Обличитель

Дьявола я повстречал в осеннем парке.

Среди шуршащих под ногами сухих листьев, в той части аллеи, куда практически не забредали прохожие, под одиноким старым деревом, чем-то напоминавшем вопящего, простершего руки к небесам грешника, располагалась скамейка. Ее доски иссохли, поручни покрылись ржавчиной, а асфальт вокруг давно уж растрескался. Лишь иногда ветер заносил сюда отголоски города — эти своеобразные эмоции повседневности. И даже бумажные обертки, прочий мелкий сор, что неизменно сопровождает род людской, были здесь редкостью...

А сразу за деревом начинались кусты бурно разросшейся дикой розы, в колючих недрах которой густился мрак минувших лет, то и дело слышались боязливые вскрики ребятни, порой сюда забегавшей, а также таился гнилостный запах мелких животных и птиц, нашедших здесь свою погибель. Эта часть парка хранила пугающие секреты, жила воспоминаниями. И новые люди — люди большого города — интуитивно сторонились ее. Они чуяли угрозу, исходящую от этого места, некие миазмы затхлости и тления, что по каким-то причинам никогда не покидали этого закутка. И даже наличие скамейки и асфальтированной, пусть и изрытой выбоинами дорожки не в силах было реабилитировать его в глазах окружающих. Натуральное логово ведьм, перекресток уже несуществующих дорог, где когда-то хоронили преступников и самоубийц. «Там водятся чудища», — взволнованно шептали мамаши чересчур любопытным детям; шептали, хотя и сами не ведали, отчего эта часть парка так угнетает и почему муниципалитет никак не решится привести эти разнесчастные несколько метров в должный вид. И так оно было не первый год: власти не торопились, а закуток со старой скамейкой, жуткой формы деревом и кустами дикой розы обрастал все новыми и новыми суевериями.

Но я не был мистиком, а потому, прихватив с собой бутылку минералки и утреннюю газету, смело прошел к скамейке. Место это мне нравилось, ведь людей здесь практически не наблюдалось, звуки типичной детской возни досюда не долетали, влюбленные не обнимались и не ссорились, а обнаглевшие подростки не включали на мобильниках свою невыносимую музыку. В общем, тут было спокойно и тихо — все, чего мне хотелось. И вот, обмолвившись с женой по телефону парой ничего не значащих фраз, я отключил надоедливый аппарат, глотнул минералки и погрузился в чтение.

Но спустя какое-то время я ощутил чье-то присутствие и, подняв голову, натолкнулся на полубезумный взгляд желтоватых мутных глаз. На другом конце скамейки, улыбаясь и пристально глядя на меня, пристроился седой как лунь старик. Его морщинистое лицо было сплошь в пигментных пятнах, волосы всклокочены. А из одежды на нем имелась застегнутая на все пуговицы рубашка, клетчатый пиджак и сильно заношенные брюки, которые очень уж контрастировали с новехонькими, начищенными до блеска ботинками. В руках же он сжимал черную лакированную трость с золотистой рукояткой, выполненной в форме головы пуделя.

Пытаясь не обращать внимания на столь странного типа, при этом едва ли не скрипя зубами от раздражения, я вновь уткнулся в газету.

— Хороший сегодня денек, не правда ли? — сказал старик.

Я глянул в его сторону, буркнул:

— Сгодится.

— Я, знаете ли, всегда любил такие вот денечки.

— Рад за вас.

Проигнорировав мое выражение лица и интонацию голоса, старик продолжил:

— В них, в денечках этих, сокрыта некая... как бы так правильно выразиться... ирония, что ли.

— Ирония?

— Ага. Шутка. Даже, скорее, издевка. Иначе не назовешь.

«Вот привязался, — с досадой подумал я. — Теперь от него хрен отделаешься! Будет сидеть и вспоминать лихую молодость, а то и десяток-другой всяких личных историй на меня вывалит».

— Издевка! — гаркнул он. — Над миром благополучия, над надеждой на светлое будущее, понимаете?

— Не совсем, — признался я, высматривая, куда бы уйти.

Подходящего места не обнаружилось.

— Дело в том, что такие денечки являются предзнаменованием хорошенькой бури. Это своеобразная... эм... мнимость счастья, спокойствия. И гляньте-ка, как легко народ покупается. Всего-то и требуется, что один-другой солнечный лучик да пухлое облачко на голубом небе — и все! Voilà! Детки смеются, парочки ласкаются. Даже бродячие псы — и те принимаются радостно вилять хвостами.

