он цвел, он  наслаждался мыслью, что дела у него идут блестяще, что он может тратить не считая, потому что в конце месяца ему на карточку опять придет приятная, пухлая сумма, а через месяц – опять... По окончании ремонта наступили другие, не менее приятные хлопоты – покупка мебели и разных красивых вещиц для дома. Он радовался, как ребенок, когда покупал хорошую вещь, которая, по его мнению, подчеркнет обстановку, сделает ее еще более шикарной. Однажды он купил декоративную подушку благородного, теплого рыжего цвета, и, радостный, спешил домой, предвкушая, как эта подушка украсит светло-коричневый диван, как согреет она стены гостиной... Он бежал, перепрыгивая через ступеньки – и вдруг встал, как вкопанный. Его поразила разница – какие вещи его радовали раньше, и какие теперь. Раньше он был счастлив, мечтая с товарищами о великом будущем человечества. Теперь его счастье – кредитка и тренканье кассовых  аппаратов. Раньше он был доволен и горд, когда ему удавалось написать хорошую статью, которая нравилась его товарищам. Теперь он на седьмом небе – потому что купил подушку... Он вдруг ужаснулся, ему показалось, что он летит в какую-то пропасть, и на лету уменьшается – до микроскопических размеров, до размеров блохи. У него потемнело в глазах, дыхание сперло, и даже закололо сердце. Но потом он отдышался, и сказал себе, что раньше он был молодым, незрелым и поэтому ценил всякие пустяки, а теперь он повзрослел, понял, что к чему и научился ценить важные вещи. Однако неприятный осадок остался и держался примерно неделю. А потом все забылось. Он ходил в магазин, выбирал вазы, кресла, светильники. Кредитка тренькала, его душа пела, дела шли отлично.
Как-то раз, возвращаясь домой, он проходил мимо свалки и брезгливо думал – ну вот почему все это безобразие не прикроют, не огородят? Почему он должен на это смотреть? Нищебродам, конечно, ничего, они привыкли и внимания не обращают, а он... его такое непотребство оскорбляет, у него портится настроение. 
И тут он увидел кота. Кот шел с помойки, видно, промышлял там в поисках еды.  Судя по всему, кот бомжевал, и давно. Но он все равно был великолепен – крупный, плечистый, рыжая шерсть золотится на солнце, глаза пылают зеленым, разбойным огнем. 
На шее у него мотался грязный, потрепанный ободок мутного цвета. Значит, когда–то он жил в доме. Может быть, безжалостные хозяева выгнали его. А может, у кота был очень гордый и независимый нрав и он сам сбежал, решив, что свобода дороже сытости.
Наш герой, улыбаясь, загляделся на это чудо. 
– Ах ты, чертяка! И куда же твои хозяева смотрели? Что же они не уберегли такого красавца?
В нем заговорила его прежняя пролетарская симпатия к собратьям – к тем, кого общество вышвырнуло на обочину, к тем, кто обездолен, но не сломлен. Этому коту не повезло, он тоже оказался, так сказать, на социальном дне, он был маргиналом, бродягой, и сытые домашние коты и их благопристойные владельцы косились на него опасливо и презрительно. А он плевать хотел, он держался дерзко и вызывающе. Кот заслуживал уважения!
"А не взять ли мне его домой? – подумал наш герой – А что? Если этого красавца отмыть, думал он, да подкормить – как роскошно он будет смотреться в его новой, отремонтированной квартире!  
Он представил себе: лежит чертяка, растянувшись у него на кровати, на узорном шелковом покрывале – и так и сияет, так и лоснится рыжей шерстью... Великолепно! То, что надо! Успешный, процветающий человек, у успешного человека – шикарная квартира, в шикарной квартире – роскошный кот!"
