Кружочки (часть 2)

На перроне было пустынно, только упитанная девочка лет шестнадцати стояла на демаркационной черте, мрачно рассматривая рельсы. 

Одета она была довольно занимательно. На ней была коротенькая юбка-клеш, грубые высокие ботинки и сиреневый парик. 

На груди у нее висела то ли табличка, то ли икона. 

Весь ансамбль, включая ее выражение лица и близкие рельсы, заставили меня встревожиться. 

Я подошел поближе и сразу зашел с козырей. 

— Пожалуйста, не бросайтесь под поезд, — сказал я. — Мне очень нужно уехать. На кону стоит трансформация всего моего мира. 

Девочка аккуратно, чтобы поберечь парик, повернула ко мне голову. 

Наконец-то я смог разглядеть, что висело на ее груди. Это была фотография какого-то азиатского юноши с томными глазами. 

— Вы фильмов, что ли, насмотрелись? — сказала она густым низким голосом. — Типа неожиданный заход собьет программу самоубийцы? 

Сетчатые чулки трогательно впивались в ее пухлые ножки и резко контрастировали с голосом. 

— Честное слово, — сказал я, — никаких психологических трюков, только мой эгоизм. А вы все-таки потенциальная самоубийца? 

Девочка шмыгнула носом. 

— Нет, — сказала она с неохотой, — это у меня обычный вид. Внутри я пою и танцую. 

Она зачем-то подергала фотографию азиатского юноши. 

— Кто это? — полюбопытствовал я. 

— Чонгук. Мой биас. 

Наверное, в ответе содержалась вся необходимая мне информация, так что я степенно кивнул. В шестнадцать лет я по скудоумству таскал в грудном кармане фотографию бюста Диогена и эпатировал людей тем, что периодически доставал фоточку, направлял в сторону человека и потом спрашивал у бюста: «Этот? Ты его искал?». 

— Вы тоже из Армии? — обнадежившись моим понимающим кивком, спросила девочка. 

— Конечно, — сказал я. — Все мы так или иначе из какой-то армии. Только я скорее из Потерянного легиона. 

— А я думаю уйти, — вскинув голову, процедила девочка. — Тупость какая-то. Любить человека, который никогда не ответит тебе взаимностью. Еще в парике этом жарко. 

Она снова скисла и поджала губы. 

— Вот это правильно, — сказал я. — Да и вообще, вид у этого, как его, Большого змея, такой, что сразу видно — земная любовь не для него. А женщине нужно, чтобы мужчина был рядом. Чтобы от него пахло солью, свежей пашней или опилками. Чтобы жизнью от него пахло, понимаете? 

По-моему, девочка понимала. Она стащила с головы парик и спрятала его в сумку. 

В туннеле загудел поезд. 

Я продолжал внимательно смотреть на девочку, но она продолжала стоять на линии и прыгать вроде не собиралась. 

Мы зашли в разные вагоны, и я ей на прощание помахал рукой. Она мне в ответ не помахала. Наверное, потому, что я не пах солью и пашней. 

В вагоне, кроме меня, был мужчина, похожий на Патрика Стара. Он даже сидел в позе морской звезды — раскинув по обе стороны от внушительного живота руки и ноги. 

Я сел напротив него и спокойно выдержал его взгляд. 

Каждый встреченный на пути — не друг, не враг, не учитель, а объект для концентрации внимания. Особенно хорошо, когда объект такой крупный. 

— Разрешите, я поближе рассмотрю ваш нос? — спросил у меня Патрик, немного сползая вперед. 

— Мой нос в вашем распоряжении, — дал я добро на осмотр и повертел головой туда-сюда, чтобы Патрику были доступны все ракурсы. 

— Прекрасный нос, — довольно сказал Патрик. — С таким носом все по плечу. Так говорит великая наука физиогномика. У меня, как видите, кнопочка, а не нос. Но я волевым подбородком компенсирую. 

Подбородка, надо сказать, особенно видно не было, потому что он плавно перетекал в шею. 

