Санькина невеста

Мы с Санькой сидели в подбитой БМПешке и помаленьку подыхали. Особой боли не было, но очень хотелось пить и все время мутило. Изредка в борт или башню бумкала выпущенная издалека, из-за гряды скал за ручьем, пуля; потом доносился звук выстрела из “бура” — старой английской винтовки, сработанной еще в те времена, когда страна-производитель числилась “Владычицей морей” и простиралась на пять континентов. Старой-то старой, но бронежилеты брала только так…

— Не ссы! — бормочет Санёк. — Броню не пробьёт! Это он так, для острастки! Чтоб мы не сбежали! — но мы и безо всякой “острастки” не рыпались. Мне садануло по башке и перебило ноги; Саньке попало в бок так, что кишки едва не вывалились. Оставалась одна надежда: когда стемнеет, пацаны подгонят “коробочку”, закинут трос и выдернут нас из этого пекла. 

Но до темноты еще дожить надо. Через полчаса солнце взойдет в зенит, БМПешка превратится в настоящую жаровню, и процедура подыхания ускорится в геометрической прогрессии.

Меня снова вырвало. Мучительно. Желудочным соком. Прочие ресурсы иссякли еще утром.

— Что? Совсем хреново? — спросил Санька. — Ты, главное, не засыпай. Когда в башку прилетело, спать нельзя. На вот, смотри! — он достал из-за пазухи вырванную из глянцевого журнала страницу с фоткой голой девчонки и прилепил на броню у меня перед глазами. — Клёвая, да? Смотри и представляй, как бы ты ей вдул. Тогда не заснешь, — и я принялся пялиться за разбитную деваху, со проказливой улыбкой вылезающую из бассейна и едва не подметающую отвисшими сосцами ступеньки лесенки, уходящей в невинную синеву воды. 

Не помогло. Тошнота переросла в муторную дремоту, сквозь которую едва доносилось тонкое и жалостливое:

— Пи-ить! Пи-и-ить! — это Санёк просил в бреду. Но всю воду мы выпили еще утром, когда верили, что нас вот-вот вытащат отсюда.

Ткнул его в плечо:

— Санёк! Ты тоже смотри давай! — других медикаментозных средств, кроме странички из глянцевого журнала, у нас не было. Санёк дышал часто, хлюпая чем-то внутри себя, и по посеревшему лицу катились крупные капли пота — наверное, того самого — холодного предсмертного. Несколько раз икнул и вдруг сказал неожиданно твердо и громко:

— Слышь, Жека! Выживу — найду и женюсь на ней!

— Сдалась она тебе! — выдавил, лишь бы удержать разговор и не дать Саньке умереть. — Наверняка же шлюха!

— Ну и что, что шлюха? А ты представь себе, как она сейчас вылазит из бассейна и идёт к тебе, и вся из себя, словно перламутр, при каждом шаге волной переливается… И капли воды у нее на коже словно изумрудные блёстки. И соски цвета засахаренной вишни… И вся дрожит и ластится, словно из лепестков роз склеенная, такая нежная! — я не дослушал Сашкину версию совокупления с моделькой из глянцевого журнала. Снова вырвало, потом сознание стало утекать, и я лишь урывками слышал, как Санёк то просит пить, то начинает говорить с братом, погибшем полтора года назад в Кандагаре…

Нам повезло. Прилетели “вертушки” и прожарили НУРСами гряду скал, за которой сидели “духи”; пока те выбирались из своих нор, ребята подскочили на БРДМ, выковыряли нас из нашей консервной банки и увезли туда, где снова начиналась жизнь.

Очухался уже МИ-восьмом. Лежал пластом и молился о том, чтобы у “духов” не было в тех скалах “крупнача”, который запросто прошьёт очередью фюзеляж вертолета. Уже на высоте услышал сквозь рев мотора Сашкин голос:

— Слышь, Жека! Если я всё-таки сдохну, найди ее и женись. Слышь? Найди и женись! —. но мы выжили. Оба. 

После дембеля часто встречались. Потом реже. А потом и вовсе стало неудобно. Призывались из одной страны, вернулись в другую. У Саньки открылся талант хозяина новой жизни и появился малиновый лапсердак. Мои же мечты о светлом будущем завершились тем, что нанялся в бригаду шабашников. Поначалу мотались по деревням, ставили финские домики, потом приноровились ездить в Москву и Самару на стройки. Постепенно стал забывать, что некогда подыхал под безбрежным афганским небом бок о бок с будущим супер-пупер миллионером, и как мы клялись друг другу в госпитальной курилке “не забывать” и прилетать “по первому зову”.

А зря забывал. “Первый зов” прозвучал в виде звонка по межгороду. Встретились на следующее утро. Санёк сидел в персональном кабинете за дубовым столом — забуревший, обрюзгший, с мордой такой же серой, как тогда, в БМПешке, когда ему осколок замесил кишки. Видно, нелегкое это дело — ворочать миллионами.

— Знаешь… Такая ситуация… Только тебе могу сказать, — щедрой рукой набулькал вискаря, достал из сейфа недоеденный бутерброд. — Как никак, подыхали вместе… Понимаешь, встретил девушку. Хочу жениться.

— И что?

