Кто-то лохматый смотрит на нас. Хот-доги Пригожина. (Третья часть. Заключительная)

— Ты, Костя, зря не мороси. Быстрее, быстрее работай... Раз, взял булку, сунул сосиску, в неё этой горчицы долбанной и кетчуп из бутылки... раз, и всё! Семнадцать секунд! В салфетку сунул, в руки отдал. Спасибо сказал! Всё! Делов-то!

— Так это, Евгений Викторович, я так и делаю... быстро всё.

— Что это... что? Меня сейчас вырвет! Смотри! — Грибовский, стоя на коленях перед открытым чемоданом, внезапно начал часто-часто открывать рот, словно рыба, вытащенная на берег.

— Саша, Саша... что с тобой? Что?

— Вот! Вот! Они живые!

«Куклы» начали вставать и садиться. Словно большие бобры, мелькнуло у меня в голове. Глаза медленно открывались. Точнее, это были не глаза живых существ. Такие глаза я видел у змей. Есть такие крупные фото змеиных голов в учебниках и пособиях, где фотографы делают крупно съёмку головы кобры, например, или другого гада. И вот такие глаза были у этих существ. Безо всякой мысли, неподвижные. Страшные и беспощадные именно в своей неподвижности.

Существа достаточно проворно начали подниматься вертикально вверх. Именно подниматься, словно на невидимых ниточках. Глаза стали ярко -жёлтыми и смотрели на нас не моргая. Я услышал, как вокруг зашумело, затрещало, словно в сильный дождливый день в лесу. Именно такое было ощущение. Фигуры поднялись в воздух примерно на высоту человеческого роста и начали кружиться вокруг нас в каком-то диком и очень страшном хороводе.

Я почувствовал подступающую тошноту к горлу. Еле сдерживая спазмы, наклонился к полу, в ушах стоял гул. Словно миллионы пчёл кружились вокруг нас.

Грибовский вскрикнул и упал навзничь. Как сидел на коленях, так и завалился спиной назад, на дощатый пол. Я хотел закричать, окликнуть его. Открыл рот, но ничего не мог произнести, ни единого слова. Словно парализовало.

Одно из существ подлетело, именно подлетело к лицу Грибовского. Он лежал с закрытыми глазами. Обморок.

Чёрное мерзкое туловище с короткими лапками, покрытыми жёсткой блестящей щетиной, остановилось, приблизилось к лицу Грибовского. Существо открыло рот, точнее, пасть. Я увидел ряд мелких острых зубов, как у акулы. Оно склонилось над лежащим сержантом и выпустило облачко жёлто — бурого цвета, словно пар. Облачко приняло форму двух вытянутых колбасок и быстро влетело в ноздри Грибовского. Он глубоко вздохнул.

 

«Что это? Что? Как мне страшно... надо бежать, бежать!» — я попытался развернуться, стоя на коленях и доползти до двери. Но нет, тело не слушалось меня. В ушах стоял гул. И ещё какое-то потрескивание, словно в радиоэфире.

Что-то хлопнуло меня по плечу. Я обернулся. Нет! Перед лицом была морда существа с ярко-жёлтыми глазами, с хищно оскалившейся пастью. Моя очередь, успел подумать я, и провалился в бездну.

 

Небо. Серое небо с рваными краями облаков. Еле видимыми. Похоже было на серые промокашки из того, далёкого-далёкого детства. В 1975 году я пошёл в школу и первые два года розовые промокашки были в школьных тетрадках, это я запомнил. Но надо мной было небо, зимнее серое небо. Только почему-то я смотрел на него сквозь толстые прутья ржавой арматуры.

Что это, где это я? Посмотрел по сторонам. Сердце бешено забилось в груди, в голове застучали молоточки.

Это был прогулочный двор зоны. А я сидел у стены, грубо отделанной серой штукатуркой и смотрел на серое зимнее небо.

Посмотрел машинально на руки, на грудь. На мне был серый ватник с тёмными горизонтальными полосами, на груди нашивка с фамилией. Прочитал... чуть не закричал от ужаса. Озябкин! Озябкин! Второй корпус, камера такая-то!

