Кружочки (часть 1)

1. Станция Зеро 

Чем мне нравился Костян, так это своим постоянством. Двадцать лет назад он решил выращивать в себе даосского бессмертного зародыша и зарождать в глубинах тела киноварную пилюлю — и пока четко придерживался плана. По его прикидкам ему оставалось еще примерно столько же, чтобы вознестись на небо и жить там среди себе подобных. 

Я же с тех пор успел опробовать с десяток различных духовных техник, поэтому с точки зрения Костяна был духовной шалавой. 

Обижаться я на него не обижался, но при случае мстил. 

— Ты чего сморкаешься, как хоккеист какой? — с беспокойством спрашивал его я. — Это же расход ци какой. Да и вообще тебе уже болеть не по статусу. 

Впрочем, Костяна так просто было не поймать. 

— Про сопли в трактатах ничего не сказано, — отвечал он мне гнусаво. — Вот плеваться нельзя — это да. И кончать тоже. В сперме вообще дохуя ци. 

— То есть ты воспринимаешь трактаты как уголовный кодекс? — продолжал упираться я. — То, что не запрещено, то разрешено? 

— Мудрец, следуя Срединному пути, не впадает в крайности, — оппонировал Костян, и я сдавался. 

Хороший чувак Костян. Цельный. Ни разделить его, ни попилить. 

За тем я к нему и приходил. Сам-то я был трещиноватый. То и дело реальность находила во мне тайные пустоты, и тогда я под весом бытия распадался. Потом, конечно, части меня сползались к условному центру, но каждый раз я пересобирался в нового себя — и не сказать, чтобы новые версии были сильно удачнее предыдущих. 

Порой я брал свою гордость за глотку и просил у Костяна совета. Если честно, то советы не отличались разнообразием и в основном заключались в цитировании «Дао Де Цзин». Ну, знаете, эти заходы про то, что будь молодцом, то есть бесформенной водой и прочей пустотой. 

Гораздо полезнее было просто гонять с Костяном чаи. Он мне что-то рассказывал про даосскую алхимию, про легендарного Желтого императора, а я слушал его и успокаивался. Не от рассказов, конечно, а от костиной уверенности в будущем дне и грядущем личном бессмертии. Он мог бы стать отличным конным командиром, не пасующим перед лицом превосходящего врага с пулеметами или даже базуками. 

Я представлял себе, как он гарцует на лошади с шашкой наголо и кричит своим ребяткам: 

— Не то страшно, что снаружи! А то страшно, что внутри! Не дайте страху вас опиздошить! 

И так далее. 

Вот и сегодня я поперся к Косте за утешением. Тем более, он мне был должен денег, и я собирался стрясти с него все до копейки. 

— Денег нет, — холодно сказал Костян, открывая дверь. 

— И как ты расплачиваться со мной собираешься? — проворчал я, протискиваясь мимо него в коридор. 

— Когда Лю Ань стал бессмертным, вместе с ним путь на небо получили дворовые собаки и куры, — с достоинством ответил мне Костян, жестом приглашая на кухню. 

— Понятно, — сказал я, — долг ты мне не вернешь, но заберешь меня с собой, потому что я — единственная твоя кровиночка и близкая душа. Хорошо, что у тебя нет собаки. 

В квартире Кости царила немыслимая для меня чистота. Он объяснял это тем, что внутренняя алхимия требует беспрепятственного движения ци внутри жилого пространства. Это означало, что у меня шансов не было никаких. В моей квартире энергия ци наверняка уже получила несколько черепно-мозговых травм, на регулярной основе сталкиваясь с грязной посудой и разбросанными вещами. 

Костян налил мне травяного чаю и уселся напротив, умудряясь держать спину прямой даже на табуретке. 

— Ну что там у тебя? — спросил он даже как-то участливо. — Не за деньгами же ты в самом деле пришел. 

— Вообще-то именно за ними. Но если отставить в сторону материальный вопрос, то остается метафизический. Мир летит в ебеня, Костян. Вот что у меня. Тебе из пещеры этого, может, и не видно, но все катится по известному адресу. 

Я покрутил в пальцах крошечную пиалу из костяного фарфора и почему-то рассердился. Невозможно же так пить чай. Два глотка сделал — и все, наливай новую порцию. 

— Мудрый занят простыми вещами. Пьет, когда хочется пить. Ест, когда голоден. Облегчается, когда испытывает нужду. 

Костя произнес это как-то аккуратно, без привычного морализаторства. Я бы даже сказал — примирительно. 

Я встал и зашагал по кухне. Подошел к окну и приоткрыл форточку. За стеклом на подоконнике сидел голубь и, следуя рекомендации Кости, мудро гадил, ничуть не смущаясь моего взгляда. 

— Кость, — попросил я. — Давай без этого твоего. Поговорим как два нормальных мужика. 

И мы поговорили. 

