***

Стою на кромке моря лицом к берегу. В этом доме отдыха я уже который раз. Казалось бы, всё должно наскучить, но — нет. С удивлением открываю новые и новые страницы. Наверное, взрослею. Подростку все видится скучным, привычным, и хочется чего-то иного, совершенно неизведанного. Он уже окинул пейзаж взглядом, запечатлел, казалось бы, навеки, и ему хочется бежать, бежать дальше. Некогда всматриваться.

Стою на кромке моря, своего родного моря. Я его обожаю, я — морской. В соседнем поселке живут дедушка с бабушкой. Лето провожу или у них, или здесь. Или и там, и здесь. Путевку достать легко и просто. Тем более папа уже на заводе столько лет. Наверное, у меня было счастливое детство, хотя тогда я этого совершенно не понимал и не ценил.

Ветхий заборчик справа отделяет наш пляж от пионерлагеря «А». Уже вечереет, и какой-то припозднившийся отряд радостно, по-щенячьи пенит воду, не желая расставаться с морем, пионервожатая яростно дует в свисток. Когда вот наверху, в самом лагере, затрубили в горн, — это сигнал к ужину. Вожатая не выдерживает, забегает в шортах в воду, вытаскивает ближайших детишек на берег.

Слева сетка-рабица отграничивает от лагеря «Б». Там крутая горка, с которой дети скатываются прямо в море. И до самого вечера стоит радостный визг. Ужас, вот уже лет сто смотрю на эту горку и ни разу с неё не съехал. В конце-концов, что мне мешает, что сдерживает? Да, в сущности, ничего. Терпеть больше нет сил. В темноте приду и, наконец, опробую аттракцион. «Надо только на плавки надеть шорты? — раздумываю. — А то раздеру к черту? Или не стоит? Всё уже, наверное, отполировано сотней тысяч орлиных задниц?»

Вчера вечером, уходя после ужина к морю... Да, а между стоящим на пригорке дом-отдыха и пляжем ютится лиман, вернее, лиманы. Это луг для мягких, мечтательно колышущихся водорослей. С россыпями темно-сизых улиточных указателей. Пастбище для полупрозрачных мальков, а также мелких ракообразных, которых отец ненаучно, наверное, называет «бокоплавами». Ступи ногою в лиман, и эти сонные всполошатся, и, завалившись набок, загребая лапками, станут удирать от бережка. Уморы. Лиманы — по обе стороны узкого, идущего от пригорка вниз перешейка. А дальше — широкая полоса песка, поросшего сухими стеблями ковыля, он все более прорежается в сторону моря, затем и вовсе сходит на нет, не дойдя метров двадцати до воды.

(Стоп. Здесь наскоро, чтобы сильно не отвлекаться, применим кинематографические штучки. Когда простой дождь можно видеть с дополнительных перспектив, например — капающим вниз или летящим на тебя сверху. Вот так же и эта узкая полоска песка, поросшая былинками превратится в лесополосу. Для существ размеров незначительных это целые вросшие в песок миры, созданные для их мелких поползновений, да пусть бы и для целого и полного круговорота жизни. Живительная тучная нива с нисходящим гулом от крыльев стрекоз, жуков, букашек. С восходящим скрипом конечностей живности пешеходной — муравьев, опять же, жуков и букашек, а также прочего люда, среди которого особой живописностью, конечно, выделяются богомолы. Застывшие в театральных позах, драматически заламывающие в религиозном экстазе руки, а то и задумчиво-трагически почесываясь, пожирающие друг друга, чтобы выродить и намазать на чистый лист ядреную потомственную икру. Можно, конечно, с нашего сегодняшнего холма постмодернизма — довольно убогого, соглашусь — порассуждать о вероятности реинкарнаций съеденного самца, даже ударить в гонг и возгласить что-то вроде: «Пьеса “Богомол и пустота его возрождений”, сцена тридцать вторая», да только надо ли? Лучше вернемся к тем, драгоценным ныне реалиям).

Так вот, вчера вечером, задумчиво бредя после ужина по перешейку к морю, предвкушая еще пару чудных погружений в стихию, слышу вдруг: «Мама, мама, сматли какие чайнички!» Оборачиваюсь на возвращающихся вгору маму и дочку. Девочка подбежала к стайке чаек, и они, взлетев, раскричавшись, раскружились над лиманом, затем вереницей ринулись к большой воде. Вместе с её мамой прыскаем смехом. Девчушка, загорелая, в белом, подняв руки и растопырив в разные стороны ладони, наверняка готовится взлететь вслед за «чайничками».

А сейчас я стою на кромке. Тихая волна разбивается о пятки и пенясь, путаясь, вконец затихает на свежеоблизанном берегу. Хочется что-то спеть. Но не моднющее вроде «Yesterday» Маккартни. А что-то попроще, наше, может быть, «Как прекрасен этот мир, посмотри...» Да, нас, конечно, будоражит мелкобуржуазная тяга к неведомому Западу, но в данном контексте она просто излишня, как бы беспочвенна, так что вернемся на землю, чтобы, как бы это не показалось странным, обрести силы для взлета. Отзываясь моим сбивчивым, противоречивым чувствам, откуда-то издалека доносит: «Как прекра-аааа-сен этот мир...» Хорошо, пусть они поют за меня. Ведь это не так уж важно, товарищи?