Тары-бары

Она не знала его языка. И смешно говорила.

Было так. Его отряд встал на берегу широкой реки. Река уходила вдаль по извилистому руслу, взрытому корнями сосен, знавших людей древнее, чем отцы отцов его отцов. 

Он сидел на берегу. Смотрел на песок, на воду. Там, откуда он был родом, откуда, взметнув бурю из пепла и гари, прискакали веселые и страшные всадники, не было ни песка ни воды — но была степь, бескрайняя, больше реки, больше моря. Степь, в которой нельзя было затеряться, и был слышен даже ветер. 

А здесь кричали птицы. Крики мешали услышать чужаков, добычу. Утомляли и крики захваченных чужаков — хотя он был вынослив, не стар, держался всегда в тени, и хан продолжал помнить, что есть на кого положиться еще в отряде.

Он не встречал похожих на неё. Да и встретить не должен был — здешние люди были очень осторожны. Задолго до того, как кони протоптали дорогу великолепным ханским шатрам, лесные люди исчезли, будто их никогда не было. Должна была и она исчезнуть с ними — но охота, которую она вела много месяцев, ее захватила настолько, что в конце концов из охотника она стала добычей. 

Было так. Они посмотрели друг на друга, разделенные сетью, в которой она поначалу билась, деловито, не тратя силы на крики, затем кусала и рвала веревки, а в конце уже молча сидела настороженным зверем, готовым к прыжку каждую минуту.

Что это был за народ? Он пробовал говорить с ней — некоторые отдельные слова были похожи, некоторые похожие на стрекот птиц, не человеческую речь, некоторые он — раз, и запомнил. 

Кэттэ — как-то сказала она, наклонив голову, будто поклонилась. Он впервые тогда вынул ее полностью из веревок, разрешил искупаться в реке. Она не кланялась, не падала на колени. Жестом он отстранил воинов, пытавшихся ее заставить.

Еще сказала: Лэпэлдэу — летали бабочки, стояло жаркое лето. 

Ему понравилось. Он спросил: что это? Леп? Лепелдэу? Она взмахнула в ответ руками — будто летела. Показала на сердце. Снова взмахнула. 

Леп — значит летать. А еще мягкий удар сердца. 

Про сердце понял ночью. В ту ночь не заставлял, впервые в жизни не заставлял, чувствовал — не нужно — она сама возникла под пологом из темноты. Прохладная, постепенно из черной становящаяся белой, сверкающая нежной как вода кожей. Тогда он понял, что не готов. То есть, думал, что готов, что будет и как будет, и будет так — но оказался совсем не готов.

Она дышала рядом прерывисто. Сердца бухали, как копыта сотен лошадей. Этот табун несся на них — и тогда оба поняли, что их любопытство погубило их же. Им казалось: интересно. Им казалось: необычно. Он не стал ее обыскивать, она не стала вонзать в его горло спрятанный в складках одежды нож, нож для охоты. Оба проявили осторожность, как и следовало — но любопытство губит помимо кошек, еще и коня, и всадника, и добычу. Разойтись в темноте не получилось, темнота сжала время и пространство до одной -единственной точки, с одним-единственным смыслом: отсутствием выбора. У них не было выбора с самого начала.

В их реальности и их времени подобное невозможно. В лучшем случае — его шаг в стремена, ее короткий визг, когда перекинул через седло; в лучшем случае она бы присоединилась к оборванной стайке обслуживающих отряд рабынь, которых заколят первыми, как только надо будет рвануть вперед. 

И все-таки стало возможно. было. 

Он оставил ее на дороге — оставил одежду, флягу с водой, ее же нож. Она снова сказала кэттэ — опустила голову. Поднял ладонью за подбородок: лэп.

Взмахнул руками, улыбнулся. 

Было так. Всякое бывало.