Любострастники

#метаморфозы 

 

— ...А теперь я сверху, — сказала она. И, не дожидаясь согласия, оседлала Вадика. Обалдеть можно, таких неутомимых женщин он ещё не встречал, огонь, настоящий огонь, бывают же на свете чертовки, прямо душа радуется. «Тебе со мной хорошо?» — положив голову Вадику на грудь, спросила его вчера Любаня. «А ты разве сомневаешься?» — усмехнулся он, поглаживая её тёплое плечо. «Нет, ты скажи», — настаивала она. «Ну конечно, мне с тобой хорошо, — выдохнул он ожидаемое. — А почему ты спросила?» — «Да просто так, — Любаня встряхнула головой, и её волосы щекотной волной рассыпались по груди Вадика. — Между прочим, моя мутер на тебя глаз положила». — «Ерунда какая, — снова усмехнулся он. — С чего ты взяла?»

— О-о-о! — протяжно вскрикнула она. И кровать всхлипнула, вторя этому возгласу. Раз, другой, третий... — всё чаще и чаще поскрипывали пружины. А Вадик (так с ним случалось всегда в подобные моменты: одна часть сознания млела и таяла от неумолимо разраставшегося кайфа, а другая оставалась — нет, не холодной, но по-прежнему способной к трезвому анализу. Интересно, это у него одного или у других людей — то же самое?) придерживал её за бёдра, подаваясь навстречу каждому движению неукротимой фурии; и вспоминал вчерашний вечер... «Ни с чего я не взяла, а просто знаю», — ответила Любаня. «Но объяснить-то можешь? — поинтересовался он, стараясь не выдать своего интереса. — «Могу, конечно». — «Так объясни». — «Не хочу». — «Почему?» — «Ревновать станешь». — «Я не ревнивый». — «Все вы так говорите». — «Нет, серьёзно». — «А разве это обязательно?» — «Не обязательно, но теперь ведь любопытно». — «Так ты — серьёзно — ревновать не станешь?» — «Не стану». — «Обещаешь?» — «Клянусь»...

— Продолжай-продолжай, не останавливайся, — она перекатилась на бок и крепко сжала Вадика в объятиях, обожгла его щёку ветерком прерывисто-частого дыхания, это было приятно. Всё в ней было приятно... Мы животные, животные, — думал он, — мы делимся на самцов и самок, и не надо бояться признаться себе в таких простых и очевидных вещах... «Ну, ты же знаешь, у меня до тебя были другие мужчины, — сказала Любаня вчера. — Вот — примерно за полгода до того как появился ты, поэтому не вздумай ревновать! — я привела домой одного, Лёшей его звали. Да и не было ничего особенного, просто сходили в клуб, а он был при деньгах: коктейли, виски, всё такое. Развезло меня слегка... А старуха моя дома отсутствовала: кажется, навострилась в театр или ещё куда-то, не помню точно. Короче, привела я Лёшу на хаус. Только обняться-поцеловаться успели — как говорится, облом подкрался незаметно: мамахен заявилась. И началось: "Ах, Любаня, у тебя гость, я не помешала? Ну, давайте знакомиться, меня зовут София Павловна, не бойтесь, я не кусаюсь, сейчас сварю кофе. Или вы чай предпочитаете?" В общем, пошло-поехало сватовство в полный рост: где работаете-учитесь да кто ваши родители, да как вы относитесь к Дали-Пелевину-Кастанеде-Шемякину-Вуди-Аллену... Я посидела-покурила на кухне — вижу: конца-края не предвидится этому делу. Пошла к себе в комнату, прилегла на диван — думала: пережду, пока они закончат свои чайные церемонии. И не заметила, как задремала. Проснулась глубокой ночью. Ну и дела, — думаю, — что же мамашка-то меня не разбудила? И куда мой кавалер подевался? Вышла в зал — смотрю: из-под двери материной спальни пробивается полоска света. Тихонько заглянула, а там у них с Лёшей интим в полном разгаре! Обидно, ёлки-сношалки. Но что делать, не учинять же семейную сцену. Махнула рукой и отправилась спать»...