 

Подскочил. На какие-то секунды бетонные стены пошатнулись. Закружилась голова. Я смотрел по сторонам. Да, точно! Прогулочный дворик! И я в нём в бушлате зэка Озябкина! Что происходит? Это какой-то сон, надо быстрее выйти из него. Подбежал к металлической двери в стене, дёрнул за приваренную ручку. Металл холодил руку. Закрыто! Нет, это не сон... это какая-то чудовищная явь.

— Чего забегал-то, осуждённый? — послышался чей-то голос сверху.

Посмотрел наверх. На кромке стены стоял я. То есть солдат внутренних войск, в бушлате, в шапке-ушанке. Но это был я. Я стоял, ощущая, как липкий ужас пробирается по всему моему телу, откуда-то снизу. И скоро он полностью овладеет мной.

— Ты чё уставился, Озябкин? Чего зыришь? Проблемы есть?

Я молчал. Тот, на стене, начал раздражаться.

— Э, Озябкин, с какого ты смотришь так? Может, память отшибло? Тебе сидеть здесь еще и сидеть. Давай, гуляй, дыши кислородом!

— Что здесь происходит? Что за разговорчики с контингентом?

На стене возникла массивная фигура старшины Демидова.

— Да вот, товарищ старшина, осуждённый странно себя ведёт. Может, дежурному по корпусу доложить?

— Погодь, погодь... разберёмся сами. Сами, зачем мелочь всякую капитану докладывать. Верно, Озябкин?

Демидов смотрел на меня. Внезапно его глаза стали как два жёлтых маленьких прожектора. Меня охватил ужас.

— Эй, вы чего там! Давай меня обратно! Это же я, я! Рядовой Акимов!

— Рот закрой, зэчара! — заорал солдат. То есть я, это я кричал на меня самого.

— Озябкин, ты что придуриваешься? Что, в ШИЗО захотел опять? Сейчас организуем. Ты того, не балуй тут... отгуляй своё и в хату давай обратно, — Демидов свербил меня жёлтыми глазками.

Я его не слушал. Подбежал к стене, подпрыгнул, хотел достать руками их сапоги. Бесполезно, слишком высоко.

Заскрипела металлическая дверь, кто-то схватил меня за плечи, отшвырнул к стене.

Два контролёра сноровисто били меня в углу. Удар под дых, я стад хватать воздух ртом. Потом в плечо, ещё раз в плечо. Последний удар был в грудь, и я потерял сознание.

Очнулся в камере.

Я лежал на койке. Первое, что увидел — желтоватый потолок, освещаемый небольшой лампой над дверью. Попробовал пошевелиться. Не смог. Я был крепко привязан ремнями-стропами к койке. Такое иногда практиковали с буйными зэка. После этого обычно следовал срок в ШИЗО. Но я был в камере. Пока был.

Как ни странно, но голова работала нормально. То есть была какая-то последовательность в мыслях.

«Так, я значит в теле Озябкина... Это после того, как мы пришли к Демидову на квартиру. Так... а что там было?» При этой мысли у меня страшно разболелась голова, будто в неё начали запихивать гантели. Ещё немного, и она просто разорвётся. Закрыл глаза. Боль вдруг остановилась. Это произошло одновременно с лязганьем засова на двери. Дверь распахнулась, в камеру подул лёгкий сквозняк. Видимо, в коридоре были открыты окна. Так иногда делали контролёры, открывали форточки в затхлых коридорах старых монастырских построек.

В камеру вошли Демидов и Грибовский.

Я смотрел молча на них, а они на меня.

Грибовский, казалось, был абсолютно безразличен. Неожиданно его глаза начали желтеть и превратились в два маленьких прожектора. Глаза Демидова тоже стали желтеть.

— Да вы что! Что с вами! Товарищ старшина! Саша! Это же я, я, Андрюха Акимов! А ну, развяжите меня! Ну, быстро, я всё расскажу!

— Ты что, Андрей, не понял, что с тобой произошло? — Демидов говорил глухо и не спеша. Спокойно так говорил.

— Быстро! Быстро развяжите! Опера, опера позовите! Он вам даст, он вас под трибунал подведёт!

— Тсс... не ори так, как потерпевший, — Грибовский заговорил неожиданно низким для него голосом.

— Да вы что... вы что творите-то! Это я, я! А кто Озябкин? А?

Демидов смотрел на меня жёлтыми змеиными глазами.