 

2. Станция «Детство» 

 

Выше я погорячился. Вряд ли тот разговор вели два нормальных мужика, потому что результатом его был следующий план: я отправлюсь в путешествие духа, чтобы из точки А, в которой меня ничего не устраивает, попасть в точку Б, которая, быть может, устроит меня чуть больше. 

Костян, будучи практиком старой закалки, настаивал на физической проекции духовного путешествия. 

— Если не приложишь телесных усилий, — сказал он мне тогда, — то как был соплежуем, так и останешься. Думаешь, почему я лифтом не пользуюсь и на турнике вишу? Потому что дух — это проекция тела. 

— А не наоборот? — усомнился я. 

— И наоборот, — уточнил он. 

Над видом путешествия я размышлял недолго. В моменты, когда мир уходит из-под ног, нас часто выкидывает в ощущения детства, меня вот лично выкинуло к дяде Мише. 

Прежде чем рассказать о дяде Мише, я расскажу вам занимательный факт о доме, в котором я вырос. В нем было всего пятнадцать квартир, а в них жило всего семеро детей. Шесть девочек и я. 

Кто бы мог подумать, что я с самого детства был вынужден столкнуться с неработающими законами статистики в случае слишком маленькой выборки. 

Я и потом сталкивался со многими неработающими законами, но этот случай был самым милым. 

Девочки меня обожали. Я до школы вообще был уверен, что мироздание в основном: а) состоит из женщин, б) теплое и заботливое. 

Как это на мне отразилось, я расскажу потом, а сейчас я все-таки перейду к дяде Мише. 

Дядя Миша жил на первом этаже нашего крошечного дома и часами наблюдал из окна за нашими играми. 

Я рос во времена Битцевского маньяка и страшных статей про педофилов в «СПИД-инфо», но взрослые спокойно отпускали нас играть дотемна, потому что дядя Миша нес свою вахту. 

Он был мечом во тьме и щитом, охраняющем детское царство прыжков через резинку и классиков. 

С классиков же мое метафизическое становление и началось. 

В тот день как всегда выигрывала Леля. Она была самой меткой и ловкой. Камешек, который она кидала на квадраты, всегда попадал в цель. 

— Молодец, Леля, — прокомментировал дядя Миша из окна. — Ты опять прошла путь от Малкут до Кетер. Запомни мои слова, тебя ждет необыкновенная жизнь. 

Я тоже хотел необыкновенной жизни, но для этого мне нужно было стать таким же ловким, как Леля. Еще желательно было запомнить загадочные слова, которые произносил дядя Миша, а уж это было чересчур. Проще было закончить игру. 

— Все, — сказал я тогда, швыряя свой камешек на асфальт, — надоели мне эти классики. 

Дядя Миша поднял бровь, и я понял, что он мной недоволен. От этого было еще обиднее. 

— Мы всю жизнь играем в классики, Леня, — сказал дядя Миша. — Это очень древняя игра. 

— Вы тоже играете? — спросила Леля. 

— Конечно, — ответил он. — Только в другие. Там вместо квадратов кружочки. И расположены они чуточку иначе. 

Мы хором затребовали у него показать нам его кружочки, что он и сделал. Так я впервые познакомился с Древом Сефирот. 

Дядя Миша нарисовал на асфальте кружочки и даже подписал их. 

Через неделю надписи стерлись, но мы их уже знали наизусть. 

— Кетер, Хохма, Бина, Хесед, Гвура, Тиферет, Нецах, Ход, Йесод, Малкут! — выкрикивали мы, перепрыгивая с кружочка на кружочек. 

— Прыгайте, детишки, — радовался дядя Миша. — Подрастете — поймете, для чего это все. 

Так в нашем дворе стало на семь каббалистов больше. 

Потом дядя Миша перепрыгнул из московского кружочка в иерусалимский, и в его квартиру въехала семья еще с двумя девочками. Мы перестали играть в каббалистические классики, и принялись играть совсем в другое. 

Но уроки дяди Миши я запомнил хорошо. 

— Малкут — это корень Древа жизни. Материальный мир. Кетер — это вершина Древа. Мир божественных эманаций, куда стремится каждый каббалист. Там, на вершине, все возможно. И придти к вершине можно разными путями. 

Дядя Миша рисовал мне разные траектории духовного восхождения, но больше всего мне понравились две вещи: какие ровные он рисовал стрелки, как будто по линейке, и что совсем не обязательно нужно пройти через все кружочки. Можно было и напрямки. 

 

3. Станция «Малкут» 

 

На прощение Костян выдал мне советский пятак. 

— Я вообще-то каббализм не очень люблю, — сказал он. — Уж больно синтетическое учение. Тут у гностиков идею десяти сфер человеческого бытия подрезали, там у неоплатоников что-то подсмотрели. Да и мадонны всякие каббале успели поднасрать. Еще големы эти, зашифрованные божественные откровения... 

— Дядя Миша с тобой не согласился бы, — строго сказал я, рассматривая пятак. 

Пятак оказался восемьдесят пятого года, почти моим ровесником. 

