17 марта [ часть III из IV ]

Повернувшись ко мне спиной, она просит помочь расстегнуть костюм. Не веря своему счастью, погружаю дрожащие пальцы в мех, а сам пла́чу. То ли от шерсти, то ли от радости. Замок-молния легко поддаётся, и ползунок, вжикнув, сбегает до самого низа.

Это напоминает свежевание добычи.

Мохнатая шкура расходится в стороны, обнажая покрытые веснушками плечи, спину, ягодицы…

Наверное, похожим образом оборотень превращается назад в человека.

Под сбрасываемым звериным покровом на Кэй совсем нет одежды. Даже трусиков. Что немного досадно, ведь мелькала мыслишка их стыбрить в качестве охотничьего трофея. В фурсьюте должно быть жарко, как в бане, но ни капельки пота не видно на веснушчатой коже. Зато мигом потеют мои ладони, стоит ими лишь коснуться оголившихся плеч.

 На ощупь Кэй такая податливая. Такая тёплая и мягкая. Как сдобная булочка. Только пахнет не ванилью, а фиалкой. И аромат этот усиливается. Он пьянит и шибает в голову хлеще водки.

В памяти вдруг всплывает название фильма про слепого мужика – «Запах женщины».

Шкура сползает до локтей. Кэй высвобождается из рукавов, и поворачивается ко мне со скрещенными на груди руками. Потом она их опускает.

В памяти вдруг всплывает запах арбузов.

Фурсьют, наконец-то, полностью снят, и я зашвыриваю этот слезоточивый, волосатый мешок в угол фургона.

В пылкой, но неловкой попытке поцелуя, мы стукаемся друг об друга лбами. В неуклюжих обнимашках валимся вниз. Грохаемся на пол мимо матраса. Страсть под градусом – она такая. Продолжая обжиматься, катаемся по полу, крутимся-вертимся, и в итоге оказываемся-таки на матрасе. В позе шесть-девять.

Я – снизу, Кэй – сверху.

Она пытается расстегнуть ширинку моего рабочего комбинезона. Та немного заедает, и Кэй придётся повозиться. Ну а с моей стороны, вроде как, ничего не мешает.

Над головой возвышается необъятный голый зад. Он заслоняет собой свет, заслоняет вообще всё. Ягодицы – две покатые горы с расщелиной между ними. Целлюлитные ямки на них похожи на воронки от взрывов, если бы кому-то вздумалось бомбить горы. Но самое главное ждёт меня внизу, в подгорье.

Моих губ касаются губы Кэй. Её нижние губы. Наш первый поцелуй. Набухшие дольки плоти прямо пышут жаром. Они влажные и гладкие, словно мне ко рту приложили вареник.

Когда я говорил, что съем её, то имел ввиду немного не это.

Но поздняк метаться. Кушать подано, как говорится. Делать нечего, провожу языком снизу вверх. Горы вздрагивают. Провожу ещё раз.

Говорят, у женщин оттуда пахнет рыбой. Если и так, Кэй перебила всё своим парфюмом. Им пропах уже весь фургон. А источник аромата как будто бы там, где находится моё лицо.

Вдыхаю поглубже, провожу языком.

В одной книжке про охоту я как-то вычитал, что у корня лисьего хвоста находится железа, которая в брачный период выделяет особый секрет, по запаху напоминающий фиалку. Похоже, Кэй максимально погружена в образ своей фурсоны, раз даже промежность напшикала духами. Чокнутая. Впрочем, мне с ней детей не крестить, как говорится.

Провожу языком.

Раньше мне не доводилось делать подобного. Оказывается, лизать – очень монотонное занятие. Для разнообразия принимаюсь выводить кончиком языка разные фигуры. Вылизываю кружок, квадратик. Отлизываю треугольник. Лижу звезду.

Ширинка комбеза по-прежнему застёгнута, моя партнёрша явно филонит. Со скуки я выписываю внутри неё своё имя языком.

Пишу – Б.

Пишу – Е.

Пишу – Л.