— О, какой ты бесподобный! Сильнее, сильнее! — она впилась ногтями в его лопатки с такой силой, что Вадим невольно застонал; однако тотчас ослабила нажим и, запрокинув голову на подушке, задрожала всем телом... «Да, крутая у тебя матушка, — удивлённо проговорил Вадик, поскольку ничего иного не пришло в голову. — Трудно представить, что она способна на такое. Но я-то здесь при чём?» — «Так ты ещё не всё услышал, — продолжала Любаня. — Помнишь тот вечер, когда я в первый раз привела тебя сюда?» — «Ну, помню». — «А помнишь, как она нагрянула, едва мы успели выбраться из постели?» — «Ага, было дело. Хорошо, что мы управились». — «А как она приглашала нас попить чаю — дескать, познакомиться с тобой поближе? Помнишь?» — «Помню. Ты ещё с ней на минуту вышла в кухню — посекретничать». — «Секреты, Вадичек, у нас были простые. Объяснила я старушке, что с тобой не выйдет как с Лёшей. Сказала — пусть сама потрудится искать себе мужиков, нечего держать меня за дуру. Ох, видел бы ты её в этот момент: аж посинела от злости, бедная. Она ведь не знала, что я застукала её с Лёшей. В общем, скажи мне спасибо, что не попал в лапы к моей старухе». — «Да ладно, Любаня, глупости это всё. Нет, ну ты прикинь, какие тут могут быть амуры, если София Павловна, наверное, лет на двадцать старше меня». — «На восемнадцать». — «Пусть на восемнадцать, какая разница. Да и не в моём вкусе она, если честно. Вот ты — другое дело.» — «Тогда поцелуй меня» — «Куда?» — «Куда хочешь.» — «Сюда?» — «Сюда». — «И сюда?» — «Нет, сюда щекотно!» — «А я всё равно поцелую».

— Господи, как хорошо... — всё ещё тяжело дыша, она приподнялась на локте. Ласково взъерошила Вадику волосы. Потом её взгляд упал на циферблат настенных часов:

— Надо же, как время летит. Мальчик мой, тебе пора собираться, уже половина шестого.

Он ещё раз поцеловал её — в уголок губ, как она любила. Затем со вздохом сожаления сел на кровати: поваляться бы, понежиться; неохота было выскакивать на улицу, в зимний холод, сразу из тёплой постели. И пилить через весь город в своё студенческое общежитие. Да ладно, всё равно у него завтра зачёт по сопромату, надо готовиться.

Вспомнив об этом, Вадик решительно потянулся за висевшей на спинке стула одеждой. В самом деле, ему следовало торопиться — уже хотя бы потому, что к шести обычно возвращалась с работы Любаня, и Вадику вовсе не хотелось, чтобы невеста застукала его с Софией Павловной. К тому же Любаня беременна, и ей сейчас нельзя волноваться.

...Уже в прихожей, когда Вадик обулся, надел куртку и повернулся к двери, чтобы открыть замок, София Павловна тихо приблизилась сзади. Обняла, прижалась грудью к его спине. И шепнула прерывистым голосом, точно ей стоило больших усилий преодолеть смущение:

— А как бы ты посмотрел... Ну, в общем... если б я родила Любане сестричку?

— Нет! — воскликнул он. — Это неправда!

— Правда, мальчик мой, правда, — едва слышно прошелестела она Вадику на ухо. — Я уже на третьем месяце.

Тут в прихожей раздалась переливчатая трель звонка. Вадик машинально щёлкнул замком.

На пороге стояла Глафира Горбушкина.

Инвалид по зрению, Горбушкина подрабатывала в жилищном управлении мытьём лестниц во всех четырёх подъездах одиннадцатиэтажки. Ей было тяжело поднимать на верхнюю площадку полное ведро, потому она каждый вечер набирала воду в квартире у Софии Павловны.

Глафира молча улыбалась, щурясь мутными, как бы подёрнутыми глуповатой птичьей плёнкой глазами.

И София Павловна улыбнулась в ответ.

— Что-то ты сегодня рановато, Глаша, — сказала она.

— Тык я ж не спросту так, — стыдливо почесала живот Горбушкина. — Я своего хлопца углядела, что до вас он пошёл, вот и стала напод дверью караулиться. А он всё нейдёт.

— Ты, Глаша, кого имеешь в виду? Какого хлопца?

— Дак вот этого, — Горбушкина ткнула пальцем в Вадика. — Обжимал меня в подъезде, обжимал, а теперя на сносях я оказалася, вона каковская штука.

— Не может быть, — прошептал Вадик. Ноги его подкосились, и он рухнул на пол, ударившись затылком о железную подставку для обуви.

— Нет, Глаша, так дело не пойдёт, — строго сказала София Павловна, отступая. И угрожающе выпустиа тонкие щупальца с розовыми присосками на концах:

— Это мой мальчик, поняла? Мой и Любани, мы с ним будем генетическую линию продолжать! А ты шла бы отсюда подобру-поздорову.

— Врёшь, руконогая, едрени-пельмени, — непреклонно пошевелила морщинистым хоботком Горбушкина; при этом шерсть на её холке вздыбилась. — В ём, в хлопце-то, и моя никакая-раскакая часть присутствует, потому он жись во мне оставил продолжаться. Отак-то! Моя линия продолжаться будет! Лучше поделися хлопцем по-хорошему, чтобы зря драки не зачинать-перепочинать, чтобы зря не зазря, а? Чтобы ёптыть да кабыть не до драки, аки-паки!

