Верхнего Тагила не существует

Мне шесть было, когда всё это произошло. Как сейчас помню. У папы зазвонил телефон, он посмотрел на экран, улыбнулся. Взял трубку. Сказал: «Алло. Да. Да. Ага. Разумеется. Ух!». Нажал отбой. Посмотрел на нас с мамкой радостно, встал, подтянул треники, заправил в них футболку «BOSS». Вышел в коридор, обул тапки и весело нам сказал: «Вы сейчас, мои хорошие, охренеете». Подмигнул мне и вышел в подъезд.

Мы подождали минуту. Две.

— Ничего не понимаю, — буркнула мама.

Она подошла к входной двери, глянула в глазок, затем переместилась к окну и ахнула: папа нёсся к приветливо распахнувшей переднюю пассажирскую дверь красной «Ауди», оставляя тапочные следы на свежевыпавшем снеге и моей хрупкой детской психике. «Ауди» завизжала шинами и тронулась, а следом за ней завизжала — и чуть позже тронулась — мама.

Папка не соврал: охренели мы действительно знатно.

Неделю мама обзванивала всех своих подруг, а по совместительству потенциальных папиных шалав. Не давала своими звонками жить работникам морга. Полиция вообще пригрозила маме статьёй за телефонный терроризм. Но со временем человек привыкает ко всему: приноровился же я ходить со сжатыми в кулачки ступнями, потому что кроссовки стали маловаты. Так и мы постепенно привыкли к папиному отсутствию.

Бабушка называла папу кукушкой с яйцами. Мама петухом. Я правил этой игры в птиц не понимал и, поддакивая взрослым, гневно звал папу то тетеревом, то страусом.

Через два месяца мы получили первую весточку. В ту ночь я проснулся от звона разбитого стекла в гостиной — видимо папка решил доставить письмо так, чтоб мы его точно получили. Испуганная и растрёпанная мама подняла с пола завёрнутый в бумагу обломок кирпича, развернула послание и начала читать:

— «Салам алейкум, дорогие мои Машенька и Омарчик...», — и тут же прервалась, — Ох ты и гнида! Дорогие! Дорогой у нас был стеклопакет! Только в том году поставили, в кредит! Ну и падаль! Ну и...

— Мам, — перебил я её, — перестань! Читай дальше!

— Хорошо, хорошо... — мама вздохнула и, чуть успокоившись, продолжила. — Так. «Дорогие мои Машенька и Омарчик. Пишу вам, чтобы вы не переживали — у меня всё хорошо...» Ах ты тварь такая, а! Всё хорошо у него, гляньте! Мы, паскуда, и не переживали! Ах ты ж...

— Ну мама! — крикнул я и дёрнул её за рукав халата, — Ну дочитай полностью, пожалуйста! А потом уже мы вдвоём поорём.

Мама скрипнула зубами. Закатила глаза. На секунду мне показалось, что они даже сделали внутри полный круг.

— «...у меня всё хорошо. Я живу припеваючи». Ой, сука... «Не знаю, сможете ли вы меня простить — да наверное сможете, чё нет-то, — но я поступил так, как был должен. Когда-нибудь я вам всё объясню, но сейчас как-то неохота. Прошу только об одном: пожалуйста, дайте мне пожить вольной птицей и нигде меня не ищите. Особенно в Верхнем Тагиле. Там меня точно нет. Целую, ваш Саша».

Мама опустила руки и сжала губы в тоненькую ниточку. Я чувствовал, как она прилагала все усилия, чтобы не научить меня множеству новых любопытных слов, поэтому молчал и ждал, когда ей станет хоть капельку легче. Лицо её сперва побелело, потом раскраснелось, потом пришло в земельную норму последних месяцев.

— Мам, а папа что, в Верхнем Тагиле? Это где? Это какой-то недалёкий город?

Мама вздохнула.

— Недалёкий у тебя папа. А Верхний Тагил... Сынок, никакого Верхнего Тагила не существует. Это папа нас так за нос водит, чтобы мы его не нашли. Выдумывает всякие города с глупыми названиями. Пожалуйста, Омар, — она встала передо мной на колени, крепко взяла за плечи, посмотрела в глаза, — запомни то, что я тебе скажу.

Мама откашлялась прикрыла глаза и начала читать стихи:

— Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Она открыла глаза и улыбнулась.

— Ты понял, что я хотела тебе сказать?

— Что мы будем голода-а-ать... — протянул я, приготовившись разреветься. Но мама тут же меня перебила:

— Нет-нет-нет! Здесь о том, что папе мы не нужны, а значит и он нам не нужен. Мы с тобой сильные, мы с тобой справимся! Эти строки написал мой любимый поэт — Омар Хайям. Очень умный дядечка! В его честь я тебя и назвала.

Я утёр подступившие слёзы и всхлипнул.