Когда пишу «О», раздаётся непонятный звук. Какое-то тявканье. Что-то среднее между всхлипом и лаем. Что-то похожее на:

– ЙИФФ!

В горах начинается землетрясение. Вздрагивая, они попеременно то сжимаются вместе, то расходятся. В сопровождении конвульсивных толчков, от которых матрас под нами идёт волнами.

– ЙИФФ! ЙИФФ! ЙИФФ!

Следом происходит извержение гейзера. Из глубин подгорья брызжет горячая струя. Прямо мне в рот. Напор такой, что аж нёбу щекотно. Бьёт фонтаном.

– ЙИИИИИФФФФФ!

И всё прекращается.

Слыхал я про такое природное явление. Кажись, сквирт называется. Не уверен, что это надо прям пить, но раз уж дама угощает…

Кстати, а она там чем занята? Ничем, походу. Просто уткнулась лицом в мой пах, и не жужжит вообще. Пытаюсь пошевелить бёдрами, чуть приподнять их. Как бы намекнуть: у меня тоже есть, чем угостить. Но вместо желаемого получаю ещё один мокрый залп в лицо. Не такой мощный, как первый, зато более обильный. С нотками солода и хмеля на вкус. Пивко пошло. Отплёвываюсь, фыркаю: не захлебнуться бы. Льёт не переставая, хоть отверстие языком затыкай.

Про золотой дождь я тоже слыхал.

На самом деле, чуждо оно всё человеку русскому. Позы эти непонятные, сквирты, и прочая басурманская уринотерапия. Но выбора нет. В прямом смысле.

Грузное тело… Да чего уж там – огромная туша, она вся как-то расслабилась, обмякла и прямо улеглась на меня. А под её весом, между прочим, заметно проседает фургон, рассчитанный на полторы тонны.

Гигантское вымя придавило мой живот. Необъятное брюхо прижало грудь. Голова же моя, буйная головушка, с присосавшейся ко рту пилоткой, зажата между толстенных ляжек.

«Спички, колонны – не важно». – говорил мужик в кино. Как бы этот слепошарый запел, окажись он на моём месте?

Руки-ноги свободны, а проку? На мою возню под своими жирами туша никак не реагирует. Спокойно-размеренно сопит себе, вздымая бока, и может показаться, она просто…

Спит!

Реально дрыхнет!

Кончила и баиньки в пьяной отключке. Нажралась да отрубилась, обоссавшись во сне.

Другой мужик в другом кино говорил, что расстояние между влагалищем и заднепроходным отверстием называется просак. Вот в него-то я и попал, так попал.

Думай, Беломир, думай.

Если с туши хлынет новый поток – ты захлебнёшься.

Если она хоть немного подастся назад, и зажмёт твой нос – ты задохнёшься.

Если колени, на которых туша едва держится, разъедутся в стороны, позволяя ей рухнуть вниз – тебе просто расплющит голову.

Думай, Беломир, выбирай, каким нелепым способом умереть.

Ко всему, хвост ещё этот долбаный.

Рыжий и пушистый. Болтаясь между гор-ягодиц, он щекочет мой разнесчастный глаз. Про такую секс-игрушку я тоже слыхал. Анальная плага называется. По сути – пробка в жопу с приделанным декоративным хвостиком. Когда только эта извращенка успела её вставить?

Не придумав ничего лучше, луплю ладонями по хвостатой заднице. Щипаю её, царапаю, чтоб вызвать хоть какую-то реакцию. Из-за слёз почти ничего не вижу. Вслепую хватаюсь за клятый хвост. Эта извращенская приспособа, видать, на батарейках – извивается в кулаке и лупит по ягодицам, осыпая их шерстью. На ощупь те уже словно покрылись густым подшёрстком. В попытке выдернуть пробку тяну сильнее, задираю хвост, а под ним – он.

Глаз.

Шоколадный, прямо напротив моего слезящегося.

В памяти вдруг всплывает выражение: «С глазу на глаз».

Будь я потрезвее, задался бы вопросом: раз в пукало ничего не вставлено, что тогда у меня в руке?