— Нет-нет, Глашка, этак дело не пойдёт, — повторила София Павловна, упрямо растопырив перья, и по её полупрозрачным стрекалам пробежала дрожь. — Не пойдёт, не дойдёт. А Любане что я всквожу, ты подумала-надумала? Нет, вскважи, ты водубала-надубала?

— А не обидим дочку твою, — тонко продудела Горбушкина, капая на пол тягучей зелёной слизью. — Дрочку-заморочку, грю, не обидим твою, ты мне только свежиего мозга хуть немношечко отдай, мозока мозогогового, взвежего, морогогового-размогогового, а?

— А Юбане, я тебя спрашую, Юбане-Дубане, чито я скважу? Всажу-засажу или шыто, я тыба вспрахуваю?

— Вскважешь, чыто толко мозок, тылко мозок дыля рыбонка-р-р-рыбоночка маво ныраждонного, смозока немношечко з сопр-р-роматом, тоне блохо, то мошно, пльзно, пльзно, дыля р-р-рыбоночков, га?

— А былше нычо нэ хачучешь? Ны хюйчучешь, ны мюйчучешь? Тылко мозок со сцыпр-р-роматом? Еге ж?

— Еге ж! Тлко мозок! Мозог-мозозог! Исть!

— Исть?

— Исть! Исть! Исть!

— Тылько нэмнога, харажо?!

— Харажо! Нэмнога! Завзэм-завзэм нэнога!

— Ну, ладна!

И обе дружно приникли к Вадику — прилипли, присосались всеми своими сумасшедше возбуждёнными окончаниями, словно скрутили стальной паутиной. Это было последнее, что он почувствовал.

...А вскоре после того как Вадика, облачённого в смирительную рубашку, увезли прибывшие по вызову санитары, вернулась домой Любаня.

Узнав о случившемся, девушка заплакала.

София Павловна достала из настенного шкафчика-аптечки пузырёк с валерьяновыми каплями, а Глафира Горбушкина, сходив на кухню, принесла полстакана воды. Мать отсчитала дочери в стакан двадцать капель, и та, выпив валерьянки, вскоре сумела взять себя в руки.

Наконец Глаша поняла, что в её обществе больше не нуждаются. И деликатно удалилась.

Любаня, вытирая шёлковым носовым платочком покрасневшие от слёз глаза, всхлипнула:

— Может, это у него не из-за нас? Может, у Вадика из-за экзаменов крыша поехала? Ему ведь завтра сопромат сдавать, а он этого предмета жутко боялся.

— Мне и доктор так сказал: перезанимался парень, — кивнула София Павловна. — У студентов это иногда случается от переутомления.

Они немного помолчали.

Затем Любаня снова подала голос:

— Мам, ну почему со всеми мужиками у нас вот так несуразно получается? Мы ведь совсем немного у них отбираем.

— И аккуратно стараемся, — снова кивнула София Павловна. — Хоть из подкорковых отделов, но ведь отовсюду по чуть-чуть вытягиваем.

— Может, Глашка пожадничала?

— Нет, я за ней приглядывала. Нда-а-а, жаль парня, конечно. Но ведь без мужиков нам свою линию никак не продолжить.

— Не продолжить, — печально всхрюкнула Любаня. Из-за сильных переживаний ей становилось всё труднее контролировать себя. Нос Любани развернулся граммофонной трубой, а по её лицу поплыли, надуваясь и лопаясь, розовые пузырьки. Речь тоже грозила перейти из человеческой в привычную, подвывающе-булькающую:

— А может, его в бульнице всё-таки вылучат?

— Нэнаю, — ответила София Павловна, которая, глядя на дочь, тоже занервничала. — Магэбыть вылучут, а мугубуть и нэ выволочут. Оно, шелувеческий мозог — жложная вштука, эфтот мозок-размозок. Иво мошно исть, скрозь вухи высосувать, аккуратно, понэмножку, подкорочку-то.

— Га, мозок, канэшна, мошно исть, ыто ш мозховые клэточки така жтука... Хуснятина.

— Тык ты пады, дыченька, звызьми в голодильныку, в молозылкэ — я тыбы нымнога зоставыла, клэточок от иво смозока.

И они отправились на кухню. Впереди — быстрым шагом — Любаня. А следом за ней София Павловна. Два осколка реликтовой цивилизации, которым для успешной мимикрии среди гоминидов homo sapiens необходимо регулярно встраивать в свой метаболизм органеллы гиперполяризованных нейронов человеческого мозга.