— А я думал, что меня зовут в честь рака...

— В честь срака! — мама резко встала и поправила волосы. — Глупости не говори. Тебя зовут так же, как одного из мудрейших людей всех времён. Понял? А теперь успокаивайся и пойдём спать. В честь рака, м-да...

Я лежал в кровати и, рассматривая узоры разводов на потолке, пытался представить — какой он, этот Верхний Тагил? Одна за другой у меня перед глазами проплывали, убаюкивая, все виденные прежде картинки незнакомых и таинственных городов — сияющие дворцы, высокие башни с полумесяцами на верхушке, глиняные дома и тесные улочки... Рёв машин, доносившийся через разбитое окно, превратился в шум базарной толпы, а писк автомобильной сигнализации незаметно стал криком чаек, прилетевших с моря поживиться чем-нибудь вкусненьким и тухленьким с прилавков. Я разглядывал эту разношёрстную толпу, пытаясь найти среди бородатых мужчин в чалмах папу в трениках, футболке «BOSS» и тапках. И вдруг почувствовал, как на плечо мне легла чья-то рука.

— Салам алейкум, тёзка!

Я резко развернулся и увидел перед собой седобородого дедушку в узорчатом, как у бабушки, халате.

— Здрасте, — сказал я, — а вы же этот самый, который, ну...

— Да, это действительно я. Омар Хайям, — ответил мне дедушка и улыбнулся. Мне нужно кое-что тебе прочитать. Только сегодня утром написал, зацени.

Он высоко задрал голову, пощипал себя за кадык, уткнул руки в бока и стал декламировать:

— Пусть папка твой петух и редкостный мудила,

Стой всем ветрам назло — как в морду бы ни било.

Запомни эту мысль, возьми с собой в могилу:

Не существует Верхнего Тагила.

Я нахмурился.

— У вас в последней строчке размер другой. Вы точно Омар Хайям?

— Ты меня поучи тут ещё стихотворить, козявка! Ты сам сколько стихов написал, а? Размер другой... Как дам щас!.. — дедушка замахнулся кулаком, и я проснулся.

На самом деле стихотворение я, скорее всего, с годами додумал сам и потом в это воспоминание вставил. Я в шесть лет слова «мудила» и знать не знал. Но это не так важно, главное тут настроение передать. А в настроении я проснулся совершенно ужаснейшем.

Было ещё темно. Меня переполняли решимость и злость на папу и на этого агрессивного деда из сна. Ещё писать хотелось, но это всегда так, как проснёшься. Я потихоньку встал и начал собираться. Надел первые штаны, вторые — путь предстоял неблизкий, тёплую кофту. Засунул за пояс пистолет. Игрушечный, разумеется. Прокрался мимо спальни, натянул курточку, обулся. Аккуратнейше и тишайше открыл замок и выкрался в подъезд.

Ночной город встретил меня хлещущим холодным ветром, но я не стал съёживаться и принял этот ледяной удар в лицо с достоинством — как и завещал мне мой древний тёзка. Куда идти я не имел ни малейшего понятия. Решил было поискать мох на камнях, чтобы узнать, где север, но понял, что это мне ничего не даст. Да и мха я, потеребив несколько камней, не нашёл, только какой-то туго набитый порошком целлофановый пакетик, который положил в карман.

Пройдя с пару десятков дворов и очутившись в той части города, где раньше никогда не бывал, я вдруг почувствовал, что вся решимость куда-то отступила, а слёзы, наоборот, подступали к горлу всё сильней. Чтобы как-то ободрить себя я стал размахивать руками, но это помогало слабо. Поэтому я запел.

Сейчас я понимаю, как жутко смотрелся марширующий в ночи ребёнок, всхлипывающий и завывающий «Отпусти и забудь, что прошло — уже не вернуть». Но тогда реакция двух копошившихся в клумбе парней, которых я встретил, вынырнув из очередной домовой арки, меня удивила.

— Слыш, слыш, слыш, слыш, слыш, — быстро заговорил один из них, пятясь от меня и выставив вперёд руки, в то время как второй просто впал в ступор и пялился на меня, — Ты кто, эй? Ты, слыш, ты иди отсюда, эй. 

— Дяденьки, — я изо всех сил пытался не разреветься, — подскажите, пожалуйста...

— Ты, слыш, ты, кого тебе подсказать? Ты рано! Мы ещё не нашли! Мы ещё не приняли! Кыш! Кыш! — тараторил отступавший.

— Что вы не нашли? Вы тоже север ищете? 

— Слыш, какой север? Сгинь! Сгинь! Изыди!

Стоявший столбом второй наконец что-то понял и потряс головой.

— Серёг, погоди. Мы его оба видим, значит пацан настоящий. Тебя как зовут? Ты же настоящий? — видимо на всякий случай уточнил он у меня.

Я шмыгнул носом и кивнул.

