Повести либеральных писателей

(Зарубин К. Повести л-ских писателей. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2023)

Много страшного о советском времени мы вычитали из книг последних лет. 
Ныне иноагент и без пяти минут классический эмигрант Дмитрий Быков не так давно рассказал нам о том, как истребляли героев. Хотя дело даже не в этом, а в том, что ему удалось взять тему шире, чем просто гонки на черных «воронках», — отразить страшный, прямо так скажем, людоедский прагматизм того времени. Когда надо советская эпоха порождала героев, а когда не надо — от них избавлялась. Трагедия детишек, оставшихся один на один с кровожадной сталинской эпохой, была обрисована в пенталогии «Ленинградские сказки» Юлии Яковлевой и в ее же ретро-детективах. Два года назад на читателей вместе со своей циклопической по масштабам «Вечной мерзлотой» (ужасы ГУЛАГа) навалился вдруг Виктор Ремизов. И это вспоминается только навскидку.

Но с 35-ми годами вроде бы все ясно. О них мы знаем еще со времен бестселлеров Анатолия Рыбакова. Тут велосипеда не изобретешь. Книги о кровавой гэбне и страдающей на Колыме творческой, и так, интеллигенции нынче приобрели почти дежурный характер. Это стало жанром, сменившим не то традиционную эстетику надгробного плача, не то форму стандартного отречения (раньше от дьявола, теперь от советского прошлого) перед принятием в ряды совестливых и неполживых. 

Что же было в другие годы?
Неужто у советского режима повыпали все зубы, и он закончил 70-80-е шамкающим стариком? Вроде бы так и случилось. Но отступить от темы почти плакатного, наглядного бичевания бесчеловечной системы дозволяется лишь немногим избранным (исключения — Сергей Кузнецов «Учитель Дымов», Александр Архангельский «Бюро проверки»). В ход идут, наконец, чисто практические соображения — да разве ж такое, недостаточно ядреное, в издательствах напечатают?

Однако ж челюсти у СССР в последние годы, признаем честно, были уже не те. Да и с хваткой возникли большие проблемы. Некогда бодрый молодец одряхлел и умственно, и физически. А к старикам у нас естественная жалость и всепрощение. Помните завет от автора гимна: «Старость надо уважать!»
Поэтому многим нынче приходится излагать продолжение дежурной саги о тоталитаризме преимущественно аллегорически. Эталоном жанра стал хрестоматийный уже «Пищеблок» Иванова-Географического. Вскачь понеслись спекулирующие на советской «хтони» (это слово — опознавательный знак для «наших») и наследии Стивена Кинга книжки вроде «С ключом на шее» Карины Шаинян или «Последнего дня лета» Андрея Подшибякина.

Но ведь история продолжается, правда?
ГУЛАГ (это слово стало синонимом тьмы, жестокости и несправедливости) для либерального литературного лагеря является едва ли не единственным источником вдохновения. Писать ни о чем другом они не могут, не хотят и не умеют. Тема вечно темного прошлого России — по существу, единственная оригинальная тема условно «русской» литературы сегодня. Все остальное — не более чем местные перепевы западной тематики: ЛГБТ, мигранты, хилый автофикшн про быт по-есенински рано уставших от жизни хипстеров. По западным лекалам растят местную постколониальную этнику — от Ганиевой до Ханипаева и лепят, как с конвейера, разный пост- и просто янг-адалт. Пытаются развести в местных условиях тепличный уютный роман и разную другую козью прозу, от детективной до любовной.

Условный ГУЛАГ — это единственное, чем, в отличие от западного писателя, мы можем похвастать. Там ведь не понимают истинных масштабов трагедии, и как не крути, у них все время выходит комично и опереточно: «Велкам ту ГУЛАГ».
Так вот, 37-ой год не закончился. Ведь если он закончился, то и писать будет нечего. Поэтому в нынешних книжках прошлое и по сию пору выходит из мавзолея и хватает за горло молодых и рьяных, прогрессивных и добродетельных хипстеров-народников.

