Неудобный Солженицын

Александр Исаевич Солженицын (1918-2008) умер на 90-м году жизни. Ничего удивительного в том, что на 90-м году жизни человек умирает, нет. Это считается хорошим, долгим сроком. Слово «срок» неизбежно тянет за собой цепь ассоциаций: да-да, ГУЛАГ. Как без него. Мы говорим Солженицын — подразумеваем «Архипелаг ГУЛАГ».

Именно это, собственно, и останется от Александра Исаевича — «писателя, публициста, общественного деятеля», как говорится в энциклопедиях. Тяжёлая планета «Архипелага» и родственные ей спутники — роман «В круге первом», два рассказа, про Ивана Денисовича и Матрёнин двор. Остальное — даю самоуверенный прогноз, в котором не сомневаюсь, — будет забыто. Стихотворения, цикл миниатюр «Крохотки», пьесы, роман про раковую больницу, эпопея про красное колесо и всё то, что называется «огромным публицистическим наследием», — словом, 90 процентов написанного Александром Исаевичем за всю жизнь, — уйдёт «тёмной материей» в архивы, станут предметом изучения узких специалистов.

Вроде бы это грустно. А с другой стороны — чем раньше забудется второстепенное, тем скорее сойдёт на нет и основанное на этом второстепенном, абсолютно ненужное «шу-шу» вокруг «национал-патриотизма» и «антисемитизма» Солженицына, о незаслуженной его писательской славе и раздутом «культе личности».

Это «шу-шу», «развенчание Солженицына», началось, знамо дело, ещё с подачи советских «компетентных органов» в 60-х годах; его подхватили и ребята с «той стороны баррикад» — «русопятство» писателя многим было не по ноздре, не говоря уже об элементарной зависти к успеху. Солженицына обвиняли в стукачестве — мол, во время заключения он таки писал доносы под псевдонимом Ветров, а утверждает, что не писал. Обвиняли том, что он практически не воевал, ни разу не был на передовой. Искали компромат в личной жизни — нарыли, что в армии была «походно-полевая жена», упрекали, что бросил первую, ну и так далее.

Пока Александр Исаевич Солженицын считался Главным Русским Диссидентом (деля, впрочем, это место с более «безусловным» Андреем Дмитриевичем Сахаровым), критика с либеральной стороны была как бы с оглядкой — не вредит ли она общему делу борьбы против советского строя? Вот когда советский строй развалился — известно мнение, что «Архипелаг ГУЛАГ» этому серьёзно способствовал, — «зоилы» пошли в новую радостную атаку на Солженицына.

Он вернулся в Россию в 1994 году — упрекнули, почему не сразу, чего выжидал. Выступил в Думе перед озабоченными «первоначальным накоплением» депутатами — никто его не слушал (как за пять лет до того не слушали и Сахарова), старого, оторванного от жизни идеалиста. Какое, на фиг, сбережение народа, когда мы пилим бабки. По той же причине — старик «не сёк фишку» в краю малиновых пиджаков — в насмешливое небытие провалились его книги «Как обустроить Россию», «Россия в обвале», и нравственные проповеди по телевизору.

По этому поводу вспоминается цитата из беспощадного и точного Виктора Пелевина, «Дженерейшн Пи», которая всё и объясняет:

«Часто бывает — говоришь с человеком, и вроде нравятся чем-то его слова, и кажется, что есть в них какая-то доля правды, а потом вдруг замечаешь, что майка на нём старая, тапки стоптанные, штаны заштопаны на колене, а мебель в его комнате потёртая и дешёвая. Вглядываешься пристальней, и видишь кругом незаметные прежде следы унизительной бедности, и понимаешь, что всё сделанное и передуманное собеседником в жизни не привело его к той единственной победе, которую так хотелось одержать тем далёким майским утром, когда, сжав зубы, давал себе слово не проиграть, хотя и не очень еще ясно было, с кем играешь и на что. И хоть с тех пор это вовсе не стало яснее, сразу теряешь интерес к его словам, и хочется сказать ему на прощание что-нибудь приятное и уйти поскорей и заняться, наконец, делами».