— Настоящий. Меня зовут Омар.

Первый остановился, снял шапку и протёр ей лицо.

— В честь рака что ли?

— В честь срака! — обиженно процитировал я маму. — В честь поэта назвали.

— Настоящий, значит... Ну, ладно. А чё этот настоящий тут делает, а, Лёх? — всё ещё слегка нервничая спросил он товарища по поискам, — Пацан, ты чё тут делаешь-то?

— Иду вот... Вы мне, дяденьки, подскажите, пожалуйста. А куда мне идти-то?

Парни переглянулись.

— Малой, ты дурной что ли? — спросил Лёха, — Ночь на дворе. Домой иди.

— Мне не надо домой, мне в Верхний Тагил надо.

Лёха натянул шапку обратно на голову.

— Серый, а Верхний Тагил вообще существует? — спросил он у товарища.

— Я не знаю, я только про Нижний слышал... — парень на секунду задумался, а потом снова тряхнул головой и заговорил, — Блин, да какая разница? Какой Тагил, алло? Давай ментам звонить.

— Слыш, крыса, каким ментам?

— Обычным! Тут пацан в ночи бродит! Его сдать надо!

— Куда сдать? Это цветмет тебе какой-то что ли? Какие менты, слыш. Пусть идёт в свой Тагил. Он максимум до границы дошагает и его обратно развернут, мы ж, блин, в Калининградской области!

— Ты там совсем поехал? Надо звонить! Я...

Я переводил взгляд с одного на другого и соображал, что же мне делать. Парни бурно спорили, махали руками, а я понимал — от них надо бежать: сейчас приедет полиция, меня посадят в тюрьму, и не увижу я больше ни мамки, ни папки, ни верхнетагильских красот. Не зная, что предпринять, я зажмурил глаза и попытался представить — а как бы на моём месте поступил Омар Хайям. Но седобородый поэт всё не мог успокоиться, грозил мне кулаком, кричал, что я невежда и критикан, и что он придёт ко мне домой и научит, засранца мелкого, старших, а тем более древних, уважать. А это совсем не помогало.

Я начал тихонечко пятиться, надеясь скрыться от парней в арке, но они заметили и быстро рванули в мою сторону.

— Слыш, пацан, эй, стой на месте!

— Никуда не уходи, щас мы ментам позвоним!

В отчаянии я выдернул из-за пояса пистолет, направил на парней и закричал:

— Всем стоять! Руки за голову! Упали мордой в пол! Быстро! Быстро!

Папа обожал сериалы про ментов, мы часто смотрели их вместе и кое-какие фразочки оттуда плотно врезались в мою голову. Конечно, они не поверили, что пистолет в моих руках настоящий. Хотя бы потому, что из дула его торчала присоска. Но их секундного замешательства хватило, чтобы я сообразил дальнейший план действий. Вспомнив Аладдина, скрывавшегося от преследователей на узких улочках похожего на Верхний Тагил Багдада, я выхватил из кармана найденный мешочек с порошком, намереваясь со всей силы бахнуть его об асфальт и скрыться за этой пыльной завесой.

— Стой! — закричал вдруг Серёга. — Пацан! Пацан! Стой. Это у тебя чё?

— Пакетик, — ответил я, растерявшись.

— Пацан. Пацанчик. Милый пацанёночек. Это очень хороший пакетик. Дашь его нам? Он же тебе не нужен совсем.

— Ничего я вам не дам, вы полицию вызовете.

— Не-не-не, — вмешался Лёха, — Слыш, полицию с такими хорошими пакетиками вызывать нельзя. Дай сюда, а?

Шаг за шагом, вытянув, словно зомби, вперёд руки они приближались. И мне не оставалось ничего, кроме как осуществить задуманное.

Бах!

Коричневая пыль закрыла меня от преследователей, и я бросился бежать. А за моей спиной раздался душераздирающий, полный боли и отчаяния вой.

Не знаю сколько я бежал и где по итогу оказался. Не знаю, сколько сидел и ревел на ступеньках у двери незнакомого подъезда. Вышедший на ненавистную работу дворник сперва хотел шугнуть меня лопатой, но потом расчувствовался, накинул на меня свою сине-оранжевую тяжелую куртку, пропахшую потом и куркумой, и присел рядом.

— Я, брат, тоже потерялся в какой-то мера, да, — сказал он, вытирая коварно подкравшуюся слезу. — Тоже дом далеко. Тоже к отец, к мать хочу.

Дворник куда-то позвонил, а потом рассказал про своё детство, про свой родной город в Узбекистане.

— Жарко там очень, да. Фрукты много, сколько хочешь кушай. Вокруг город степь. Красиво. Хорошо.

— Прямо как в Верхнем Тагиле... — прошептал я.

— Что? Ну, да, наверное. Прям да, как в нём.