— Замечательно.

— Не то слово, — фыркнул старик. — Как будто и не было изгнания, первородного греха и всего прочего! В такие денечки, как этот, люди готовы забыть все, что натворили. И я не имею в виду религию, историю, что-то там еще, — вовсе нет! Говорю лишь о том, что они совершили осознанно — о том зле, которое пронесли сквозь свои жизни.

«Все ясно — фанатик, — мелькнула в голове мысль. — Сейчас он потребует взнос в фонд какой-нибудь секты, либо срывающимся голосом велит мне покаяться, "ибо конец близок!"»

— Зло! — рявкнул старик так, что я аж подскочил. — Оно всепроникающее! Оно повсюду! Начиная с никчемных провинностей и вплоть до натурального кошмара!

Я поежился. Старик же как ни в чем не бывало поглядывал на меня своими сощуренными, пожелтевшими от прожитых лет глазами.

— Люди привыкли ко злу.

— Наверно.

— Они оправдывают его, даже поощряют.

— Угу.

— Люди думают, что такие вот денечки созданы для их радостей, мнят, будто свет солнца очистит их души, в которых сплошная тьма. И поэтому даже не стремятся исправить совершенное — на кой, спрашивается, оно надо? Вместо этого они наивно верят, что все само собой утрясется. Они таращатся на этот свет и мечтают о Царствии Божьем, называют себя верующими, убеждают себя в этом. Тут-то и вся ирония, понимаете?

Я молча глядел на него.

— Но ведь солнце не признак прощения, очищения, забвения... — нет же! Грядет буря! — Старик развел руки, стараясь продемонстрировать масштабы надвигающегося ненастья. Он ухмыльнулся, обнажив почерневшие пеньки зубов, и пугающе выпучил глаза. — Натуральный ураган, который сметет все! Все-все! И так будет всегда! Всегда буря, всегда ураган, всегда лучик солнца и такой вот хороший денек! Всегда сотворенное людьми зло и — что печальней всего — всегда их глупая вера, будто все как-нибудь устаканится. Это грустно. Очень-очень грустно... Согласны?

— Возможно, — нехотя отозвался я.

Сомнений в его сумасшествии у меня не осталось.

— Взять хотя бы вас, — старик ткнул пальцем в мою сторону. — У вас есть семья?

— Предположим, что есть.

— Жена, дети... двойня? Дочь? Может, сын?.. Впрочем, не суть. Так или иначе, дети — это святое. На них нету зла, они настоящие ангелы, рожденные в муках Евиного проклятия, дабы вершить добрые и справедливые дела. — Он покачал головой. — А что в итоге? Они подчиняются силе мира сего, становятся очередными... э-э... грешниками. Дети, дети...

Я моргнул. Дома меня и вправду ждала семья: жена и дочка. Любил ли я их? Да я их боготворил! Мои девочки были для меня единственным смыслом жизни.

— Э-эх... — устало вздохнул старик. — Грех, в который дети окунают свои незапятнанные души, — зачастую это ведь грех родителей. Мерзостная клякса, оставленная взрослыми. Как ни крути, а идеальных браков не существует. Увы, так оно и есть. Зато существуют неидеальные браки. Порой же встречаются вовсе ужасные... Хотя, наверно, это не самое подходящее слово...

Он надолго задумался.

То же сделал и я.

Непостижимым образом его слова проникли мне в голову и что-то там затронули — нечто, что я отчаянно гнал от себя, нечто, внезапно отозвавшееся пронзительной тоской.

Или, правильнее, угрызением совести?

— Короче, разные семьи бывают, — подытожил старик. — Семьи, где все пьют, дебоширят... Семьи, где родня то и дело ругается, где один смеет поднять руку на другого... А порой и такое подвернется, когда над детьми издеваются, насильничают... И ведь лишь это показатель неблагополучия, верно? — Он с прищуром посмотрел на меня. — Или же нет?

Я не знал, что ответить. Внутри словно все взбунтовалось: захотелось встать и уйти, даже убежать. Но я не смог. Вынужден был слушать и слушать — постигать! — смысл его безумных слов. Счастливый брак...

Счастливый?