— Люди недооценивают носы, — продолжил Патрик. — Нос — это главный маркер личности. Возьмем, к примеру пластические операции. Женщина убирает горбинку, а вместе с ней лишает себя целеустремленности. И ходит она потом по глухим окольным тропам. Дура без горбинки. 

Патрик от возмущения даже раскраснелся. 

— У вас вот, я посмотрю, мало того, что нос длинный, охочий до радостей жизни, так еще ноздрями богат. 

— Да вроде две всего, — неуверенно сказал я. 

— Зато какие! — вскричал Патрик. — Не то, что у меня. 

Я сидел и размышлял. Встреча с девочкой, разумеется, символизировала мой решительный отказ от иллюзий. 

Что же олицетворял Патрик с его зацикленностью на носах? 

Пришло ощущения, что ответ поблизости и нужно только набраться терпения, чтобы он, как бабочка, невесомо коснулся сознания. 

Я терпеливо ждал, Патрик вещал, а когда мы сделали остановку в Люблино, вошла она. 

Леля. 

Она и была бабочкой. Она и была ответом на скрытые носо-фаллические отсылки. 

Дядя Миша предупреждал, что сефира Малкут означает не только проявленный мир, но и его соблазны. Одним из ее символов была Лилит. Первая женщина, демон-соблазнительница. 

Леля, не заметив меня, села в конце вагона, и достала телефон. С момента последней нашей встречи прошло почти пятнадцать лет, но я узнал ее сразу. 

У нее по-прежнему сквозь прозрачную кожу проступал румянец, появляющийся от быстрой ходьбы на свежем воздухе. В свое время я шутил, что она этим румянцем похожа на английских мальчиков с фарфоровой кожей и бушующим под ней гормональным жаром. 

Ее осанка по-прежнему была идеальна. Я помнил ее прямую узкую спину, перехваченную тонкой лямкой купальника, на фоне заката в Серебряном бору. После мы вместе пошли в раздевалку, и я целую вечность возился с застежкой влажного лифчика, потому что руки у меня тряслись и губы у меня тоже тряслись. Я целовал выступающие позвонки, не решаясь накрыть ладонями ее грудь. Она тогда сама сняла с со своей талии трусливые мои руки и наделила их собственной смелостью. 

Леля пахла речной водой. Еще долго я чувствовал не совсем уместное возбуждение, оказываясь рядом с открытой водой. Импринты — мощная штука. 

Убрав телефон в сумку, она встала и подошла ко мне. 

— Привет, Леня. 

Говорю же, что у женщин есть своя боковая линия, чувствительная не только к вранью, но и к бывшим. 

— Привет, — сказал я. 

Она села рядом со мной, из-за чего Патрик, по-прежнему сидевший напротив, крайне оживился. 

Я раздул ноздри и глянул на него так сурово, что он решил ничего не говорить по поводу лелиного носа. Хотя он и был прекрасен. 

— Что же ты, гнида, пялился, а не подходил? — с ровными интонациями спросила она. — Опять инициативу мне отдаешь? 

— Понимаешь, Леля, я выбрал срединный путь, — вздохнул я. — Мне отвлекаться нельзя. Ты — Лилит, а я трясущаяся устрица. Мне тебя нужно опасаться. Вот и не подходил. 

Леля сдвинула густые брови и попросила объясниться. 

Я достал телефон, открыл графический редактор и быстро набросал Древо Сефирот. 

— Помнишь, как дядя Миша рассказывал? — начал я объяснение. — Что до божественного плана можно добраться разными путями, даже зигзагами, а можно пойти напрямую. Одна беда — это путь аскета. 

— Ты на метро решил до божественного плана добираться? — недоверчиво спросила Леля. 

— А какая разница? Магия дороги — есть магия дороги. Ты представляешь, какая в метро концентрация энергии выбора? Люди миллионы раз принимали решение — куда ехать, в какую сторону, к какой жизни. У метро уже давно появился свой метафизический план, а я просто прочертил на нем нужный мне маршрут. Соотнес нужные мне сефиры со станциями метро — и еду потихоньку. 

— А что будет, когда ты доедешь до последней станции? 