— Что, хочется обратно в своё тело, да? Знаю. Тебе сейчас очень страшно. Очень. Ты испуган как тогда, в детстве, помнишь? Когда воспитательница, ну, вредина эта, Зинаида Павловна, заперла тебя в кладовку около кухни. Уж больно ты был шустрый мальчонка... Да... травма такая была у тебя.

Я не удивился. Я уже ничему не удивлялся.

 

Демидов сел на табурет, намертво привинченный к полу камеры, около стола. Расстегнул шинель.

Китель под шинелью был расстёгнут, и я видел красную кожу шеи, густо поросшую чёрными жёсткими волосами.

— Ну, вот что... ты меня слушай внимательно. Слушай. Молчи. То, что скажу, запомни, и никогда никому не рассказывай. Иначе умрёшь. Сдохнешь. Ты понял меня, Андрей?

Я молча кивнул. Демидов посмотрел на Грибовского.

— Что, развяжем осужденного, сержант?

— А он того, не взбрыкнёт? Может, того... опера позвать, спросить.

— Зачем звать. Пусть опер у себя на диванчике поспит. Дежурство суточное, зачем его отвлекать.

-Так что, развязать?

Демидов кивнул.

Ремни ослабли. Я попробовал есть на кровати. Получилось не с первого раза. Мышцы затекли и одервенели. Сел, стал разминать запястья.

Грибовский отошёл к противоположной стене, сжимая в руке дубинку.

 

Демидов смотрел на меня жёлтыми глазами.

— Ты знаешь, кто я? И кто теперь ты?

Я мотнул головой, — Хватит загадками говорить. Давайте по делу. Что, кто... и вообще, как это всё называется?

— Ну, как называется, тебе не понять. Хоть ты парень городской, начитанный. А вот не понимаешь многих вещей. Скажу так, по-нашему, по — мужицки... ты теперь у меня в круге моём. Потому что я есть сила, которая всё и вращает по своим орбитам вокруг нас.

— Чего? Ты что, старшина, сбрендил?

— Хм... а ты сейчас где? Правильно, в теле зечары конченого Озябкина. А он в твоём теле. И ему это очень нравится. Он просто в восторге. А знаешь, почему так вышло?

— Ну, и почему, и вообще... это что за телепортации такие?

— Вышло так потому, что ты сунул нос в то, что не положено никому знать из смертных. Есть вещи, о которых люди узнают только там, за порогом жизни. Понял меня, солдат?

Я смотрел на Демидова. Было в нём что-то неуловимо страшное сейчас. Я почувствовал, как дикий, первобытный ужас накатывает на меня.

— Ну-ну, тише, тише, солдат, не волнуйся так... Ты всего лишь в теле человека, человека греховного, который будет гореть в аду. Может быть, достаточно скоро. Не ты, а твоя душа в его теле. Понятно так объясняю, человек?

— Я... да, да... похоже на то, что понятно. И понятно мне, что ты, Демидов, не человек. А кто ты?

— Не важно, — Демидов вздохнул, потянул носом, — ты вот скажи, ты в переселение душ веришь?

— Ну, так... может быть.

_ Что значит может, человек? Ты сейчас разговариваешь, находясь в теле сорокалетнего испитого и прочифирённого зечары, с признаками туберкулёза и цирроза печени. Тебе осталось жить лет семь. Или меньше, если будешь борзеть и в ШИЗО неделями околачиваться. Все мы смертны.

— А можно мне того, обратно? Не хочу я так быстро на встречу с прадедушкой отправиться, а?

— Я знал, что ты так скажешь. Знал. Я даже знаю, что будет дальше, — Демидов смотрел на меня жёлтыми буравчиками и я впервые увидел, как в них мелькнуло какое-то любопытство. Ну, скорее даже интерес.

— Так вот, солдат, я взял просто твою душу и отправил её в место, угодное мне.

— Кому это «тебе»? Яснее можно говорить?

— Осади. Не дерзи. Я та сила, которая может многое.

— Э... ты что, посланник от Господа?

Демидов молчал. По лицу я понял, что сказал что-то не то. Стало опять очень страшно.

— Нет. Не посланник. Я часть той силы, которая управляет и направляет вас, ничтожных, которые верят, или наоборот, не верят, в белый и добрый образ боженьки. Который сами и придумали себе.