Так образовался целый поток неогулаговских книжек, про то, что темные времена вновь обступили нас со всех сторон, и о том, что тоталитаризм живее всех живых (Руслан Козлов «Stabat Mater», Филипп Дзядко «Радио Мартын», Шамиль Идиатуллин «До февраля»). 

«Повести л-ских писателей» Константина Зарубина — еще одна книга такого рода. Однако автор, недолго думая, решил предложить читателю два в одном — не только перечисление примет не такого далекого прошлого, но и рассказ о нынешних терзаниях и страданиях прогрессивно-мыслящей интеллигенции.
Временной разброс повествования — от времен Константина Устиновича Черненко и чернобыльской беды до событий последовавших после 2014 года, когда некоторые стали разбегаться по странам Бенилюкса и новообретенным членам НАТО. 

На первый взгляд, книжка может показаться сделанной диковинно и даже дивно. Тут тебе и флер неведомых, безличных и могущественных сил в духе Стругацких («За миллиард лет до конца света»), и такая подделка под манеру Светланы Алексиевич, и якобы триллер, а еще фантастика с пришельцами, и уютный роман о насыщенной жизни вдали от родных пенатов. 

А сколько повестки!
«Начнет большую империалистическую... Целью которой будет являться... Захват и уничтожение украинского государства».

Короче, автор не халтурил, старался, работал вовсю, чтобы нам было занимательно читать про ужасы тоталитаризма как нынешнего, так и сорокалетней давности.
Хотя, если подумать, так «занимательно» на Западе пишут едва ли не все. Всякий ищет по заданию редакции фантик, чтоб завернуть в тот, что покрасивше, ну..., вы сами понимаете что. 
Нынче все эти игры с формой, что-то вроде дизайнерских штучек, обычно прикрывающих фатальные, подчас, недостатки. Все восхищаются — «как ловко придумано!», и мало кто спрашивает — «а зачем?».

Впрочем, для чего же далеко ходить за примерами? Бывали такого рода мудреные романы, и все такого же оппозиционного кроя, и у нас. Опус Зарубина напомнит профессиональному читателю несколько лет назад отмеченный у нас даже какой-то доморощенной псевдофантастической премией роман «Агафонкин и время» Радзинского-младшего (Олег Радзинский). Там все было совсем также — «города и годы», таинственные силы и мультиуниверсумная конспирология, с оммажем, как говорят в приличных домах Москвы и Петербурга, Юзефовичу-старшему, и с таким, с правильным, антитоталитарным идеологическим отливом. 

Впрочем, ужимки Зарубина напоминают кренделя парнишки с нашего двора, который вообразил, что освоил-таки, наконец, «лунную походку».
Зарубин от страницы к странице пытается доказать нам, что, словно по заветам школ творческого письма, он может петь и с того голоса, и с другого. Но как водится в большинстве нынешних книжек, разноголосье не страдает индивидуальными отличиями и идет не дальше временных и прочих помет в начале каждой главки. Монотонное, заплетающееся, корявое бу-бу-бу, окончательно возобладавшее во второй половине книги, чем-то напоминает уже стилистические «достижения» Александра Соболева («Грифоны охраняют лиру»).

Но никакие фокусы с расшифровками магнитофонных записей, исследованием личных дел и стенограмм, да и прочих форм протоколирования происходящего не способны заслонить тот факт, что в книге, по существу, мало что происходит, что она утонула в псевдоизысках формы и элементарной логорее.

В принципе, понятно, о чем идет речь. Нам заявили роман о таинственных повестях, — и вот, теперь горстка персонажей сидят и эту тайну повестей и разгадывает. Сперва интересно и читателю: что там, что там? А там литература вновь кусает себя за задницу. Только о повестях и треплются — откуда взялись и что значат в свете глобальных проблем человечества. Ожидались приключения, а попали не то на совещание комиссии, не то на заседание клуба «Что? Где? Когда?».