Будь поумнее, смекнул бы: раз на одной стороне есть жопка с хвостиком, на противоположной может быть пасть с клыками.

Будь у меня родители, они бы научили, что нельзя тягать за хвост того, кто может тебя куснуть.

На беду, я бухой сиротинушка, не самого большого ума. Поэтому, услышав утробное, недовольное рычание, решаю, что спящая пьяница пробуждается, и тяну за хвост с удвоенной слой.

Звук клацающих челюстей ни с чем не спутаешь. Ощущение, когда они смыкаются на твоём теле – тоже.

Что-то делает кусь у меня между ног.

Тут хвост, конечно, выпускаю. Туша, кувыркнувшись через себя, с нереальной для своих габаритов прытью отскакивает к стенке фургона. А я с воплями на заднице отползаю к противоположной. Разглядываю и дрожащей рукой трогаю пах. Стояка как не бывало, но сам конец на месте. Даже не надкусанный. Трусы под рваным комбезом тоже целые, даром, что мокрые.

А потом я поднимаю взгляд.

Первая мысль: Кэй за каким-то хреном, и каким-то образом, в одно мгновение, ухитрилась полностью облачиться в фурсьют. Потом решаю, что выпитая водка оказалась палёной, и теперь меня с неё глючит. Дальше логика выходит вон из фургона. Потому что происходящее в нём никакой логике не поддаётся.

Прямо сейчас, у южных ворот Центрального парка города Черноволжска, припаркован обычный автофургон «ГАЗ-3302-Бизнес» базовой комплектации. А внутри него, занимая доброю треть пространства, расселась косматая, рыжая зверюга.

Огромная антропоморфная лиса.

Только благодаря синьке в крови мгновенно не помираю от разрыва сердца, а лишь ещё разок обссыкаюсь.

Сжавшись в меховой комок, зверюга обнимает человекоподобными руками свой многострадальный хвост. Уши прижаты, шерсть дыбом. Из оскаленной пасти свисают клочья так и не расстёгнутой ширинки.

Путь к бегству отрезан – тварь засела прямо у створок. Рычит и зыркает сверкающими, как катафоты, глазищами. Осознаёт ли она происходящее? Понимает ли хоть что-то? Без особой на то надежды предпринимаю жалобную попытку контакта:

– Не ешь меня. – говорю. – Я невкусный.

На большее ума не хватает.

Услыхав меня, зверюга навостряет уши. Её зрачки расширяются, превращаясь из хищных вертикальных в почти человеческие круглые. Она ощупывает собственное тело. Потом смотрит на свои руки-лапы. Из её пасти раздаётся:

– Ну ёб твою мать…

Она говорит! Она разговаривает! Эта тварь говорящая!

– Вот же блядство… – говорит она голосом Кэй с призвуком рычания.

Едва ли такая пасть способна воспроизводить человеческую речь. Но сейчас явно происходит какая-то сказочная хрень, а в сказках зверьё чешет языком только так. Лиса-матершинница? Почему бы нет?

Жёлтые глаза смотрят на меня:

– Да расслабь ты булки. – острый коготь выковыривает застрявший в клыках обрывок комбинезона. – Я не голодная.

Сроду не поверю той, кого в народе называют плутовкой. Но виду не подаю. Мужественно подбираю с пола бутылку. Намахиваю для храбрости. Слегка дрожащей рукой протягиваю мохнатой гостье.

– Не-а. – мотает меховой башкой та. – Я, дура, думала, что могу себя контролировать… А оказалось… Ну, сам видишь.

Не то, чтобы мне есть дело до всяких фантастических тварей, но чисто из любопытства спрашиваю:

– Это из-за большой луны?

– Из-за маленькой смерти, блядь!

Рявкнув на меня, зверюга добавляет спокойней:

– Если ты не знал, французы так называют оргазм.

Не смотря на смену облика, умничает она по-прежнему. Теребя руками хвост и потупив глаза, говорит:

– Пиздец… Первый и последний раз я кончала в четырнадцать.

Человек ты или оборотень, всем нам порой надо выговориться. Излить душу, как говорится.