Да, мой брак был именно таким! По крайней мере, так считали окружающие. На нас равнялись, ставили в пример. И, в принципе, мы полностью соответствовали этому мнению. Все исключительно моя заслуга, ради которой мне пришлось пойти на многое... И вот я уже вспоминал, как завладел Светкой. Хорошая она была девчушка, красивая. Только уж больно доверчивая... А я не на шутку влюбился, серьезно она мне в сердце запала...

Что же я тогда сделал?

Больно резанули образы прошлого, похороненного глубоко в душе. Та летняя ночь, зажигательная музыка и спиртное, спиртное... А еще этот пахучий белесый порошок в бокале и Светкины растрепанные волосы, ее обнаженное тело, ее бессвязные бормотания... Паника, что заставила меня буквально метаться по комнате, страх наказания... А потом наш разговор наутро — как я угрожал и вместе с тем клялся, что люблю, что женюсь... А она лишь шмыгала носом, рыдала, называла словами всякими, снова рыдала... Но испугалась. Меня испугалась. Света, Светлана, Светик мой ненаглядный! Невеста, а впоследствии и жена...

Я почувствовал холодную испарину на лбу, скосился на старика. Тот, казалось, ничего не заметил.

— Много чего бывает, — кряхтел он, глядя куда-то в глубь себя. — Всякие семьи... Всякие-всякие!.. И дети опосля всякие получаются. Зреет в них родительский грех, чернеют их души... И нет им спасения в этом свихнувшемся мире...

Я неосознанно дотронулся до царапины на тыльной стороне ладони, сразу же под костяшкой мизинца. Небольшая, покрытая коркой бороздка, оставленная золотым украшением...

Старик и вовсе притих, с удивлением уставился на меня — так, словно видел впервые в жизни. Затем в его глазах отразилось узнавание, как если бы путаные мысли и рваные воспоминания снова выстроились в некое подобие логической цепочки, на время скрепив его треснувший разум.

— Зло идет с самого детства, — произнес он. — С того момента, как ребенок осмелится... э-э... своевольничать. И не дай бог ему оказаться отпрыском не того родителя!.. Знаете, во всем этом мне видится изначальное противопоставление той давнишней истории с яблоком... — Он потрогал рукоятку своей трости, провел пальцем по морде пуделя, после чего посмотрел на меня и таинственно, даже зловеще ухмыльнулся. — Что я там говорил, а?

Я сглотнул.

— Ах да! История с яблоком! Этакое извечное переосмысление идеи, что всякий родитель волен наказывать своего отпрыска так, как вздумается...

Я же вновь коснулся царапины.

Что ей предшествовало, я отлично помнил: едва различимый запах табака, перепуганный взгляд, очевидная ложь... А еще — вспыхнувший во мне гнев. Все это выплеснулось в движение ладони, ребром которой я ударил дочь. Сильно ударил, наотмашь. Я метил по щеке, но угодил в ухо и поцарапался о сережку. Одну из двух — тех самых, что Светка подарила ей на День рождения.

Отвернувшись, я опустил голову и посмотрел на кроящие асфальт трещины. Сухая травинка прилипла к моему ботинку... А откуда-то издали донесся требовательный гудок автомобиля... Зашелестел ветер, гоняя по дорожке опавшие листья, шурша страницами недочитанной газеты... И что-то устрашающее затаилось в кустах дикой розы у меня за спиной. Стоило принюхаться, как ощущался запах тлена и перегноя — запах минувшей зимы... И я буквально слышал голоса тех не в меру любопытных детей, которые, набравшись киношной храбрости, изредка приближались к кустам, желая проникнуться их сокровенными тайнами — тайнами жизни и смерти... Дерево же — то, что напоминало вопящего грешника, — будоражило фантазию ничуть не меньше, тем самым порождая все новые и новые страхи и суеверия...

Да, я не был мистиком, не верил в Бога и прочее, но все же... А что если и дьявол время от времени покидает свои пропахшие серой и кровью чертоги, дабы прогуляться по парку, подышать свежим воздухом?

Что если?..

Тут старик закашлялся. Кашель его был сухим и долгим, и что-то неприятно клокотало в его интенсивно сжимавшейся груди.

