Нежный человек (4)

Понедельник, утро, первые мгновения новой недели, я начинаю отсчитывать порции времени до полудня пятницы. Электричка вонючая, люди едут на работу с Чудово, Любани, Малой Вишеры это очень далеко. В вагоне тихо, все спят, храпят, попукивают. Дружно вылезают в Металлстрое и Обухово. На Московский вокзал поезд приходит почти пустой.

Все как обычно — «логан», пакет с доставкой, тяжелый в понедельник — куча рекламы и письма.

Малек и пол-литра «швепса», половина лимонада выплескивается на асфальт, в бутылочку заливается водка, мой знаменитый микс. Во дворе на улице Жуковского, прячусь за водосточную трубу, смотрю в форточку, окна здесь очень низко.

Сегодня штора сдвинута, как-то месяц назад я вот так же стоял на этом самом месте, переливал из посуды в посуду, и услышал как там, на кухне, женщина получила по ебальнику. Сначала она взвизгнула — «не смей на меня арать!», щелчок, посуда посыпалась, колыхнулась занавеска, кто-то зарычал.

Потом, через несколько дней, я ее увидел, окно было неожиданно без драпировки, это оказалось не кухня, а жилая комната. Чемодан на шкафу, пустой сервант, кровать дыбом, холодильник. Если холодильник в комнате — коммуналка. И вошла она, та, что получила. Очень красивая женщина, пьяница с забинтованной рукой...

Как люди живут на первых этажах? Я могу спокойно пульнуть им в комнату, например, вот пустой бутылек, или хабарик. В соседнем окне едва светит лампочка под потолком, вместо занавесок одеяло. Почему вы еще здесь? Вам давно пора в Окуловку или Малую Вишеру на свежий воздух и дешевый героин. А за этими окнами будут радовать глаз уютные офисы и бутики.

У меня еще несколько адресов и все в одном деловом центре. Заказываю пропуск, поднимаюсь на лифте на последний этаж, сажусь на свой любимый диван под фикусом, сижу, пьянею...

...Он все это время думал, я это или не я, мучился, стеснялся. Каждый день я приносил ему в офис свежий номер газеты, ждал, пока секретарша отыщет авторучку, что бы расписаться в моем «путевом листе». Наконец он решился, догнал меня в коридоре.

— Мирон, ты? Здорова, епта!

— Бок!

— Ты куда сейчас?

— Да я в принципе все уже...

— Пошли, поедим.

Спустились вниз в кафетерий, как мои дела он не спрашивал и так все понятно. Кстати, это признак ума и многих разных добрых человеческих качеств. Вот встретишь, например, дурака старого знакомого, глаза надует: — Ты где сейчас? И лупит бельмами, ответа ждет.

Мы сразу стали вспоминать юность птушную. Поели и выпили, он завтра уезжает в Москву, когда вернется, не знает, взял у меня номер телефона, сказал, обязательно позвонит...

Блин, Андрюха Боков, тридцать лет не виделись, толстый стал, голова круглая, часы, перстень с камушком. Молодец, хули.

И я снова проваливаюсь в прошлое, а больше ничего не осталось, как только вспоминать, впереди вряд ли что произойдет. Тогда казалось — сдохнуть в сорок лет и заебись и хватит. Нас было еще так мало на этой планете...

Я жил тогда в ФРГ — фешенебельный район Гражданки, так называлась земля от станции метро «Академическая» до Муринского ручья. Дальше была территория ГДР — Гражданка дальше ручья.

Хрущевские дома без чердаков с квадратными окнами. Целые города построены из таких пятиэтажек, это я знал из прогноза погоды после программы «Время». В Перми минус восемнадцать, в Набережных Челнах минус двадцать пять...

Весна восемьдесят шестого, третий курс ПТУ, в сумке от противогаза одна тетрадь на все предметы, на обложке PUNK, 999, «Кино», «Аквариум». В ПТУ вкусно и плотно кормили, на переменах можно было натрясти денег на бутылку.

Я и Бок учились в одной группе, вместе прогуливали практику. Утром покупали две трехлитровые банки разливного пива в ларьке у «Академической» и шли в гости к старому мажору Лехе Марычеву.