— По сути, Леня, ты отправляешься в шаманское путешествие. Как его не назови. Хоть восхождением к вершинам Древа Жизни, хоть трансцендентальным метротрипом. Спустишься в глубины метро, чтобы обновленным выйти в новый лучший мир. 

— Аминь, — сказал я и обнял его. 

Мало ли, вдруг в новом мире Костяна не будет. 

— Погоди, — вспомнил я. — Пятак-то зачем? 

— А чем ты собрался платить привратнику, охраняющему вход в нижний мир? Картой «Тройка»? 

Костян покачал головой, вытолкнул меня из квартиры и захлопнул дверь. 

За что еще его люблю, так это за полное отсутствие сентиментальности. 

Метод, который я использовал для определения маршрута, я назвал ассоциативно-симпатическим. Тот же принцип, как у куклы вуду, только словесный. 

Спуск в нижний мир я нашел очень легко. Во-первых, сефира, с которой начинается дорога к вершине, называлась «Малкут», поэтому лучше бы станции начинаться со слога «ма», во-вторых, по рассказам дяди Миши, этой сефире была свойственна женская энергия, а в-третьих, Костя жил совсем неподалеку. 

Марьино подходило идеально. 

В метро я спускался медленно, чтобы прочувствовать важность момента. Я сжимал в ладони костин пятак и отслеживал, как затихает шум улицы и температура воздуха. 

Оказавшись у стеклянных дверей, я остановился и глубоко вдохнул. Из-за покачивающихся от потоков теплого воздуха дверей тянуло креозотом — тем самым запахом подземки, который ни с чем не перепутаешь. 

Там, за дверьми, меня ждало первое препятствие. 

Рядом с кабинкой у турникетов стояла женщина. Время было позднее, людей было мало, поэтому для московских мятущихся душ одного привратника было достаточно. Внутренне я страшно обрадовался. Привратником мог оказаться и мужчина, а с ним мне было бы договориться гораздо сложнее. 

— Здравствуйте, — печально сказал я. — Я в сложной ситуации, хоть мне и непросто это признать. 

Из своего детского насыщенного общения с девочками я вынес самое главное — рецепт успешных переговоров с людьми женского пола. 

Начну с того, что женщины отлично умеют чувствовать неправду. Как у рыб есть боковая линия, чувствительная к колебаниям воды вокруг, так и у женщин есть энергетические вибриссы, которыми они ловят неискренность. 

Еще женщины любят архетип Атоса. Он сильный, чувствительный, и на его челе лежит печать темной тайны. Не стоит вываливать на женщину все проблемы разом. Если уж так приперло, начните с небольшого намека. 

И в качестве третьего ингредиента, прописанного в моем рецепте, значится спокойная готовность к отказу. Это я уже взял от самураев, но женщинам самураи тоже нравятся. Они почти как Атос, только одеваются экзотичнее. 

Привратница без особого выражения посмотрела на меня. 

— Ну? — лаконично спросила она. 

— Мне нужно пройти через турникет, но по религиозным соображениям я не могу воспользоваться проездным билетом. Зато у меня есть вот что! 

Я достал из кармана пятак и протянул его привратнице. 

— Что это? — продолжила задавать вопросы женщина. 

Это уже был второй вопрос, так что после третьего сфинкс меня должен был пропустить. 

— Это, — сказал я, — символ московского метрополитена, оставшегося в прошлом. Времени, когда метро олицетворяло светлые чаяния советского народа. То время, когда внизу — метро, наверху — Гагарин, а посередине летит олимпийский Мишка. 

Я так проникновенно это сказал, что у меня самого защипало в глазах. 

— Господи, — с тоской сказала привратница, — говорят же, что душа на своем закате вспоминает материнские сосцы, но ты-то куда? Молодой еще. 

Это был третий вопрос, поэтому нужно было ответить максимально точно. 

— В прошлом мы черпаем утешение, потому что в будущем его нет. Так и балансируем в настоящем между светом ностальгии и тьмой грядущего, как девочка на шаре. 

Привратница вдруг улыбнулась. 

— У меня дочка учится в цирковом, — сказала она. — На эквилибриста. В Дю Солей попасть мечтает. Я вообще-то не против, хотя там разврата много. 

Она неодобрительно покачала головой. 

— Да какой там разврат, — воспротивился я, — никакого развтрата, сплошная манифестация человеческой чувственности и красоты. Как у Ефремова, помните? 

Привратница не ответила. Судя по выражению лица она представляла свою дочку на цирковой арене среди таких же, как она — прекрасных, гармонично развитых, пусть даже и не таких светлокожих. 

— Давай свой пятак, — махнула рукой женщина. — Если камеры будут просматривать, скажу, что у тебя карточка размагнитилась. 

Так и началось мое путешествие. С женской участливости и проникающих в сердце метафор. 

Сефира «Малкут» символизировала собой проявленный материальный мир, поэтому особенных сюрпризов я не ожидал. 

Спустившись на эскалаторе, я пошел к поездам, идущим в центр.

Анна Бурденко: Кружочки