Халабуда (1 из 3)

Пролог.

Моё детство закончилось в девяносто четвёртом. Звучит странно, если учесть, что было мне всего двенадцать с небольшим, и до совершеннолетия оставалось целых шесть беззаботных лет. Но то, что случилось тогда, навсегда отобрало у меня право оставаться ребёнком. У меня и ещё у троих друзей — Лёхи Хрипаева, Юры Колобенко и Земляникина Жени. Причём последнему вообще не суждено было повзрослеть. С тех пор он навсегда остался в памяти тихим, скромным, улыбчивым мальчишкой, обожавшим часами читать или корпеть над какой-нибудь живописной корягой, вырезая из неё фигурки людей, зверей и сказочных чудовищ. Почти всё, что делал, он дарил нам. А мы, в свою очередь, тихонечко завидовали его способности творить.

Буквально на наших глазах Женька, с помощью одного лишь раскладного ножа, мог из любой коряги извлечь чудо. Именно извлечь, а не вырезать. Он как будто освобождал из обычной деревяшки то, что всегда в ней скрывалось, что изначально хранилось внутри, ждало вызволения. И Женька просто убирал преграды между этой внутренней сущностью и нашим миром.

— Ничего же сложного, — не отрываясь от процесса, пожимал щуплыми плечами Женька, — просто берёшь и срезаешь лишнее. Получается... Вот — бегемот!

Он улыбался и протягивал мне очередное творение, которое всего час назад было обычной сухой палкой, подобранной на берегу ручья.

Сколько ни пытался я за ним повторять, ничего, кроме изрезанных в кровь пальцев, получить не смог. А вот смотреть на то, как это вытворяет мастер, было истинным удовольствием. Женька управлялся с ножом так ловко и так легко, что поверить в реальность происходящего было просто невозможно. Наверное, это и есть талант.

И эта его улыбка, когда он протягивал нам свои поделки... Она была такая... Не знаю, как объяснить. Более искренней улыбки я не встречал ни до, ни после знакомства с ним. Он светился ею изнутри. В этой улыбке была заключена сама его суть, весь Женька. Такой, какой есть. Настоящий, тёплый, добрый, бескорыстный и жизнерадостный.

Вот уж тридцать лет на полке, рядом с любимыми книгами, хранится миниатюрная фигурка мамонта с желтеющими костяными бивнями. Женька подарил мне её за пару дней до гибели. Может, поэтому я и не смог с ним расстаться, как с остальными. Всякие зверушки, человечки и прочие диплодоки были безжалостно растащены моими детьми и их друзьями, но мамонта тронуть так и не посмели. Знали, что это любимая фигурка папы, и не решились посягнуть. Иногда я бережно покрываю её очередным слоем льняного масла, чтобы не рассохлась от времени, и вспоминаю о последнем лете детства.

 

1. Жизнь.

— Се-ры-ый! Се-ры-ый! Се-рё-га!

Через распахнутое настежь окно сверлом в ухо вонзалось моё имя. Горланил Лёха Хрипаев. Между собой мы звали его просто — Хрипля. Не знаю, нравилось ему это или нет, но сколько себя помню, мы всегда называли его так. Обращаться к нему по имени, почему-то, у нас даже язык не поворачивался. Хрипля он и есть Хрипля. К чему условности? Ну, разве что, при родителях...

Прозвище своё он получил исключительно из-за фамилии. С голосом всё было в порядке — не хрипел, не сипел и не кашлял, а орать умел аки матёрый бабуин во время гона. Особенно хорошо получалось будить по утрам друзей.

Он карабкался на забор, укладывался на него животом и горланил на всю Безлюдовку моё имя, пока либо я, либо бабушка не выходили на его бабуинский рёв.

Тем утром бабушка уехала в город на базар торговать клубникой, а я, сморённый вчерашним сбором распроклятой ягоды, валялся в постели без задних ног. И плевать, что на часах полдвенадцатого, и солнце припекает так, что даже ласточки перестали щебетать. В доме прохладно и свежо, а натянутая марля на окнах не даёт ни единого шанса мухам, поэтому спать можно хоть до скрипа в суставах. Так сладко спать можно только в детстве, в разгар летних каникул, у бабушки в деревне.