Я же опять погрузился в воспоминания, вернувшись в детство, к отцу, который жестоко порол меня за любую провинность. У него имелась большая кожаная портупея, и всякий раз, соверши я что-нибудь не то, звучал его властный голос. «Неси ремень», — приказывал отец. И я нес. А дальше он монотонно лупил меня, в то время как мать сидела в соседней комнате, всхлипывала и старалась убедить себя в том, что все в порядке, ничего противоестественного не происходит.

Мой отец был набожным человеком. Возможно, даже слишком набожным. Он регулярно читал Библию и любил рассуждать о том, как дьявол рыщет по миру, заглядывая в людские души, будто в открытую книгу. Так все тайное обязательно становится явным. Наверное, поэтому мой отец не пил и, насколько мне известно, у него не было других женщин. Случалось, правда, он позволял себе выкурить сигарету. Все остальное время он работал — много и усердно, достаточно, во всяком случае, чтобы я не остался ни с чем...

— Да, — вздохнул старик, — так оно и бывает. Грех переходит из поколения в поколение. Зло родителей, оно... э-э... как мерзостный плод, который вынашивают дети. Вынашивают, чтоб позже передать это зло дальше — уже своим детям. И так зло ширится и растет. Так зло подчиняет себе весь мир, пока наивные дуралеи радуются солнечному лучику и пухлому облачку. Э-эх...

Отец умер от инсульта в свои неполные шестьдесят. Я не способствовал этому, нет. Хотя именно от этого зависело, как скоро мне достанется доходное отцовское предприятие и все его имущество. Но я не убивал своего отца. Не посмел бы. Зато я посмел стоять у его кровати и просто-напросто улыбаться.

Я улыбался, пока он, впившись в меня испепеляющим взглядом, судорожно выворачивал простыни и под монотонный писк приборов пускал пузыри.

Думаю, в последние мгновения своей жизни он хотел, чтобы я принес ему ремень. Он хотел выпороть меня за то, что я посмел улыбаться у его смертного одра. Но он так и не смог облачить эти мысли в слова: тело попросту не слушалось. И вот он умирал, а я улыбался.

И вот он умер, а я по-прежнему улыбаюсь.

Улыбаюсь...

Старик крякнул и испуганно огляделся.

— Где я? — спросил он.

— В райском саду, — усмехнулся я.

Он изумленно посмотрел на меня — долго, внимательно, — затем отвел взгляд, опустил голову. Его сморщенные губы задрожали, и он начал что-то бормотать — так быстро и так тихо, что я не разобрал слов. Скрюченными, с артритными уплотнениями пальцами он вновь ощупал свою трость с причудливой рукояткой в форме головы пуделя, затем, кряхтя, поднялся со скамейки и побрел прочь.

— Зло... оно везде... в людях и деревьях... — донеслись до меня его бормотания, — грехи отцов и детей... первородный... яблоко и Святое Писание... все взаимосвязано и все будут пылать на небесах... в геенне солнечных лучей...

Потом он умолк, и мне остался лишь шелест дикой розы на ветру, в недрах которой густился мрак минувшего, а иногда даже звучали боязливые вскрики ребятни, изредка сюда забегавшей. В нос же ударил гнилостный запах мелких животных и птиц, нашедших здесь свою погибель. Да — эта часть парка хранила свои секреты, жила воспоминаниями. И — да: новые люди действительно сторонились ее. Быть может, они чувствовали опасность, исходящую от этого места. И даже наличие скамейки и асфальтированной, пусть и изрытой колдобинами дорожки не в силах было реабилитировать этот закуток — это натуральное логово ведьм, перекресток уже несуществующих дорог, где когда-то давно хоронили преступников и самоубийц... Быть может, и суеверные мамаши взаправду нашептывали своим детям, что в закутке водятся чудища; нашептывали, хотя и сами не ведали, отчего эта часть парка так их гнетет.

Быть может...

Но я не был мистиком и прекрасно понимал, что закуток этот — всего-навсего безвредный антураж. Истинные же чудища обитают совсем в иных местах.

И даже если дьявол в самом деле существует, даже если он время от времени и вправду покидает свои пропахшие серой чертоги, то для людей он вряд ли представляет угрозу — безобидный спятивший старик, не иначе.

Захваченный этими мыслями, я поднял голову и посмотрел дьяволу вслед. Тот так и не обернулся. А я еще долго не мог оторвать глаз от его постепенно растворяющейся в ярком послеполуденном свете фигуры.