Событийная составляющая книги Зарубина едва ли не исчерпывается аннотацией — по рукам определенных жителей позднесоветского Союза ходит таинственная книга, а много лет спустя один любознательный интеллигент, преследуемый злобными «органами», начинает собирать сведения об этом таинственном феномене. И вот в такой форме литературы типа док нам начинают рассказывать о новой чудо-Библии, заменившей для персонажей книги обычную. Ну а потом на нас обрушивается современность — ужасная здесь и вполне уютная там, в солнечной Финляндии. Наивная позитивистская по духу советская фантастика сменяется продвинутой спекулятивной — и наряду с пушистыми мигрантами из страшной современной России и обитателями города Хельсинки на сцене появляются пусть не Гоги и Магоги, как у того же Олега Радзинского, но личности не менее известные — Лиза Дьяконова, Александра Коллонтай и Георгий Владимирович Вернадский. Коллонтай знаменует собой фигуру одумавшейся революционерки, перешедшей из красного в оранжевый революционный стан, а Вернадский — пострадавшего, притесняемого в Союзе ученого, чьи идеи из-за большевистской сволочи так и остались неуслышанными.

Роман под финал, само собой, по-хлестаковски размахивается на большие общечеловеческие темы и, вообще, знаменует собой размышление самого широкого плана. Но идеологический посыл книги настолько очевиден, что в то, что перед тобой книга из категории «Солярис», не веришь уже совсем.

«Повести л-ских писателей» — очередной пример нынешней партийной, пропагандистской литературы.
Кто-то из наивных читателей обнаружил в книжке Зарубина ностальгическую атмосферу позднесоветских годов, дух старых букинистических магазинов и отмершей книжной культуры. Ну, вы понимаете, — «СССР была самой читающей страной». 
Но вот что она читала и почему?
Говорят, что читала фантастику. Потому, что, мол, Маркова и Сартакова, читать не было никаких сил, а Булгакова с Платоновым не давали. Вот и тянулись руки к невесть откуда взявшимся «Повестям л-ских писателей», завуалированной идеологической диверсии против застоя.

Впрочем, в том и смысл этой книжки чтоб продемонстрировать читателю весь яд и убогость ностальгии по старым временам. Мы ностальгируем о них потому, что ничего другого у нас не было. Так раб ностальгирует по ошейнику и плетке, потому что то была его юность. А потому автор то и дело дружески, услужливо нам напоминает, переходя от одного второстепенного персонажа к другому: родители, родственники, все или выборочно, — убиты, посажены, расстреляны. Не давали, не пущали. Закрытые города. Цензура. А вокруг дефицит и пустые полки. 

Да и если бы в советское время всего было вдоволь — разве ж стали бы наши герои так мусолить эти самые жалкие «повести», а память о них нести сквозь года? Смысл, типа, такой — если у тебя на руках одна книжка, догадайся с трех раз, какая будет самой любимой? По данному поводу автор даже сравнил советских граждан с папуасами, ценившими некие особо редкие раковины (тема расового превосходства и отсталых народностей все-таки в наших либеральных повестях неискоренима, пусть и идет вразрез с установками вашингтонского обкома).

Спору нет, в этом есть некая доля правды. Время было небогато на «фантастические повести». Возможно, потому что сама реальность вокруг была фантастическая. Мы жили в завтра, а не во вчера, как сегодня. 
Хотя от других, нефантастических повестей отбою не было. Это ведь не то что нынче — полста книжек в год, которых с трудом хватает на шорт-лист премии, а читать их, — так и вовсе никто не читает.

Тут бы следовало правдиво написать про наше тогдашнее беспамятство, когда вокруг чтения было завались, и современная литература, в отличие от нынешних времен, все-таки как факт была, а мы ее тогда совсем не замечали и не ценили. Но это ж будет реалистически, а не идеологически, как требуется автору. И вот поэтому перед нами очередные пропагандистские картинки советского убожества, а не грубый реализм.