— Это как? Поясни за базар? — я подумал, что зря я так вот, как-то дерзко разговариваю.

— Есть вещи, про которые ты, маленький солдат, узнаешь только там... перед входом в Нечто. Это не будет страшно. Это будет необычно.

— Так, а дальше-то что? Давай, Демидов... или как там тебя, Люцифер что ли? Давай меня обратно, хочу обратно к себе в тело!

— Похвально. Очень разумно и понятно. Тебя я отправил в тело зечары и садиста не просто так. Дай, думаю, посмотрю, как парень себя вести будет. Точнее, его душа. Тело-то у Озябкина слушается, нормально там всё... эрекция его радует ночью. Как бы не натворил чего там, в роте-то... в самоволку убежит ещё к девицам поселковым с птицефабрики... а что, дело молодое...

— Перестань! Давай меня обратно! Ты что хочешь? Не зря ведь пришёл? Хочешь, чтобы я душу, как Фауст, тебе продал?

Демидов вздохнул. Потянул носом воздух.

— Как-то душно здесь... а скоро и серой запахнет. Как, не испугаешься, человек?

— Хватит! Не тяни! Что хочешь? Душу? Давай, давай, что там надо подписать... и чем? Кровью, так?

 

Демидов смотрел на меня змеиными глазами. Его взгляд стал опять пустой и беспощадный.

— Нет, не так. Сейчас. Ты сиди смирно, не дёргайся.

Он встал, подошёл к койке и положил мне здоровую красную ладонь на голову.

 

...Невский проспект. Солнечный день. Кажется, ранняя осень. Такой знакомый Невский. Но что-то в нём изменилось. Что... стало много торговцев. До армии такого не было. Вот художники около Гостиного Двора, тут же продавцы газет. Газеты новые, необычные, политические. Какой-то мужик в чёрных галифе, в чёрной косоворотке, держит трёхцветный флаг. Бело-жёлто-чёрный. Странный такой флаг. Я иду по Невскому. Армия позади, а впереди такая большая и интересная жизнь. Девушки в лосинах, в красных, зелёных. Ножки такие симпатичные. Смотрят задорно. Перешёл Думскую, иду к Казанскому собору. Постоял немного на переходе. Как много людей... удивительно видеть такую нарядную толпу на Невском после безлюдья Вологодчины. На остановке автобусов в сторону Восстания стоит тележка на колёсиках. Надписи на сделаны криво, через трафарет. «Настоящие американские хот-доги! Теперь в Ленинграде!» Пахнуло жареными сосисками. Около тележки какой-то энергичный мужик что-то объясняет парню, видимо, продавцу. Мужик модный, в джинсах голубых, в кроссовках финских Karhu. В общем, модник-огородник.

Я подошёл к тележке.

— Ты, Костя, зря не мороси. Быстрее, быстрее работай... Раз, взял булку, сунул сосиску, в неё этой горчицы долбанной и кетчуп из бутылки... раз, и всё! Семнадцать секунд! В салфетку сунул, в руки отдал. Спасибо сказал! Всё! Делов-то!

— Так это, Евгений Викторович, я так и делаю... быстро всё.

Мужик начал горячиться, это я увидел.

— Ты быстро? Ты тормоз перестройки, Костя! Ты получаешь почти десять долларов в день! Ты богач! Я наблюдал за тобой вчера... и сегодня! Вон оттуда, от угла! Ты словно сонная муха, Костян! Я тебя уволю, ты мне весь бизнес портишь!

Мужик быстро обернулся. Увидел меня.

— Тебе чего, парень? Сосисон?

— Не, работать хочу! Хот-доги продавать.

Мужик цепко смотрел на меня. Карие глаза как буравчики. Такие «считывают» человека мгновенно. Я подумал, что очень нагло себя веду. На меня это не похоже. Что это? Явь или сон?

 

Демидов убрал ладонь с моей головы.

— Ну, что видел?

Я вздохнул. Всё это было так необычно и очень пугающе.

— Ну так... видел Невский. Солнечный день. Народу много. Я на работу просился к какому-то мужику... кооператор, похоже. Буржуй.

— Да, человек делом занимается. Евгений Викторович его зовут. Ты познакомился с ним сейчас там... в будущем. Так вот, слушай теперь меня внимательно, солдат.

