Гарь

Привычной лесной тропкой бежала Серафима, успевая на ходу срывать ягоды дикой смородины и ловко закидывать их в рот. Ягоды лопались и падали на расшитый сарафан, оставляя еле заметные следы — ох, влетит от мамки.
Вот и хибарка деда Захара. Прислонилась обветшалой стеной к древней ели, как будто усталый путник голову склонил.

— Дед Захар. Ты тут?
— Чего кричишь, всех медведей распугаешь.
Возле дома на пеньке сидел старик. Он осторожно отложил ружье, откинул ветошь, и с трудом поднялся, — Серафима, ты пошто рано так?
— Дел много, дед Захар, все успеть надобно. Дай ружье подержать, ну дай.
— Не трожь, михрютка. Стрельнешь еще.
— Мамка молока передала. Обещал же — восемь весн стукнет, так возьмешь на охоту. А мне на осенины как раз и будет, осталось-то всего ничего.
— Нельзя, девка. Твое дело блины печь, да деток малых нянчить.
— Бирюк, как есть бирюк — матушка правильно говорила.
— Много она знает.
Захар взял в руки топор, поднял несколько раз над головой, как бы замахиваясь и проверяя крепость рук. Незаметно вздохнул и положил топор на пенек.
— А ты много медведей завалил?
— Надобности нет такой — животину лесную изводить.
— А людей убивал?
Старик задумался.
— Убивал... за что и наказал меня господь.
— Мамка говорила — на войне ты был и басурмана бил. И жинка у тебя была, и детки, — девочка старалась заглянуть в глаза старику, — померли все?
— Померли. После этого и дал зарок не поднимать ружья на людей. Наказал, так наказал...
Серафима погладила руку деда Захара и запрыгала от радости: — Че скажу, дед Захар, че скажу!
— Егоза. Бери вон шкурки беличьи. Матери скажи, чтоб на ярмарку снесла — все подмога солдатке.
— Не, не надо больше шкур. Мы завтра уходим.
Закружилась Серафима. Платок непослушный упал на хрупкие плечики. Смехом звонким спугнула сойку любопытную.

— А ну стой, куда собрались?
— Так ведь завтра к богу идем. Ждет он нас. Старец Гурий давно зазывал.
Девочка быстро перекрестилась двумя перстами, достала из-за пазухи восьмиконечный крестик, робко поцеловала.
— Гурий, Гурий... это не тот монах, который прибрел год назад, да так и остался в деревне?
— Он, дед Захар. Он. Старец наш. За ивановой балкой и начнется путь наш новый, аккурат за овчаровым вражком. Ох, интересно как.

Утро следующего дня выдалось хмурым. Вроде и лето еще, а рассвет холодный. Роса уже не ласково освежает — обжигает льдом.
Друг за другом идут люди, пробираясь сквозь бурелом — в темной чаще лесной построил Гурий со товарищами овин, подальше от любопытных глаз, вдали от охотничьих тропок. Умен старец, знает, что делает, к вечному миру и счастью людей ведет.

— Подтянись, народец.
Длинный плащ черным вороном выделяется на фоне белых одеяний спешащих за Гурием людей. Капюшон наброшен на лицо — глаз не видно, не видно и счастливой улыбки монаха-старообрядца. Год готовил Гурий свою гарь, целый год склонял братьев и сестёр к важному шагу — покинуть мир Антихриста и поселиться в райских садах. Очистительным огнем свободу себе и сородичам получить, вместе с дымом вознестись на небеса, где ангелы уже ждут у ворот, держа венцы для каждого.

Еще не отошедшие ото сна дети плетутся за взрослыми — не до игр сейчас, знают, как важен сегодняшний день, чувствуют настроение взрослых.
Долго шли, длинные рубахи из льняного отбеленного холста понизу стали серого цвета, намокли от пота земли-матушки.
Вот и овин — последнее земное пристанище. Стоит сиротливо на опушке лесной, без глазниц, обнесенный соломой и еловой сухой корой. Еще немного, и вознесется паства Гурия к облакам, к красивой и доброй жизни.
Размером не горазд сарайчик, опасностью велик. Стены хоть с просветами и щелями, но сделаны из крепкого дерева — такие не рухнут сразу. Крыша покрыта сеном, дверь с внутренним засовом. Внутри береста сушенная к потолку пучками привязана. С умом строилось, со знанием дела.

По одному народ заходил внутрь, оглядывался, боясь прикоснуться к стенам. А вдруг дотронешься, а из них огонь в лицо.
Но рано еще, старец как следует все проверит, снаружи солому подожжёт, и уж тогда благочестивый огонь и внутрь занесет. Встали мужики в круг, а в центре бабы с детьми. Молиться начали. Вернулся Гурий: — Испытание последнее нам господь дал — дождь пошел, солома не занимается. Ниче, ниче — сейчас береста вспыхнет.

Молодка, стоящая рядом с Серафимой, украдкой достала из прорези сорочки налитую грудь — малыш на руках матери плакать перестал, почуяв запах молока. Воцарилась тишина. Слышались только причмокивания младенца, да дыхание испуганных людей.
— Боже наш милостивый, уходим в кущи твои нерукотворные, к тебе идем, Отче наш. Прими души наши. Не желаем жить во грехе в антихристовом мире, не желаем подчиняться никоновским лукавым приказам.

Гурий поднял руку с пуком зажженной лучины, но не смог до бересты дотянуться. Попросил собратьев поднять его. Опешили мужики. Бабы тихо заплакали. Малыш, напившись материнского молока, заснул безмятежно и сладко, улыбаясь чему-то во сне.

Потекли слезы и у Серафимы.
— Мамка, давай выйдем. Страшно мне очень. Не хочу я к богу.
— Терпи, родненькая, скоро все закончится. Скоро папеньку увидим и обнимемся.
— Не хочу! — закричала Серафима, — не хочу, выпусти нас, отец Гурий!
Разозлился старец, наотмашь ударил девчонку, упала та без сознания.

Дым, как будто стесняясь, медленно поплыл над головами раскольников.

— А ну, держать меня, мужичье поганое, неблагодарное!— тянется к бересте рука наставника. Робко мужики в сторону отходят, жен грудью защищая, деток подолами рубах скрывая...

Глухой стук послышался возле двери. Все громче и громче звук от ударов разносился по лесу.

Дотянулся и Гурий до веток берестяных, искрами сухая дрань рассыпалась на головы староверцев, лениво огонь пошел гулять по потолку, перекидывая языки пламени на стены...
Завыли бабы в голос, мужики обнялись обреченно, боясь перечить посланнику божьему. И тут дверь распахнулась.

— Выходь все! — прорычал Захар. А взором, злостью налитым, выискивает кого-то внутри, — где ты, падаль, что удумал, заживо детей малолетних сжигать. Убьююю...

Очнулся народ. Стал выбегать из горящего дома. Крестился наспех. Прижимали матери детей враз онемевших от ужаса такого — крепко, не оторвать.

— Серафима, Серафима, где ты, дитятко мое?

Не видно Серафимы. Все вышли, только нет Гурия и Серафимы.

Понял все Захар, в горящий дом вбежал. Нашел, успел девоньку вынести, и на руки подоспевшему мужику скинуть. Силенок уж мало, закашлялся. А рука со скрюченными пальцами уж тянется из огненного ада, за рубаху цепляется...

Долго стояли бабы и мужики возле пепелища, все надеялись увидеть кого-то. Тихо плакала Серафима.
От страха пережитого, и оттого, что не придется сходить на охоту с дедом Захаром...