— Отвали, — лениво простонал я, но висящий на заборе Хрипля затянул нараспев.

— Се-ер-ё-га-а!

Он даже какой-то незамысловатый мотив старался вывести. И, судя по тому, как это звучало, медведь однажды напрочь отдавил ему оба уха вместе с башкой. Просто слушать Хриплин крик было тяжело, но слушать как Хрипля поёт было невыносимо.

— Да ты заманал, придурок! — Крикнул я, высунув голову из-под простыни. Сквозь гардину в окне маячила лысая башка. Он меня явно услышал, гоготнул, но петь перестал.

— Внимание, внимание, говорит Германия! Так мы немца не погоним. Рота, подъём!

Я демонстративно застонал.

— Вставай, короче. Земля с Колбой уже на пляже, а я тут из-за тебя на заборе как дурак. Сегодня воскресенье, там городские ща понаедут и на тарзанку ваще фиг попадём. Слышь?

— Да иду я!

— Ласты возьми! На остров за раками сгоняю.

До пляжа — два километра. Дорога ведёт мимо соснового леса, затем пустырь с куцей, высохшей от зноя травой. Дальше — длинный холм, по вершине которого проходит железная дорога. За ним — широченное озеро с белоснежными пляжами.

Вернее, это даже не озеро, а бывший кварцевый карьер, в котором с развалом Союза остановили выработку. Котлован наполнился чистейшей родниковой водой и превратил Безлюдовку в некое подобие курорта в предместье Харькова. Летом толпы народа валили сюда отдохнуть от нелёгких трудовых будней, кто на электричке, кто на личных авто, а кто и на велосипеде. Благо, ехать недалеко — километров десять, не больше.

Все мы считали таких приезжих чужаками. И это при том, что сами были ни разу не местными. Я, например, жил с мамой в Харькове, а Женька вообще прилетал на летние каникулы в гости к бабушке с Камчатки. Его папа служил в Тихоокеанском флоте и ходил на атомной подводной лодке. Женька отцом очень гордился, но, почему-то, мало о нём рассказывал.

Вообще вся Безлюдовка стоит на песке. Мне это всегда нравилось. Никакой тебе грязи и зарослей сорняков. Здесь почти не бывает луж, и даже после сильного ливня вода быстро уходит в почву. Хвойные деревья здесь растут лучше лиственных, от чего летом в округе пахнет сосной. А ещё в таком песке легко рыть землянку.

По правде говоря, мы никогда не называли нашу землянку «землянкой». Для нас любые собственноручные постройки — будь то шалаш из веток или просто накрытая чем-нибудь яма — все они именовались не иначе, как халабуда. Понятия не имею откуда это слово взялось в нашем лексиконе, но я его, кажется, знал всегда. По крайней мере не помню, где услышал его впервые.

Это была обычная яма с неукреплёнными песчаными стенами, выкопанная в крутом склоне высокого холма, и накрытая листом старой фанеры. Для маскировки мы набросали на крышу куски дёрна с жиденькими кустиками травы, а вход прикрыли неприглядным куском рубероида.

Для чего мы её построили? Да просто так! Мальчишки многое делают просто так. Нам было интересно. Откровенно говоря, нас больше интересовала не сама халабуда, а процесс её постройки. Мы стаскивали в неё всякие ценные штуки: свечки для освещения, спички, сухое горючее, гильзы от патронов, найденные в лесу, старинную двухлитровую бутылку с настоящим муравейником внутри, пачку «Беломора», украденную Хриплей у деда. Женька хранил там свои коряги, найденные в ручье неподалёку.

Внутри мы, как могли, украшали наше убежище. Обустраивали уютные лежанки и выдалбливали ниши в стенах. Была у нас там и вентиляция — это Женька настоял. Жутко сейчас об этом вспоминать, но он почему-то всегда боялся духоты. Когда мы забирались внутрь, он обязательно садился возле вентиляционной трубы и заметно нервничал, хотя и старался не подавать виду.

Халабуда была спрятана от любопытных глаз в лесу, у родника. Красивое место среди старых сосен, с небольшим озерцом, заросшим густым камышом по берегам. Вечерами мы любили приходить сюда, жечь костёр рядом с халабудой, печь картошку и травить страшные истории. В лесу они воспринимались особенно остро.