Все стены у Марыча были увешены плакатами из вражеских журналов «Браво» и «Попкорн». Пока разливали, я обычно в сотый раз перелистывал старые, январские номера, новые Леха в руки не давал, говорил — покупай, смотри, семь рублей.

Хит парад январь восемьдесят шестого «Модерн токинг» уже на десятом месте, на первом Си Си Кетч со своей «Ва сива янг», следом «Бэд Бойз Блю», дальше не помню. Фото такие яркие, глаза режут, «Френки едет в Голливуд» — солист в широченных клетчатых штанах и кепке, как у Гавроша. «Депеш мод» — Мартин Гор белокурый в кожаной фуражке и огромным крестом на чахлой груди.

Я листал глянцевые страницы. Рисунки типа комиксов, какие-то гопники такие же, как мы, только там далеко, за железной стеной. Готическая улица, вечер, полосатый тент над витриной, тени в магазине, булыжная мостовая, вертикальная надпись желтыми буквами, подворотня. Один гопник говорит что-то другому, оба в драных джинсах, кедах, куртки на молниях. Их диалог в белом облачке, как это рисуют в комиксах, парни смеются, никто не знает о чем. Пытаюсь перевести, ни хрена не получается, мы и русский-то язык не учили, какой уж там английский.

Однажды, мы принесли три бутылки «Агдама», налили по стаканам, нам по половинке, хозяину целый. Леха радовался — счастье принесли, он называл крепленое вино «счастьем». Помню, была открыта форточка, тепло, за окном падал последний в ту зиму снег. Из динамиков над кроватью «Скотч» легендарный кашель — агху, агху, лаптапду — бобмагду! Леха поставил на стол тарелку бутербродами.

— Ну, давайте.

Выпили, прикурили по сигарете. Кончилась кассета, Леха попросил Бока:

— Переверни.

Щелкнула кнопка, шуршание пленки, тишина. Сочная барабанная дробь, и...

— Токинь ё вэй...

Я такого еще не слышал, судорога счастья пронзила мое тело, тупо уставился на ролики кассеты, медленно крутящиеся в кармане магнитолы. Это было лучшее, это было самое лучшее!

— Леха, кто это?

— Что?

— Кто поет?

— Аха.

Леха и Бок о чем-то пиздели, неужели им все равно?

— Тэ-э-эйк о-он ми-и-и...

Мой стакан остался не тронутым, мне не нужно вашего «счастья», мои глухие друзья, пока тянут батарейки и крутится кассета...

Так было прошлой осенью, когда я услышал «Модерн токинг». До октября восемьдесят пятого были остопиздевшие «итальянцы», две песни «Лэйд бек», «Газебо». Я болел «алюминиевыми огурцами», гопники балдели от «Примуса» и «Альфы», девочки слушали «Форум».

Апражка. Не этот зверинец, что сейчас, тогда здесь был комиссионный магазин самый большой в городе. Мы дети рабочих ездили сюда «позырить на технику». «Сони», «Кенвуд», «Саньо», «Хитачи» магнитолы серебренные с круглыми динамиками, двухкассетные, блестят, мигают, чистота звука умопомрачительная. Одни магнитолы на полках размером с чемодан, есть средние, маленькие. У прилавков постоянно толпа, покупателей нет, народ только смотрит. И слушает музыку.

Сколько лет прошло, а я помню лица в той толпе. Продавец вставил в карман магнитолы кассету, хлопнул крышечкой... Все замерли, неслыханная ранее музыка, новый ритм отбиваемый клавишами синтезатора, долгое вступление, дум-дум, и женский голос запел: 

— Дип ин май харт из э файя, бенин ха-арт. Дип ин май харт ин дизайё фо ё ста-ат...

— А кто поет?!

— Голубые.

— Кто?

— Моблнтобинг.

— О-о-о...

И все. Потом никто больше ничего не слушал. В каждом приличном доме была кассета на одной стороне «Модерн», на другой «Бэд Бойз Блю»...