Да-да, все ушли заниматься, блин, делами; от вечности Александра Солженицына, по словам того же Пелевина (он имел в виду вообще «советскую вечность», частью которой безусловно был Александр Исаевич), осталось разве что «пятнышко на ветровом стекле ума — вокруг замелькали совсем другие ландшафты». Легендарный диссидент 60-80-х, оттеснённый на задний план, стал особо лакомой мишенью товарищей стервятников, санитаров леса.

Главной червоточинкой, которая и позволила вновь и вновь вгрызаться «румяным критикам, насмешникам толстопузым», был «антисемитизм» Солженицына. Литератор Владимир Войнович (вообще склонный сводить в своих книжках личные счёты — например, обрушился в своё время целой повестью «Иванькиада» на чиновника, обошедшего его в очереди на квартиру в писательском кооперативе) сначала высмеял Солженицына в романе-фельетоне «Москва-2042», а затем написал целенаправленную книжку «Портрет на фоне мифа».

Одно из примечательных в этой книжке (тут вообще лейтмотив всей критики) — где Войнович упрекает Солженицына в том, что он перечисляет имена начальников строительства Беломорканала — а они все еврейские: мол, ну нашёл бы, ну постарался бы, хоть одно русское или ещё какое имя («Неужели среди начальников Беломора вообще не было русских, татар, якутов или кого еще?») — вот их бы и выложил, а этих — не надо.

А главное «ату» пошло, знамо дело, после вышедшей в начале 2000-х годов книги Солженицына «200 лет вместе», про еврейско-русские взаимоотношения. Как известно, о евреях аут бене, аут нихиль — так что, высказавшись в своей работе местами политнекорректно, Александр Исаевич стал — наконец-то, ура-ура, — «законной мишенью» для либеральной критики. На него и обрушились со всех стволов. Солженицын отвечал — интервью, собственными статьями, в значительной мере именно на это потратив последний, девятый десяток своей жизни; наверное, зря.

Теперь всё это неважно. «После смерти начинается история», как справедливо заметил Довлатов. Боюсь, что она не будет благосклонна к Александру Исаевичу как к «великому писателю земли русской», ВПЗР, как иронически назвал его тот же Войнович (к которому история, впрочем, будет и вовсе равнодушна). Солженицына станут помнить, повторюсь, исключительно как автора грандиозной работы «Архипелаг ГУЛАГ», а работа эта в первую очередь всё-таки не писательская, а скорее журналистская: сбор информации, обработка, комментарий. Этого, впрочем, достаточно для бессмертия.

Тут ещё Солженицыну не повезло (может быть, пока не повезло) с экранизациями — самым эффективным в последние десятилетия способом «продвинуть искусство в массы». Самый кинематографичный его роман «В круге первом» — по-моему, готовый сценарий добротного фильма, — а в итоге имеем абсолютно забытую скромную киноподелку, кое-как снятую в 70-х в США (памятную разве что накладными бородами героев), и вроде бы неплохой, но уже забытый отечественный телесериал с Квашой. Между тем «В круге первом» — рай для режиссёра, визуальное пиршество и, если говорить штампами, «галерея ярких образов». Прочитайте — если кто не читал — роман, убедитесь. Представьте «гламурного подонка» той поры, молодого денди-дипломата Иннокентия, вдруг решившегося, в общем-то, на подвиг, и спешащего в длинном своём пальто и шляпе по тротуарам заснеженной, бело-красно-чёрной сталинской Москвы; усталого, пожилого, грузного Сталина, неопрятные седые усы и большой ноздреватый нос-бороздило, берущего из вазочки фейхуа в полумраке своего изысканно-мрачного кабинета; элитную квартиру в сталинском, каком же ещё, доме, где во время богемной пьянки, в коридоре, в закутке, заплаканная женщина встаёт на колени перед высокопоставленным чином НКВД, прося за мужа; и спальное помещение «шарашки», полуказарму-полутюрьму-полубольницу, где светит лампочка и зарешеченное окно приоткрыто; и как Глеб Нержин сжигает в унитазе чертежи опасного прибора; и как дворник Спиридон в отчаянии призывает атомную бомбу; и как старый диссидент раскладывает пожелтевшие запрещённые номера «Правды» (с Лениным против Сталина) на полу своей дачи; и выступление идиота-лектора, и арест Иннокентия...