Пугал, как правило, Хрипля. Он вообще был самым разговорчивым из нас. Да и нравилось ему нас пугать. Находил он в этом какой-то особенный кайф. А нам нравилось бояться всех этих не особо страшных и, по большей части, глупых небылиц про ведьм, мертвецов и прочую чушь.

Но настоящим праздником для нас были вечера, когда Женька заканчивал читать очередную книгу. В такие вечера мы сидели у костра до поздней ночи и, замерев, слушали. И его истории не шли ни в какое сравнение с той чушью, которой пичкал нас Хрипля.

Но всё это было частью вечерней, или даже ночной программы. А сейчас же мы с Хриплей чапали босиком по горячему пляжному песку и думали о том, чтобы поскорее нырнуть в прохладную, кристально чистую воду и замереть там на пару мгновений, остывая от изнурительного зноя.

— Нельзя сразу нырять, — пытался меня стращать Хрипля, как будто я впервые в жизни иду купаться на карьер. — Надо остыть сначала, а то судорога за ногу схватит и ваще утонуть можно.

— Да пофиг. У меня булавка в плавках. Если судорога хватает надо просто ногу проколоть. Легкотня.

— Ага, легкотня! Ты вообще в курсе, что надо булавку до конца вонзать? Чтоб кровища потекла. Только тогда поможет. Не зассышь?

— Ты оборзел? — Обиделся я. — Мне зуб молочный вырывали, я даже не пикнул.

— Тоже мне зуб! Сравнил! То зуб, а то — ногу до кости проткнуть! — Отрезал Хрипля тоном бывалого сантехника, поучающего салагу-практиканта. — И вообще, это гониво так булавку носить. Понял?

— Конечно понял. — Я улыбнулся. — Давай, расскажи мне теперь, что из-за этого у меня детей не будет.

— Вот тебе смешно, а мне обидно; тебе говно, а мне повидло! Понял? Придурок, блин. Один дяхон, между прочим, знакомый моего бати, тоже так булавку в плавках носил. А потом такой нырнул с тарзанки и — бац! — судорога схватила. Левая нога согнулась, а разогнуть не может. И он такой булавку хотел достать, а она такая расстегнулась и ему в живот — на! Воткнулась, короче, и кишки насквозь пробила. И всё дерьмо из кишок ему в живот пошло. Прикинь! Так и утонул. Его потом водолазы достали, а он такой весь раздулся, пузо огромное как глобус, а эта булавка так и торчит в боку. Водолазы из него её выдернули, и через эту дырку начал трупный газ выходить. А водолазы не заметили, надышались и тоже умерли. А ты носи, носи свою булавочку в плавочках. Только потом не говори, что я не предупреждал.

Я не поверил. У Хрипли на все случаи жизни была подходящая история про знакомого его бати. Если во все эти россказни верить, то получится, что все знакомые его бати постоянно попадали в какие-нибудь такие неприятности, в которых не выживал никто, кроме его бати. При этом сам дядя Толя ни разу подобных историй никому не рассказывал. Но всё равно слушать Хриплю было интересно. По крайней мере, никто из пацанов его никогда не останавливал и рассказанное не оспаривал.

Берег встретил нас визгом детских голосов, песней группы «Комбинация» и плеском воды. На небе не было ни облачка, солнце взошло в зенит, и сотни любителей сбросить слой румяной кожи загорали, растянувшись на разноцветных покрывалах.

У самой кромки воды, произрастало единственное крупное дерево. Это была старая плакучая ива, на ветвях которой местные пацаны соорудили тарзанку, после чего она стала самым популярным местным аттракционом. Протолкнуться к ней в выходные дни было той ещё задачкой. Вот и сейчас под ивой толпился народ, наблюдающий, как очередной бледнокожий доходяга, визжа как девчонка, спрыгивает с тарзанки в воду.