Лиса, вернее, Кэйлей, вернее, Лиса-Кэйлей, вернее… Короче, вот это вот существо рассказывает? что ничего не знает про своих биологических родителей. Ведь приёмные взяли её в са́мом младенчестве. Малышку при удочерении они назвали Катей.

Катю любили. Она беззаботно росла, как все обычные дети, совершенно никак не выделяясь.

Всё было хорошо.

Но вот пришли первые месячные, и вместе с ними странные, тревожные, полные звериных образов сны. Пробуждаясь от которых, Катя находила в постели непонятно откуда взявшиеся жёсткие рыжие шерстинки. Ей бы призадуматься тогда, но она лишь беспечно отмахивалась, мол, всего-то раз в месяц, нефиг париться. И продолжала взрослеть дальше.

Всё снова стало хорошо.

Вплоть до первого опыта мастурбации.

Однажды, познавая собственное тело, четырнадцатилетняя девочка словила просто волшебный, невиданной силы оргазм, отключивший её сознание.

Очнувшись, она обнаружила себя в кошмарном зверином теле, доедающей тушку любимого домашнего кота.

– Погоди, – перебиваю я. – А как же брови? – совершенно не в тему, но на ум пришло, вот и спрашиваю. – У тебя же их две.

– Выщипываю! – снова рявкает лиса, и продолжает рассказ.

Отойдя от шока после превращения, Катя переварила в себе и кота, и всё случившееся. К приходу родителей с работы она уже приняла человеческий вид, однако честно им обо всём рассказала. Призналась, что она не такая, как все. Что она особенная. Что настоящая она заперта в этом теле девочки-подростка.

– Так я совершила свой каминг-аут. – говорит эта я-хоть-и-хаваю-котов-но-знаю-много-иностранных-слов. – Самый трушный каминг-аут эвер.

Родители Катю внимательно выслушали. Потом собрали в пакетик кошачьи останки, умыли окровавленную дочкину мордашку, и отвезли её в клинику.

В Черноволжский психоневрологический диспансер, если конкретнее.

– Кстати, ты стал бы просто находкой для тамошней главврачихи. – звучит очередное отступление. – Она бы стопятьсот диссертаций настрочила на тему: «Клишированный образ стереотипного русского, репрезентируемый таджикским гастарбайтером».

Внутри меня не просто булькает, а бурлит и пенится, едва не расплёскиваясь. Но не станешь же быковать на зверюгу, что способна тебя пополам перекусить.

Представляю, как пью водку.

И пью водку.

Слушаю дальше.

В психлечебнице от седативов с транквилизаторами впало в кому Катино либидо, но не зверюга внутри. Она нашла иной способ вырваться наружу.

Голод.

Постоянная, неутолимая, всепоглощающая жажда свежей плоти.

– Я не хотела причинять вред кому-либо. – говорит лиса-гуманистка. – Я не хотела есть людей.

Поэтому худая, как спагеттина, Катя, стала просто есть.

Она через силу заталкивала в себя положенные пайки и просила добавки. Она воровала и отбирала еду у других пациентов. Она даже сподобилась устроиться помощницей на кухню, чтобы иметь доступ к продуктам.

Катя перестала просто есть.

Катя стала жрать.

Жрать днём и ночью. Жрать в три горла. Жрать, как не в себя. Жрать, жрать и жрать, лишь бы хоть немного заглушить тот самый голод.

И вот, спустя каких-то четыре года, из клиники выписали абсолютно психически нормальную девушку по имени Кэйлей. А сто пятьдесят килограмм жира шли к нормальности довеском.

Мир, в который она вышла из клиники, оказался крайне нетерпим к людям с лишним весом. Выяснилось, что толстых никто не любит. Даже сами толстые не любят толстых.

– А ведь это всё ради них. Ради людей. – говорит лиса-альтруистка. – В каждую брезгливо смотрящую рожу мне хочется проорать: «Для тебя ж стараюсь, сволочь! Если я не съем этот сраный бургер, мне придётся сожрать тебя, фэтфобная ты скотина!»