— Надеюсь, что другая жизнь. 

Леля посмотрела на меня с сочувствием. 

— Дядя Миша был ебанутым, а ты — его духовный наследник. 

Она сжала мою руку. Почему-то запахло речной водой. 

— Попробуй хоть разок не убегать, Леня. 

Я помолчал, а потом осторожно высвободился. 

— Дядя Миша говорил, что у тебя будет необыкновенная жизнь. Он оказался прав? 

Леля улыбнулась, и вокруг ее глаз появились морщинки. 

— У меня совершенно обыкновенная жизнь. Работа-дом-работа. Но это хорошая обыкновенная жизнь. Во всяком случае была до определенного момента. Только, в отличие от тебя, я понимаю, что мне от свихнувшейся реальности не убежать. Кто-то же должен остаться, чтобы попробовать ее исцелить. 

— Ага, — сказал я сердито. — Вот именно ты и будешь ее исцелять. В свободное от работы время. 

Леля прижалась ко мне плечом. 

— Поедем со мной? Со своим психологом я разберусь, обещаю. Я о тебе часто вспоминаю, как о единственном мальчике со двора. И, судя по всему, единственном мужчине, которого я любила. 

Я промолчал. 

Она вышла на Дубровке, не оглядываясь. 

 

4. Станция «Йесод» 

 

Сефира Йесод означала «основу». Сефира мечты, эфира, божественного вдохновения. 

Конечно же, этой станцией должна была быть Пушкинская. 

К нашему-всему-Пушкину я шел окольными путями, по-юношески презирая его кажущуюся простоту. Было время, когда я упивался символистами и акмеистами, но когда мы с Костяном, который тогда еще не встал на путь Дао, обкурились до слюней, именно Пушкин стал нашей опорой. 

Костян тогда переживал, что сознание его слишком расширилось, а родители привыкли его видеть в более сфокусированном состоянии. 

Мы решили структурироваться через поэзию. 

Костян достал с полки первый попавшийся сборник и прочитал: 

«Дано мне тело — что мне делать с ним, 

Таким единым и таким моим?» 

На этом он остановился и заплакал. Он сказал, что совершенно не чувствует тело своим. Что он как бы нависает над самим собой и даже как будто летит к себе, но никак не может долететь. И его от этого мутит. 

С одной стороны, вопрос, что же делать с телом — верный, а с другой — о каком единстве тела можно говорить, если оно расползается, как бензиновое пятно по луже. 

Поэтому Мандельштама мы отложили. 

Спасением оказалось витальное пушкинское стихотворение про необъятную жопу, которую лирический герой колеблет. Мы тут же пустились в обсуждение о том, что Пушкин, носитель африканских генов, внутренне тяготел к женщинам, отличающимся стеатопигией. 

Костян усилием воли собрал тело воедино и рванул в отцовский кабинет. Оттуда он вернулся с репликой палеолитической Венеры, и мы принялись благоговейно ее рассматривать. Вечность коснулось нас мягкой женской ладонью, а на фоне вечности даже расширенное сознание сжимается от стыда. 

Короче, Пушкин — невероятный чувак. 

Техническая пересадка на Крестьянской заставе прошла без проблем. Я подъезжал к Пушкинской с внутренним трепетом. 

Кто встретится мне, думал я. Какие невероятные мыслители? Какие пророки и вещуны? 

На Пушкинской я встретился с фатумом. 

Я заподозрил неладное сразу, как покинул вагон. Несмотря на то, что я крайне внимательно отслеживал остановки и слушал голосовые оповещения, вышел я черт знает где. Это была не моя остановка. 

Нужной мне Пушкинской полагалось быть светлой и просторной, как античный храм. То, что я видел сейчас, на античный храм вовсе не походило. 

По полу неслись гранитные волны, а своды ощутимо давили на мою московскую макушку. 

Я обернулся. Над рельсами висела надпись «Пушкинская», но это меня испугало еще больше. Вот что бывает, когда станции в разных городах называются одинаково. Со всей определенностью я был в Питере, а что делать дальше, я не знал. Моя рабочая схема строилась на основе московского метро, а в питерском конечной остановки могло не оказаться. 