Он достал из пакета кулек сосисок, и бросил две сосиски коту. Кот неторопливо, с независимым видом слопал сосиски, и нагло мяукнул – давай еще! Но третью сосиску наш герой не стал давать, а использовал ее как приманку, чтобы заманить кота к себе домой. Это ему удалось. Чего ему не удалось – это превратить матерого уличного авантюриста в милого домашнего котика. Котяра и в изысканной обстановке квартиры держал себя самоуверенно-хамовато, как король помойки. Гладить себя давал неохотно – как будто делал одолжение, сам не ласкался, не мурчал, на руки не шел. И, хотя его и так кормили до отвала, он по своей каторжной натуре все время норовил что-нибудь спереть со стола. А когда наш герой уличал его в воровстве и выговаривал ему за это, кот смотрел так пренебрежительно, как будто говорил: "Ну, опять забухтел! Да плевать я хотел и на тебя, и на твои нравоучения!"
"Эта усатая скотина третирует меня, как раба! – негодовал наш герой, – Я для него все, а он... Плебей неблагодарный. А я его еще Маркизом назвал!"
И совсем беда настала, когда пришел месяц март и Маркиза накрыла любовная горячка. Он с воплями рвался на улицу, пропадал сутками, а под утро, неведомо как прорвавшись в подъезд, распевал под дверью свои победные песни, требуя, чтобы его немедленно впустили и накормили. Наш герой стал его запирать, но вышло только хуже – кот, разгневанный, метался по квартире, сшибая все к чертовой матери, разбил вазу и порвал занавеску. А ночью вероломно осквернил шелковые, недавно купленные тапки – просто говоря, нагадил в них. Этого Артем уже не мог вынести. 
– Ну все, ты доигрался! – сказал он коту, – Я долго терпел, а теперь – все. Кастрирую я тебя, вот что. Сегодня же отвезу в ветеринарку! Сейчас же!
Но это было легче сказать, чем сделать. Кот догадался, что против него умышляют злодейство, забился под диван и оттуда его не выманить было никакими силами. Артем, устав уговаривать, кряхтя и чертыхаясь, отодвинул диван. Кот прижался к стене, вздыбил шерсть и орал как бешеный:
– У-у-у! Не подходи! Ты что задумал, мерзавец?! Какую-то подлость, по глазам вижу... Не дамся, у-у! Убью-у! На ленточки порву, сволочь кожаная! 
Артем набросил на него плед и с трудом скрутил его. Пока они ехали на такси в ветеринарку, кот выл – уже не бешено, а тоскливо-безнадежно:
"За что-о, ну за что ты так со мной? Что я тебе сделал, несчастное животное? Ты же сам меня завлек, соблазнил этой проклятой сосиской. А теперь везешь в какое-то кошмарное место, к каким-то извергам... Злодей ты, злодей! Палач! Черная твоя душа!" 
В ветеринарке Маркиз снова задал жару, ухитрился вырваться и заметался по кабинету, сея хаос и разрушение. Но силы были неравны. Кота поймали, стиснули и вкололи ему снотворное. Кот сразу обмяк, и, бросив на своих мучителей последний ненавидящий взгляд, провалился в черноту.
Дома после клиники кот долго отходил от наркоза. Его мотало, он шатался и натыкался на стены. Потом отошел, но стал какой-то пришибленный, испуганный, жалкий. Сам подходил к Артему, терся о его ногу и мяукал беспомощно, как котенок. Куда делся прежний наглец! Дерзкий, неукротимый характер кота был полностью сломлен. Артему было жаль Маркиза. Он подкладывал ему самые вкусные кусочки, чесал за ушком, гладил пузико – но у него было чувство, что  этими умасливаниями он не сможет возместить Маркизу то, что отнял у него – его кошачью гордость, его кураж и бесшабашную самоуверенность... А потом кот успокоился, стал всем доволен – и начал толстеть. Толстел прямо на глазах. Ничего, кроме еды, его не интересовало. Он ел – и шел спать, проснувшись, снова ел. И – жирел. Артем ничего не мог с собой поделать – он начал испытывать отвращение к этому кошачьему голему, к этой бездушной машине для жранья.