Из её пасти рвётся рык. Шерсть дыбится.

– А потом я узнала про фурри. – говорит она, и вставшая дыбом шерсть опускается. – Среди них я почувствовала себя, как в семье. Хоть и в иллюзорной. Фурсьют без вреда для окружающих даёт мне возможность побыть хотя бы копией себя настоящей. Пусть и мультяшной. Фурри фэндом реально вытащил меня из петли…

Помолчав, лиса говорит:

– Да ладно, шучу. – машет она мохнатой лапой. – На самом деле, тогда верёвка не выдержала. Порвалась.

Водки у меня осталось на донышке. А излияния звериной души всё никак не заканчиваются.

Жёлтые глаза влажно поблёскивают:

– Всю свою жизнь я посвятила изучению и поиску! Столько мифов, легенд, приданий — и всё пиздёж? Фэйки? Ну не одна же я такая на целом свете! Должны же быть в мире другие, подобные мне. Я ищу их, ищу, ищу, ищу — и всё без толку! Где они все, суки, прячутся!?

Жёлтые глаза наполняются слезами:

– Порой мне кажется, что провести жизнь в дурке под транками – не самый отстойный вариант.

Слёзы не бегут ручьями, а набухают в шарики. Подобно росе, только размером с вишню. Они блестят, переливаясь отражаемым светом. Не успевая впитаться в шерсть, скатываются по ней вниз, и разбиваются об пол на мелкие сверкающие частицы.

Всхлипывая, лиса накрывает глаза лапами. Её плечи дрожат. Раздаётся поскуливание.

Ни в одной книжке про охоту не сказано, что лисы умеют плакать.

Изуродованное детство. Испорченная внешность. Сломанная психика.

Оказывается, есть вещи пострашнее.

Например, одиночество.

Неожиданно для самого себя я пододвигаюсь ближе. Протягиваю руку и кладу на мохнатое плечо зверюге.

Нет, не так.

Я кладу руку на плечо Кэйлей – обычной девушке с хорошим аппетитом и плохой наследственностью. Глажу её, а сам пла́чу. То ли от шерсти, то ли от жалости.

– Зря стараешься, – Кэй сбрасывает мою ладонь. – Больше тебе не перепадёт.

По факту, кроме солоноватого привкуса во рту, мне так ничего и не перепало. А эта никакая-я-не-давалка говорит:

– Как говорят сексисты, пьяная баба пизде не хозяйка. По трезвяку я такому, как ты, в жизни бы не дала.

Позабыв о прошлой истерике, снова произношу безобидное: «Почему?»

Лиса гавкает:

– Может потому, что ты жалкий попрошайка секса, который мнит себя мастером пикапа?

Лиса лает:

– Может потому, что ты туповатый гастер, который думает, что он умудрённый опытом русский мужчина?

Эта поедательница колобков, эта шерстяная подстилка, эта вонючая блоховозка, эта зассавшая мне весь фургон безродная-ржавая-псина тявкает:

– ЧУРКА!

Я представляю чистое русское поле.

Представляю одиноко стоящую посреди поля берёзку.

Представляю, как медведь в шапке-ушанке сидит на обутом в лапти вороном коне, и играет на балалайке «Валенки», а матрёшки под музыку водят вокруг берёзы хоровод.

Представляю, как все они – медведь, матрёшки, и даже конь – посидев на дорожку, да выпив водки на посошок, вскидывают автоматы Калашникова, и отправляются поднимать российский флаг над вашингтонским белым домом.

Не помогает.

В отчаянной попытке усмирить рвущегося наружу дерьмодемона, представляю, что все полуострова в мире теперь наши, и говорю:

– Я русский.

Произнося это, едва узнаю́ собственный голос. Он понижается, грубеет:

– Я русский!

Привычный тембр превращается в густой, глубокий бас, от которого вибрируют стены:

– Я РУССКИЙ!!! 

Это утолщаются и удлиняются мои голосовые связки.

...продолжение следует...

Илюха Усачев: 17 марта