За моей спиной вежливо кашлянули. 

— Куда изволите вы ехать? — спросил у меня мужчина в заячьем тулупе. Слова с трудом проходили сквозь невероятной мохнатости бороду. На голове у него был треух. 

— На станцию, голубчик, — автоматически ответил я. 

— На какую же, барин? — добродушно поинтересовался мужик. — На Тиферетную? 

Я был спасен. Из Йесода-Пушкинской я должен был отправиться именно в сторону сефиры Тиферет, олицетворяющей собой принцип Красоты. 

В моей схеме этой сефире соответствовала Краснопресненская, но если хочешь достичь успеха на духовном поприще, приходится быть гибким. 

— На Тиферетную, все верно, — подтвердил я. 

Мужик щелкнул языком, и из-за колонны вышла лошадь, запряженная в бричку. Копыта ее громко цокали по гранитному полу. 

Когда мы тронулись, я задал тревожащий меня вопрос. 

— А во что мне поездка встанет? 

— Если имя мое угадаешь, то задарма тебя довезу. А коли не угадаешь, лошадке своей тебя скормлю, — неожиданно четко проговорил ямщик, повернувшись ко мне на облучке. 

— Охуеть, — сказал я. 

Я попытался выскочить из брички, но ямщик пребольно щелкнул по ноге кнутом. 

— Сиди уж, — сказал он. — Раньше надо было вопросы задавать. 

Закрыв глаза, я попытался найти в себе точку покоя, вместо этого вспомнил о поезде Блейн Моно из кинговского цикла «Темная башня». Там поезд тоже задавал загадки и тоже был изрядно поехавшим. 

Когда я открыл глаза, мы уже ехали по ночной просеке в лесу. Над головой было звездное небо, а вот нравственный закон внутри еще надо было поискать. 

— Скажите, — сказал я, чтобы разрядить обстановку, — а ваша лошадь плотоядная или всеядная? 

— Это ты всеядный, — без всякого уважения ответил ямщик. — Пихаешь в себя все, что ни попадя. 

Вероятно, он имел в виду мою духовную неразборчивость, но уточнять я не стал. 

— А сколько у меня попыток угадать? 

— Одна, — сурово ответил ямщик и замолчал. 

От отчаяния и безвыходности я задремал. Мне снились бородатые ямщики из бородатого анекдота, которые водили вокруг меня хоровод и кричали: «Ишь, говна какая!». 

Я проснулся, когда лошадь снова зацокала. Рассвело. Мы ехали до неширокой дороге, уложенной крупными плоскими булыжниками, а вокруг было чистое поле до горизонта. 

— Римская дорога, — сказал ямщик, почуявший, что я разлепил глаза. — На века строили. 

Впереди показалась небольшая будка со съехавшей крышей. На столбе перед будкой висела табличка с надписью «Тиферет». 

— Приехали, — сказал ямщик. — Говори имя. 

Лошадь тоже изогнула шею и уставилась на меня. 

— Мы же с Пушкинской выехали, — устало начал я. — А у Пушкина есть стихотворение «Телега жизни». Мы с Костяном тоже его читали в ту ночь, когда жопой спасались. Там, значит, о том, что на заре жизни мы такие дерзкие, кричим воображаемому ямщику: «Пошел! Ебёна мать!», а к старости уже просим двигать полегче, чтобы не растрясло. 

— Так что там за ямщик-то? — уже с нетерпением спросил мужик. 

— Седое время, — сказал я. — Время, чувак. 

Лошадь разочарованно отвернулась и потянулась к траве. 

Все-таки всеядная, подумал я. 

 

5. Станция «Тиферет» 

 

— Сиди уж, — сказал мне ямщик уже знакомую фразу, но сказал на этот раз ласково. — Дальше опять вместе поедем. У тебя там должна быть еще одна остановка — сефира Даат, которая Разум, но тебе там делать нечего. Сразу к сефире Кетер поедем. 