Пришел дружбан Лехи Марычева толстый спекулянт по прозвищу Тэд. У них у всех были такие погоняла — Сэм, Тэд, Рейган. Он каждый день приходил, где-то после двух часов, предлагал нам «кишки»:

— Купи «робингуды» жабе своей, сто писят.

«Робингуды» — нейлоновые женские сапожки почему-то только красного цвета.

— Блядь! Вчера линию с «тупорылыми» нахлобучили, товара я ебу!

Линия это автобус «Интуриста», тупорылыми фарцовщики называли финнов.

— Купи куртку.

— Чья?

— Тупорылая. Триста пятьдесят.

— Да нет, спасибо.

Леха убегал сразу что-то жарить на кухню, а нам надо было сваливать. Мы шли по домам, прощались до вечера.

Вечером на скамейке у первой парадной компания, гитара, «восьмиклассница». На всех углах в Ленинграде, на таких скамейках от Купчино и до Муринского ручья только и пиздели — «Кино», «Аквариум», рок-клуб, и пели «восьмиклассницу».

— Вчера кореш рассказывал — Алекса видел из «Народного ополчения», идет такой в пальто путяжном, варежки детские, такой гуммозный, пойду, говорит, попью черной воды, это значит пепси-колы. Если, пойду, попью белой воды — значит, водки.

— У Свиньи день рождения было, жабам пизды дали, на стол насрали.

— Гребень сейчас ходит в серых джинсах и кроссовках найк...

«Кино» фотографии уже четкие, профессиональные, не из-под мышки. Толпа на сцене, музыкантов в смысле, два ударника, четыре гитариста. Новый альбом «Это не любовь» тяп-ляп, это уже было не «Кино». Цой для меня умер тогда весной восемьдесят шестого. Настоящее «КИНО» это волшебная какофония ревербератора и драммашина вместо барабанщиков. Через три года они станут мега популярны, будут собирать стадионы. Я считаю так — если твою музыку начинает слушать усатое мурло с «финским домиком», значит, пора что-то менять.

— И у меня есть «Кино» — говорит мурло, и на кассете на одной стороне «Группа крови», а на другой ансамбль «Мираж». 

«Аквариум», «Зоопарк» я не слушал, это для взрослых волосатых дядек у «Сайгона». Зато были Свин, Вишня и «Странные товарищи шестьсот литров пива» — ты гавно, я гавно, будущего нет...

Разумеется, самые одаренные из нас тоже сочиняли:

— Дышать тяжело, и кончилось пиво, сквозь дым сигаретный я вижу тебя. Вот так бы всю жизнь прожить нам красиво, но вырубаюсь медленно я. И вновь я брожу по лабиринтам снов...

Простецкий квадрат — лестница, второй блатной, первое баре, второе баре — до, ля, фа, соль. Песня Пети Матвеева, наш гимн.

У Пети день рождения, у него уже есть усы, но он все равно просит меня сходить с ним в «бублик», я самый высокий, мне продают.

Еще не было грандиозных очередищ, так минут на двадцать — тридцать. Петя говорил, что собрал рок-группу, музыканты есть, хорошо было бы заиметь саксофониста. Бля, думаю, нам еще всем в армию, едва бренчим «восьмиклассницу», какой на хер саксофонист!

— Группа будет называться «Подарок»

— Да ну нах...

Прошло много лет, этот человек есть в «Википедии» вместе со своим коллективом «Внезапный Сыч», только Пети уже нет с двухтысячного года. Где-то в начале девяностых я их видел в метро, Петя был в кожаном пальто, потертым на швах и с широким ремнем с двойными дырочками, свита человек десять. По его лицу я понял, что он меня узнал, я сделал глазами — не парься, все нормально, я все понимаю. 

Царство тебе небесное, твои песни будут в моем телефоне, пока я жив. И тебе царство небесное Свин Панк Всея Руси, я следую вашим заветам — жизнь проебана ха-ха, будущего нет.

Как-то я набрался смелости, решил прогуляться, зашел с Пяти углов. Самая обычная улица тот же серый асфальт и вонь из подворотен, телефонная будка без стекол, алкаши у магазина, бабушка смотрит из окна на первом этаже. Сердце замерло — дом номер тринадцать, улица Рубинштейна, никого...