Мы прекрасно знали, что Женька не ходит на пляж без книги. Причём читать он мог только в тени, потому что носил огромные очки с толстенными линзами в роговой оправе, от которых глаза его казались в два раза больше, чем были на самом деле. Он говорил, что солнце как-то там отражается в этих стёклах, и мешает нормально читать. Поэтому он всегда уходил в тень. А единственное место на пляже, скрытое от безжалостного солнца, было как раз под той самой ивой.

Но читал он не под, а на этой иве. На любимой ветке — широкой, почти горизонтальной. Женька был щуплым, поэтому чудесно на ней помещался. Именно там мы его и заприметили. И именно таким я его, почему-то, и запомнил.

В толпе галдящих любителей острых ощущений мы отыскали Юрку Колобенко. Не заметить его было сложно — он был самым крупным из нас. Эдакий здоровенный увалень, на полторы головы выше любого сверстника и с сорок пятым размером ноги. В двенадцать-то лет! При этом Колба был самым безобидным, самым наивным и самым добрым созданием изо всех, кого я знал. Была в нём какая-то чистота, какой не было ни в одном из нас. Даже в Женьке. Эта его чистота прочитывалась во всём: во внешности, во взгляде, в голосе, осанке, движениях, в манере разговаривать. Он будто стеснялся своей комплекции, стыдился собственной неуклюжести, комплексовал от того, что так сильно не похож на других. Он был самым сильным из нас физически, но при этом, в случае чего, защищать его от разных ублюдков приходилось именно нам, а не наоборот.

Колба стоял на берегу, обхватив себя за плечи могучими ручищами, и заметно дрожал. Его посиневшие от холода губы растянулись в улыбке, когда он заметил нас с Хриплей.

— Привет, — пробасил Юрка и протянул массивную ладонь.

— Дарова, бугай, — торопливо бросил Хрипля, глядя куда-то в сторону и скидывая шорты. Он ловким движением поймал непонятно откуда взявшуюся верёвку тарзанки, разбежался и под возмущённые возгласы стоящих в очереди, плюхнулся в воду. Вошёл красиво — пузом. Ему во след полетели ругательства недовольных, но выслушивать их пришлось нам с Юркой — Хрипля наслаждался прохладой.

Я пожал Колбе руку и махнул зависшему на ветке Женьке. Тот меня не заметил.

— Земля! — окликнул я его.

Он растянулся в своей фирменной, широченной улыбке, захлопнул книгу и ловко, по-обезьяньи, спрыгнул с дерева.

— Здарова, Сержик, — он протянул худющую руку.

Он всегда называл меня только так. Вообще, каждый из этой троицы звал меня по-разному, по-особенному. Хрипля — Серёгой или иногда ещё Серым. Колба, почему-то, Серёжей, хотя мне это и не нравилось никогда. Cлишком уж как-то не по-пацански звучало. Хотя я прекрасно знал, что Колба иначе и не скажет. Он, например, никогда не говорил на свою или чужую маму «мать», «матушка» или, тем более, «матуха», как это делали остальные в те годы. Только «мама». И никак иначе. А отец у него был, конечно же, «папой». Такое вот воспитание. Или нравственные принципы, не знаю. В общем, каждый звал меня так, как считал правильным. Ну а Женька — Сержиком.

Для меня эти варианты имён были словно их визитные карточки. Даже когда кто-то из городских друганов называл меня Серым, я сразу вспоминал Хриплю. А если мама звала Сержиком, в памяти непроизвольно всплывал образ Женьки Земляникина, и его фирменная улыбка.

Весь остаток дня, до самого вечера, мы плескались в воде, прыгали с тарзанки, играли в земельки Женькиным раскладным ножом, закапывались в горячий песок, отогреваясь после часового купания в прохладной воде. Но ближе к вечеру из-за железнодорожного холма несколько раз грохнуло. Да так громко, что некоторые особо впечатлительные барышни взвизгнули от неожиданности. Весь пляж обернулся на звук. Из-за холма блеснула молния. Снова грохнуло.

— Да ну нах, пацаны, я манал такие танцы. Драпаем! — Хрипля начал одеваться.