— Неужели так просто? — восхитился я. — Даже немного жалко, у меня ведь очень остроумно все выходило. Сефира Даат у меня была на станции Петровско-Разумовская, а Кетер, она же Корона, во Владыкино. 

— Да, это ты все здорово расписал, — согласился ямщик, легонько трогая повод. 

Подозреваю, что имя его нечасто угадывали, уж больно приятный в обращении он сделался. 

Мы въехали в ущелье. Тропинка, петляющая по дну ущелья, была узкой, но бричке ширины хватало. 

Постепенно тропинка стала заполняться водой, и через какое-то время мы уже плыли. 

Лошадь гребла уверенно и иногда из баловства опускала ноздри под воду, пуская пузыри. 

Физиогномист Патрик наверняка бы сказал, что ноздри у лошади очень хорошие. Вон какие пузыри выходят. 

Вода была сине-зеленой, как Средиземное море. 

Здесь было очень красиво. 

На станции «Даат» мы действительно останавливаться не стали. На небольшой площадке стояли голые люди, запускавшие воздушных змеев. У некоторых змеи поднимались высоко, а у некоторых постоянно шмякались в воду. 

— Твой бы тоже не взлетел, — сказало Время. 

Пригревало солнце, и спорить мне не хотелось. 

На скалах, образующих ущелье, появились огромные лица. Вернее, одно лицо, просто вырезанное множество раз. 

— Красивая, — одобрительно сказало Время. 

— Красивая, — согласился я. 

Скалы вокруг постепенно снижались. Откуда-то спереди начал доноситься грохот, как будто разом работала сотня отбойных молотков. 

Мы выплыли из ущелья. Течение стало сильнее, и лошадь наша уже почти не загребала ногами, позволяя воде тащить нас вперед. В воздухе стояла плотная водная взвесь. 

Я так устал, что уже почти не соображал. 

— Что там? Где мне выходить? Я вообще-то предполагал, что выйду во Владыкино в новую лучшую жизнь. 

Время пожало плечами. 

— Там разберешься, — сказало оно, схватило за шиворот и выкинуло из брички. 

 

6. Станция «Кетер» 

 

Оказалось, что впереди грохотал водопад. Я летел вниз и думал о том, что зря меня не съела лошадь. Наконец падение замедлилось, и я обнаружил себя посреди гребаного ничего. 

Я мечтал только о том, чтобы рядом со мной парил дядя Миша, а я бы ему орал: «Вот твоя сефира Кетер! Вот твои ебучие кружочки!». 

В темноте одна за одной появились светящиеся нити. До них было бесконечно далеко — и как бы я не извивался, пытаясь добраться хотя бы одной из них, толку не было. 

Сложив руки за голову, я расслабился. Возможно, моя лучшая жизнь именно такая — плыть в бархатной темноте до скончания времен. Абсолютный эскапизм, когда ты убежал в буквальном смысле ото всего. 

И все-таки я вспоминал. Перебирал кусочки своей жизни, как четки. Я видел перекрестки своей жизни, точки бифуркации, после прохождения которых все меньше листвы оставалось на древе моей жизни. 

Не знаю, сколько прошло времени до того, как светящаяся нить появилась прямо над лицом. Затем мимо проплыли еще несколько. Через мгновение совсем рядом их были сотни. Они проходили сквозь меня. Какие-то согревали, какие-то были прохладными. 

Каким-то образом я знал, что любая из них уведет меня отсюда, но любая мне не подходила. 

Пусть меня и провезли мимо станции «Разум», но идиотом я все-таки не был. 

Я раскрыл ладонь и нужная нить сама впрялась в нее. Нить была теплая и шершавая. 

 

7. Станция «Дубровка» 

 

— Поедем со мной? — сказала Леля. — Со своим психологом я разберусь, обещаю. 

Я промолчал и вместо ответа крепко сжал ее руку. 

Говорят, что нельзя дважды войти в одну реку. Но если вы смогли дважды войти в один и тот же вагон, сойдите, в конце концов, на нужной остановке.

Анна Бурденко: Кружочки