Демидов опять отошёл к табурету. Сел, потёр кулаками глаза. Это был такой трогательный детский момент, словно Демидов маленький мальчик и трёт кулачками глаза. Грибовский стоял, не шевелясь. Мне даже показалось, что он одервенел. Как солдат из сказки об Урфине Лжюсе.

 

— То, что ты увидел, ожидает тебя в скором будущем. После дембеля, солдат. Это был Евгений, Женя, короче говоря. Кооператор, так называй его. Предприниматель, если говорить так... нормально. Купец. Он, кстати, сидел здесь, ну, не в этой камере, в в сорок второй... Недолго был, потом просто на строгач отправили. Так вот, солдат. Ты будешь работать у него, ну, устроишься на работу... на Невском сосиски продавать. Это нормальная работа. Потому, что, солдат, ждут скоро вас всех большие испытания, изменения... страна изменится, мир станет другим... а ты будешь работать с Евгением. Потом станешь его командой, ну, будешь близок к нему. И когда придёт время, будете вы делать великие дела, нужные Ему. А я скоро после этого приду к вам.

— Кому это «ему»? А? И почему я буду работать у него? Не понял я, Демидов.

— Много вопросов, солдат... Ты хотел, кажется, всё обратно отыграть, да?

Я кивнул.

— Давай, говори, согласен или нет. Если откажешься, я уйду сейчас, и всё будет уныло и тупо. Ты будешь гнить здесь, на зоне. А Озябкин будет веселиться и брать от жизни всё, что захочет. Ты меня понял?

— Да! Да! Давай! Хочу обратно, хочу в своё тело!

 

Демидов обернулся и посмотрел на Грибовского. Тот начал пошатываться, и медленно поворачиваться вокруг своей оси. Я заворожено смотрел на него. Грибовский начал вращаться, всё быстрее и быстрее. Резко запахло серой, в ушах стоял гул и треск. Как тогда. Радиоэфир, машинально подумал я.

Теперь это был уже не Грибовский. Это было существо, покрытое чёрными жёсткими волосами, напоминавшее бобра. Только... Только с рожками и хвостом! Я смотрел и не мог пошевелиться. Ужас накатил на меня тягучей мазутной волной и обволок всего, словно истукана. Не мог пошевелиться, а только смотрел и смотрел.

Вокруг меня свистело и гудело, стены камеры исчезли, была просто серая мгла. И кто-то лохматый смотрел на меня. Сквозь вой и свист. Смотрел и приближался. Я почувствовал дурноту от вони, от запаха серы и чего-то мерзкого.

«Всё, Андрей, пришёл твой час... не робей, Андрей», — в голове крутилась дурацкая фраза. Вой и свист усилились. Сознание покинуло меня.

 

— Тебе чего, парень? Сосисон?

— Не, работать хочу! Хот-доги продавать.

Мужик смотрел на меня. Волевое лицо, рот с жёстким нижним контуром. Такому человека ударить очень просто.

— А ты откуда такой борзый? Взял и спросил сам. Молодец, — мужик рассматривал меня внимательно.

— Да вот, работу ищу. После армии, сейчас деньги нужны. С людьми умею разговаривать, общения не боюсь.

— Да, вижу, что трепло. А где служил?

— Да так... в Вологодской области. Это... зону охранял недалеко от Белозерска.

— Ух... тринадцатая рота, что ли? — мужик оживился, — Ха, знакомые места... Значит так, давай, позвони мне утром. Завтра утром. Я тебя на точку определю, посмотрим, что ты за фрукт. Вот, возьми визитку. Телефон есть, я на нём с десяти до четырнадцати. Звони, парень.

 

Я шёл по Невскому к Адмиралтейству. Сентябрьское солнце начинало припекать. День был хорошим, я это ощущал. Настроение улучшилось. Странно, почему я так нагло подошёл и спросил этого человека о работе. Что-то было такое, что привело меня к нему именно сегодня, именно на это место. Хот-доги... ну и что. Это только начало.

Достал кусок картона из заднего кармана джинсов «АVIS». Отошёл к парапету Мойки. «Евгений Викторович Пригожин» было написано в верхней части визитки, и на обороте «Номер для окончательных решений». Телефон, телефакс.

Завтра буду звонить.