Теперь он скучал по тому, прежнему, Маркизу – ведь именно тот, прежний Маркиз своим дерзким авантюризмом  вносил живую струю в его налаженную, филистерскую, пресную жизнь. Он вернул бы того Маркиза, если б мог. Но это было невозможно. Тот Маркиз умер – умер ради его спокойствия и комфорта.
 Вид у кота теперь был ужасно ленивый. Ни на какую улицу его, само собой, больше не тянуло. Иногда он, словно нехотя, прыгал на подоконник и без интереса смотрел на прохожих. 
Как-то раз под окном протащился несчастный, ободранный кот грязно-белой масти, с колючками в шерсти, с затравленным взглядом. И Маркиз – Артем готов был в этом поклясться! – Маркиз поглядел на беднягу с презрением, с чувством превосходства. В этот момент он так походил на довольного собой, сытого филистера, что Артем ужаснулся. Он узнал в коте себя. Узнал это самодовольное, подлое высокомерие. "Пролетарий – тот, кто пролетел" – раньше этот обывательский каламбур казался ему глупым, похабным и отвратительным. Теперь же, услышав что-то подобное, он подленько ухмылялся. Он уже и сам презирал всех этих "пролетевших" – всех, кому не повезло так, как ему.  И среди этих "пролетевших" были его товарищи. 
"Когда, как я успел превратиться в такую мразь?" – в ужасе спросил он себя. 
Он огляделся. Обои с легким светлым узором, золотистая мебель, вазы, покрывала – все это вдруг показалось ему таким нелепым, чужим, ненужным.
– И ради вот этого хлама я отрекся от того, что действительно важно – от товарищей, от прекрасной, великой идеи!  Ради этого я забрался в норку и зажил жизнью слизняка, жизнью тупой, ничтожной мокрицы! 
"Бежать, скореей бежать! Туда – к моим товарищам! Они не бросили работу. Все это время, пока я погрязал в своем обывательском мирке – они продолжали борьбу. Скорей туда! Вернуться в строй, вернуться к работе, снова плечом к плечу с ними бороться за победу революции, за торжество справедливости!"
Он шел быстро, почти спотыкаясь в своей торопливости, и мысли проблескивали в такт неровным шагам: "Жалел Маркиза... А ведь я тоже кастрат! Я сам себя кастрировал. Маркизу отрезали яйца, а я обкорнал свой ум и сердце!"
Вот впереди, метрах в пятидесяти, знакомая обшарпанная стена. В этом здании ютились офисы разношерстных мелких предпринимателей (страховщики, адвокаты, риелтеры, зубной врач, логопед, и т.д.) Там он и его товарищи за копейки снимали небольшую комнатушку. Это был их штаб. Узенькое окно пропускало мало света, но на стенах висели портреты Маркса и Ленина. Там он провел лучшие минуты своей жизни, среди лучших людей на свете – своих честных, искренных, неунывающих друзей. 
Но чем ближе он подходил, тем медленней становился его шаг. Как его встретят друзья? Что он им скажет? Он целый год не ходил сюда, а теперь явился, а может быть, он стал для них чужим? 
Ему вспомнился один текст из Библии. (В угоду своему новому окружению он стал ходить в церковь. Его от этого корежило. В душе он остался атеистом, и еще не настолько испортился, чтобы наслаждаться притворством. Но некоторые библейские тексты невольно запоминались своей выразительностью). И теперь в его памяти всплыл один отрывок – то место, где Христос говорит предававшим его: "Кто вы такие? Я вас не знаю. Отойдите от меня". Что, если его  товарищи теперь скажут ему: "Кто ты такой? Мы не знаем тебя, отойди от нас!" 
Он чувствовал внутри себя, что они имели право так ему сказать. Груз предательства, груз вины и позора камнем лег на его плечи, и последние шаги он сделал слабыми, непослушными ногами.

(Продолжение следует)