Я хотел было подшутить над его трусостью, но едва открыл рот, как очередной раскат грома заставил подпрыгнуть на месте. Жахнуло так, что в ушах зазвенело. Порыв ветра бросил в лицо порцию пляжного песка. Тут уж засуетились и мы. Да что там мы — весь пляж торопливо паковал вещички, мамаши вопили, выгоняя перепуганную детвору из воды, а мужики бегали за украденными ветром полотенцами и рубашками. Гроза надвигалась так быстро, что времени на отход не оставалось совсем.

Мы бежали гуськом, друг за другом. Первым, конечно, скакал Хрипля. Он умудрялся нестись быстрее всех, при этом ещё и оглядываться, материться и подгонять остальных. Замыкал, конечно же, неуклюжий Колба. Он вообще, казалось, бегать не умел — просто быстро ходил. А учитывая размер шага, этого ему вполне хватало, чтобы не отставать от нас — шустрых, но коротконогих.

Мы перевалили за холм, а спустившись, оказались аккурат под грозовой тучей. Дождя ещё не было, и даже ветер как будто успокоился, что создавало ложное ощущение уюта и спокойствия. В действительности же в воздухе, в каждой его частичке, чувствовалось напряжение. Ни молний, ни грома. Тишина, полумрак и опасность. Жуткое сочетание.

— Чё-то дождя нету, — в очередной раз обернувшись крикнул нам Хрипля. — Как-то стихло всё. Даже птицы не поют. Может и не будет ничего?

— Ребзя, — послышался за спиной жалобный голос Колбы. — Я не успеваю.

Мы сбросили темп и обернулись. Наш неуклюжий друг шёл, размахивая массивными ручищами, на фоне свинцового неба. И именно в этот момент яркая вспышка молнии за его спиной ослепила, а невероятной силы треск мощнейшего электрического разряда ударил в один из рельсов на вершине железнодорожной насыпи. От неожиданности и ужаса мы вчетвером упали и прижались к земле. Хрипля матерился. Пострадавший рельс некоторое время горел белым пламенем, искрил и трещал, как от сварки, а когда погас, повалил дым. Я пришёл в себя первым:

— Етить-колотить, пацаны, сматываемся нахер отсюда! Мы на равнине! В грозу нельзя...

Остаток фразы поглотили очередная вспышка и разряд грома. Никого долго уговаривать не пришлось. Мы вскочили, как по команде, и побежали. Даже Колба теперь не отставал и не ныл. Всем было одинаково страшно.

Гремело и сверкало беспрестанно. Ветер вырвался из невидимой клетки, рвал рубашки и волосы. Небо взбесилось и в приступе ярости хлестало молниями то слева, то справа, явно намереваясь нас прихлопнуть. Несколько раз замечал, как разряды ударяют прямо в землю по пустырю, по которому мы бежим. Я знал, что во время грозы нельзя оставаться на открытой местности. Надо было сворачивать в лес.

— Ребзя, до дома не добежим! — заорал я, перекрикивая гром и завывания ветра. — Погнали в халабуду заханыримся.

Предложение всем показалось здравым. Пацаны без лишних слов свернули к лесу. Едва оказались на опушке, небеса разверзлись и обрушили на разгорячённые головы тонны воды. Это были даже не капли, а струи. Вода не падала, она лилась, застилала глаза и попадала в нос и горло на вдохе. Мы бежали и кашляли. Уже у самой халабуды по головам и спинам застучал крупный град. Ветер больно хлестал ледяной крошкой по лицам. Пришлось закрываться ладонями.

Откинув лист рубероида, мы по очереди забрались в халабуду. Первым спустился Женька, за ним — я, Хрипля меня подталкивал в спину, а последним протиснулся Колба. Нам с Женькой достались места у дальней стены. Внутри было тесно, темно и душно. Снаружи — лило, завывало и грохотало.

Мы тяжело дышали и переглядывались. Никто даже не улыбнулся ни разу. Но едва шок пошёл на убыль — засмеялись. Первым хихикнул Хрипля. За ним — Колба. Мне стало смешно одновременно с Женькой. Совсем скоро все четверо держались за животы и ржали до слёз. Если бы кто-нибудь спросил тогда от чего мы так ржём, никто не смог бы ответить. Наверное, это просто была разрядка, пришедшая на смену страху. Настоящему страху, а не тому, от которого ёжились, слушая ночные Хриплины байки у костра.