— А если там так хорошо, почему вы здесь?

— Э-э-эх! — дворник разочарованно махнул рукой. — Такой маленький, а уже фашист.

Скоро приехала полиция и вернула меня домой. Только что проснувшаяся мама обнаружила мою пропажу уже после моего возвращения, поэтому она радовалась и злилась одновременно.

— Омарчик, сладенький мой... — причитала она, обнимая меня, — Ноги тебе оторву, зараза маленькая! Ну куда же ты уходил, зачем?.. Сварить бы тебя живьем, так нервы матери трепать!

Месяц мы пожили уже привычной нам безпапной жизнью. А однажды вечером те же полицейские, что вернули домой меня, постучали к нам в дверь держа под руки грустного, раздавленного, заросшего и чумазого мужичка в тут и там заштопанных трениках, до ужаса засаленной футболке «BOSS» и в одном тапке.

Наевшись и помывшись папа поведал нам свою трагическую историю. С горьким сожалением рассказал он о том, как влюбился в горячую сексапильную восточную красавицу Мадину, катавшую его в своей красной «Ауди» по ресторанам и показавшую, что существует другая жизнь, счастливая и свободная. Роман их был бурен и быстр, и уже через неделю Мадина пригласила папу вместе отправиться на море. Однако через два дня пути обнаружилось, что едут они хоть и на юга, но не на те — в южноуральскую степь. А сама Мадина оказалась злым и грубым джигитом Мурадом, владельцем небольшого и не очень законного кирпичного завода в заброшенном безымянном посёлке, на котором папа и проработал последние несколько месяцев.

— Нет, я понимаю, я бы за член кого схватила и сбежала из семьи, это хоть логично. Но чтобы муж из семьи ушёл к другому мужику, — мама была чрезвычайно раздосадована папиной историей. Казалось, сам факт предательства отошёл на второй план после выяснения с кем именно ей изменил супруг.

— Я человек старомодный и симпатию питаю исключительно к женщинам, у которых никакого члена нет, — оправдывался папа, — На как сладко стелил фраерок! И даже усы не смутили — я же тебя, Машенька, тоже усатую полюбил

— Нашёл что ляпнуть, — смутилась мама, вспомнив романтическую историю их знакомства, — Я же девчонка совсем была, откуда я знала, что если их брить, то они только гуще станут! Ты лучше скажи, шкура предательская, почему письмо только одно написал?

Папа насупился.

— Я вообще ни одного не писал. Не мог. Это, наверное, Мурад, чтоб следы запутать.

— Ох, — вздохнула мама, — так вот почему оно начиналось со слов «Салам алейкум».

— Ваалейкум ассалам! — на автомате ответил папа и резко выпрямился.

Я засмеялся. Засмеялась мама. Немного нервно захихикал отец.

— Мы теперь снова будем жить все вместе? — спросил я родителей.

— Все мы люди. И я не без греха. Вот в Сочи, например, я едва не растаяла перед одним обворожительным и очень симпатичным отрядом футбольных фанатов... Но не о том разговор. Пусть мы все люди, но все мы разные. Просто во мне есть стержень. А в папе, судя по всему, стержень только бывал.

Папа болезненно поморщился.

— Омар Хайям, сынок, — продолжала мама, — однажды сказал: «Как часто, в жизни ошибаясь, теряем тех, кем дорожим. Чужим понравиться стараясь, порой от ближнего бежим». Надо уметь прощать ошибки.

Впервые за месяц Омар Хайям не ругался на меня матерными частушками и не преследовал с угрозами во сне, а сказал какую-то дельную вещь.

— Кстати, пап, — я дернул отца за рукав, — это в честь него меня, оказывается, назвали. А не в честь рака, как ты сказал.

Папа стыдливо опустил глаза, а мама покачала головой и сказала:

— Какой же ты гнилой, Александр, человек. Тебя в реку брось — и ждать не надо, пока опухнешь. Раки сразу нацепляются. Эх! Давайте, шуруйте спать укладываться.

Было так радостно, когда отец впервые за несколько месяцев подоткнул мне одеяло, а после сел рядом.

— Ну, сынок, что тебе почитать перед сном? — спросил он.

— Не надо читать, пап. Лучше расскажи, какой он — этот Верхний Тагил?

Папа вздрогнул и на несколько мгновений замер, но тут же пришёл в себя и сказал:

— Нет уж, Омарчик. Лучше мы всё же почитаем книжку. А Верхний Тагил... Я хоть там никогда и не был, но слышать о нём ничего не хочу. Так что, сынок, пообещай, что запомнишь, то, что я тебя сейчас скажу. Обещаешь?

— Обещаю, пап.

И папа очень серьезно на меня посмотрел и сказал:

— Никакого Верхнего Тагила не существует. Лады?

— Лады.

Антоша Думмкопф: Верхнего Тагила не существует