К слову о реализме. Автор открещивается от него сразу и решительно.
«Короче говоря, реализм — это не норма жизни».

Мотивировка подобного воззрения, звучащая из уст одного из персонажей апеллирует к традиции: реализм — новейшее изобретение, наши предки еще с пещерных времен никакого реализма не ведали. Реализм — это почти как тоталитаризм. А человеку хочется свободы (дважды два — пять), то есть полета фантазии. Свобода — это такое легкое, ничем не стесняемое витание в эмпиреях, а истина — это приземленность, прагма, тоталитаризм. «Человек создан... как птица для полета».

В том, что жить надо не по лжи, Исаич глубоко заблуждался, (ложь ведь это тоже истина пусть и перевернутая, реконструированная), жить надо и не по лжи, и не по правде, а по чистому произволу, не обременяя себя размышлениями о статусе реальности того и этого.
Эта мысль, брошенная так, мимоходом, припасена автором вроде как в оправдание следующей далее в книге катавасии, где в одну кучу смешались Вернадский, Коллонтай, пришельцы, тяжелая атмосфера застоя и антитоталитарная риторика.

Но нуждается ли литература вымысла в оправдании того, что она есть вымысел? Вряд ли. Никто и не ждет от нее детального протоколирования событий. Это уже фишка от какого-нибудь Дмитрия Данилова, а не от русской классики.
Однако от художественной литературы ждут здравого смысла и логики, честности, если хотите. И начальный уровень такого рода честности состоит хотя бы в том, что тебе не подсовывают под видом фантастических повестей о необычайном тривиальную политическую агитку.
А тут руки у автора развязаны изначально, он ведь дал себе карт-бланш: мели Емеля — твоя неделя.

Но, собственно, в этом и состоит суть происходящего с повестями либеральных писателей. Вымысел, фантазия, чей статус мало чем отличается, к примеру, от научной гипотезы, некоего идеального типа (Анны Карениной никогда не бывало, но женщины такого рода встречаются) подменяется иллюзией, художественное — идеологическим.
Возможно, все эти авторы, перечисленные выше, вполне искренне попутали берега, незаметно для себя подменив художественный вымысел идеологическим мифом, для которого следование собственным иллюзорным представлениям намного ценнее чувства реальности.

Такая литература поэтому является идеологической, партийной и пропагандистской не столько из рациональных соображений политической борьбы, но уже и бессознательно. Эти книжки — свидетельство не столько заговора определенных сил (например, АнтигосАнтилитАнтииздата имени Шубиной), а некоей уже изначальной неспособности зашоренного писательского сознания различать между собой художественное и идеологическое. Эти люди органически неспособны мыслить художественно, в категориях эстетики (эстетика все-таки это о мире), а не в соответствии с догмами идеологии. Для этих авторов окружающее аккумулировалось в набор иллюзорных представлений, идеологической мифологии, в которой они чувствуют себя как рыба в воде, и из которой они вряд ли когда-нибудь вылезут. Другой картины мира там не может быть уже по определению. Поэтому тексты такого рода изначально не являются художественной литературой. Место их в ряду публицистически ангажированной утопической литературы далекого прошлого. 

С этой точки зрения бесполезно требовать от этих книг правдивости, взвешенности, глубины и аргументированности, какого-либо стремления к исследованию, познанию действительности. Это романы людей, безнадежно заплутавших в своих абстрагированных от реальности идеологических догмах, несвободных от них, и теперь разыгрывающих на их основе целые сюжеты. Людей, которые, как и Зарубин, искренне полагают, что свобода — это рабство, а незнание — сила.

#новые_критики #сергей_морозов #новая_критика #константин_зарубин #повести_лских_писателей #редакция_елены_шубиной #аст #гулаг #антиотечественная_литература