Я шел по Невскому просветленный и мудрый — я был, я видел эту табличку «Дом народного творчества» и эти двери и длинную деревянную ручку с бронзовыми набалдашниками...

Люди, люди, люди на Невском все одинаковые старые и молодые, алкаши и непьющие, но все равно одинаковые. Как мои родители и родители моих друзей, нормальные и обычные, со всем согласные. Идут, почти маршируют.

Гостиный Двор, спекулянты в «тупорылых» куртках, кроссовках «минакат». Думской переулок заставлен «жигулями», деловой мир — официанты, таксисты, «мамины хуи», толстые дядьки в клетчатых кепках, выскакивающие из подсобок Елисеевского со свертками под мышкой. И я такой в голубой болоньевой курточке, выданной в ПТУ стою, курю.

Безумный был этот восемьдесят шестой, грохочущий. Челленджер, Чернобыль, комета Галлея. Как-то нам было насрать на все катастрофы мира. Мы ходили в клетчатых рубашках и вареных в хлорке джинсах, кеды варились в одной лохани вместе с джинсами. Мажоры щеголяли в гавайских рубахах, белые такие в пальмах с коротким рукавом, это было очень круто.

Через два года в первое после армии лето, я встретил Леху Марычева все в той же рубахе. Пальмы завяли, и сам Леха выгорел настолько, что не узнал меня. А может просто подходила его очередь — я шел мимо «стекляшки», везде очереди, за любой фигней, талоны, талоны на водку, хлеб, стиральный порошок. Я пошел дальше по улице Софьи Перовской, из всех окон «Ласковый май», в сумке приятно булькало «счастье» ноль пять и две по ноль семь, мне западло было маяться в очередях. До самой эпохи «Рояля» я покупал бухло у спекулянтов. Помню, обернулся, «стекляшка» опоясанная тройной очередью, Марыча уже не видно, засосало толпой в кафельные недра магазина. Вернуться? Налить? Интересно же, как они тут два года. Я махнул рукой и пошагал дальше. Осенью того же года я женился и переехал к жене на проспект Большевиков, никого с ФРГ я больше не видел...

Кто-то толкнул меня. Я будто уснул, будто я спал и все мне приснилось. Я в кафе и смотрю в окно. Все, то же самое, как много лет назад, только машин стало очень много и реклама на крышах, на балконах, в строчку, вдоль стен. И тут мне стало страшно, Господи, я так долго живу, я такой старый и нелепый... 

Электричка битком, никогда еще не возвращался в сумерках, окна — черные зеркала, я прибавляю громкость в наушниках, смотрю в окно на отражения лиц пассажиров. Я не слышу о чем они говорят, хлопают губами будто голодные рыбы в аквариуме, мужики, конечно же, поддатые. Как люди раньше жили без наушников, не помню, не представляю. Будьте вы прокляты с вашими делами и радостями.

Заткнулась музыка в ушах — кто-то звонит. Кира.

— Ты где? Тебя нет и нет.

Я даже растерялся, вспомнил, как она вжималась во все мои впадины, обнимала насколько хватало ее маленьких рук. Я тоже целовал ее, будто это любимая жена, а не самая обычная блядь. Мгновенно представил — мы живем вдвоем, она ждет меня с работы, в доме тепло и что-то жарится на сковородке...

— Ты заебал. В электричке что ли?

— Да, скоро буду. Соскучилась?

Тишина. Ей трудно ответить, почти шепчет:

— Немного... Да нет, мать на работе, отчим спит пьяный, сижу на лестнице. 

— Больше нежности, друг.

— Чего?

— Скажи, что ждешь. Что каждый день ждешь и бежишь встречать, что бы сказать, как ты счастлива.

Замерла. Первый раз слышит от меня такие слова.

— Кира, ключ в сарае под ведром, в серванте деньги, возьми сколько надо. Сходи в «Пятерочку», купи себе, что хочешь. И главное, включи печку электрическую, я скоро буду!

Пассажиры напротив думали — будь ты проклят «нежный человек» со своими делами и радостями.

КОНЕЦ

Dima Miron: Нежный человек