Но в отношении к такой фактуре работает тот же механизм, что описан самим Александром Исаевичем в «Архипелаге ГУЛАГ»:

«Наши русские перья пишут вкрупне, у нас пережито уймища, а не описано и не названо почти ничего, но для западных авторов с их рассматриванием в лупу клеточки бытия, со взбалтыванием аптечного пузырька в снопе проектора — ведь это эпопея, это еще десять томов "Поисков утраченного времени": рассказать о смятении человеческого духа, когда в камере двадцатикратное переполнение, а параши нет, а на оправку водят в сутки раз! Конечно, тут много фактуры, им неизвестной: они не найдут выхода мочиться в брезентовый капюшон и совсем уж не поймут совета соседа мочиться в сапог! — а между тем это — совет многоопытной мудрости, и никак не означает порчи сапога, и не низводит сапог до ведра. Это значит: сапог надо снять, опрокинуть, теперь завернуть голенище наружу — и вот образуется кругожелобчатая, такая желанная емкость! Но зато сколькими психологическими извивами западные авторы обогатили бы свою литературу (без всякого риска банально повторить прославленных мастеров), если бы только знали распорядок той же минусинской тюрьмы: для получения пищи выдана одна миска на четверых, а питьевой воды наливают кружку на человека в день (кружки есть). И вот один из четверых управился использовать общую миску для облегчения внутреннего давления, но перед обедом отказывается отдать свой запас воды на мытье этой миски. Что за конфликт! Какое столкновение четырех характеров! какие нюансы! (И я не шучу. Вот так-то и обнажается дно человека. Только русскому перу недосуг это описывать, и русскому глазу читать это некогда…)».

Да, русскому перу недосуг, русскому глазу некогда... Продвинутым русским перьям и глазам, если кто покажет им «свинцовые мерзости русской жизни», предписано иронически хмыкнуть и уйти играть в боулинг. Строго говоря, именно поэтому эти «свинцовые мерзости русской жизни» цветут и пахнут.

Можно порассуждать, кем и почему так предписано, — но на эту тему лучше читать того же Пелевина. Есть, словом, чёткое деление на гламур и маргиналов, на морлоков и элоев, на спартанцев и илотов — это местный закон. Поэтому в своё время местная кинематографическая тусовка «прокатила», например, пронзительный фильм «Бабуся» — мол, «снят для иностранцев». Поэтому та же тусовка с брезгливым недоумением относится к фильмам Павла Лунгина — настоящей «энциклопедии русской жизни». Тут Солженицын — в том числе и задним числом, со своим «ГУЛАГом», с этими плохо пахнущими вывернутыми сапогами, — снова оказался против правил, заслужив то же самое ироническое хмыканье. Гы-гы.

По некоторым данным, кстати, заключённых в нынешней России больше, чем в сталинские времена, ну а насколько быт лагерей ГУИНа отличается в лучшую сторону — судить только самим заключённым. Насколько можно понять по тому, что просачивается в народ и прессу, принципиальных отличий нет. Но не волнует эту нашу гламурную тусовку, и не понимает она, почему это волновало Солженицына.

Александр Исаевич достаточно проехался по «образованцам», а я процитирую здесь лишь не самый известный фрагмент «Архипелага ГУЛАГа»:

«В Советском Союзе это слово [интеллигенция. — Авт.] приобрело совершенно извращенный смысл. К интеллигенции стали относить всех, кто не работает (и боится работать) руками. Сюда попали все партийные, государственные, военные и профсоюзные бюрократы. Все бухгалтеры и счетоводы — механические рабы Дебета. Все канцелярские служащие. С тем большей легкостью причисляют сюда всех учителей (и тех, кто не более, как говорящий учебник, и не имеет ни самостоятельных знаний, ни самостоятельного взгляда на воспитание). Всех врачей (и тех, кто способен только петлять пером по истории болезни). И уж безо всякого колебания относят сюда всех, кто только ходит около редакций, издательств, кинофабрик, филармоний, не говоря уж о тех, кто публикуется, снимает фильмы или водит смычком. А между тем ни по одному из этих признаков человек не может быть зачислен в интеллигенцию. Если мы не хотим потерять это понятие, мы не должны его разменивать. Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже еще не обязательно выращивают интеллигента. Интеллигент — это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент — это тот, чья мысль не подражательна».

Ни убавить, ни прибавить.