— Вот что! — достал из ящика стола фотку и положил передо мной. — Узнаешь?

— Нет, — без колебаний буркнул я. 

— Тогда смотри это, — Санёк достал из того же ящика страничку стародавнего глянцевого журнала с выходящей из бассейна красоткой. Той самой, на которую мы пялились целых полдня, сидя в подбитой БМПешке. Если она изменилась за эти годы, то к лучшему. Немного усохла, и с рожицы исчезла гримаса всеядной уверенности в том, что стоит показать сиськи, и весь мир падет к ее ногам. 

— Ты же хотел… Выходит, судьба!

— Судьба! — Санёк вскочил с кресла и принялся ходить взад-вперед по кабинету. — Не так все просто! У меня миллионные контракты. Люди верят на слово. Репутация, иху мать! И вдруг кто узнает, что я женюсь на паскудной давалке! Растрезвонят по всем газетам, по телеку обмусолят! Смаковать будут до следующих выборов!

— Да ладно тебе! Подумаешь, снялась для журнала. Почему сразу “давалка”? Да и журнал московский. Прикинь, где Москва, где мы? Как она сюда попасть-то могла?

— Как-как! Сам знаешь, что в наше время от подиума до панели — один шаг! Чуть оступилась и поехала... До самой глубокой задницы… В смысле, провинции.

— И что теперь?

— Не стал бы тебя дёргать, но сам видишь: с ума схожу. О деньгах не беспокойся. Заплачу столько, сколько надо. Припаси ее маленько. Сам не могу. Слишком заметным стал. Тебя же тут никто не знает. Посмотри, куда ходит, с кем вожжается, кто возле нее трётся, в какой позе и всё такое. А? 

— Ты как её надыбал-то?

— В том-то и дело, что стрёмно до невозможности! Ездил в деревню, навестить родителей. Возвращаюсь — смотрю, перед самым городом телка по обочине хиляет. Типо, плечевая, с “работы”. Тормознул: “Садись, а то пятки сотрёшь!” А она, вроде того, честная. Ездила на шашлыки, посралась с парнем, он ее и высадил из тачки. Проучить хотел. Заставить пёхом переть до хаты. 

Посидели в кафе, погутарили за жизнь. На первом свидании не дала, на втором тоже. Потом, когда уже жить с ней начал, показал ей ту фотку из журнала. Не раскололась! На дыбки встала: “А если и я, то кому какое дело? А не я — так тем более!” Вот и верь бабью после этого,  — завершилась наша беседа тем, что Санёк выдал мне адрес своей девушки, пачку купюр разного достоинства и пожелание стучать в бубен всем, кто будет “в нагляка” лезть общаться к данной особи.

Работа частного сыщика оказалась на удивление необременительной. Моя подопечная дрыхла до восьми утра, потом шлёпала в детско-юношескую спортивную школу, где фигуряла в качестве тренера по художественной гимнастике — виду спорта сугубо девчачьему. В связи с чем я мог преспокойно устроиться с бутылочкой пива на лавке напротив входа в это заведение в ожидании, когда дама санькиного сердца приступит к дальнейшей программе: магазины, косметический салон, гинекологическая поликлиника,  бассейн, лаун-теннис в спортзале районного дворца культуры, переименованного по случаю нового мышления в “Развлекательный комплекс “Резеда”. Вечером доложил по телефону Саньке. Тот пару раз хмыкнул, потом неожиданно жестко рявкнул — прямо как кусок на разводе:

— Ты глаз с нее не спускай! Ночью тоже! Сними квартиру в доме напротив, чтоб окно в окно! И это… Бассейн, спортзал — тоже! Просеки, кто и как подкатит, какие рожи, какой у них кипеж. За всё заплачу! — я даже обиделся на такой тон. Но потом прикинул, что у Саньки элементарно от напрягов с бизнесом крыша поехала, вот и шизует слегка.

Тем не менее, абонемент в “Резеду” купил и пристроился гонять мячик ракеткой через сетку. Не пожалел. Разок даже в паре с санькиной чиксой поиграл. Девочка — класс! И фигурка, и мордашка… Глянет на тебя, глазища распахнет — словно в яйца медом плеснёт! А чуть ближе сунешься — так улыбнётся, что и заговорить не решишься…

А из бассейна выходит совсем как на той картинке. И купальник — у голой меньше видно! И прямо в этом купальнике струячит к стойке бара, ягодичками поигрывает! Столик им там им, супермоделям, отдельный выделили, чтобы молочные коктейли хлебать, на мужиков в плавках зыркать и хихикать. А потом у бильярдного стола выгибаться. У пацанов плавки по швам трещат, а подойти не смеют. Знают высокий содержанский статус фройлянов и только облизываются. Нравы тогда в провинции были вполне домостроевские. Если закадрить не ту тёлочку, могли и яйца оторвать.

Что еще? 

Живет с мамой. По вечерам только до помойки с мусорным ведром выходит.

Так и доложил Саньке: честная твоя телка по всем понятиям!

А он только хмыкает и бубнит: “Глаз не спускай, ни на шаг не отпускай!”

Я уж и не обижаюсь. За  такой девочкой походить да поглазеть — не в лом, а в кайф!

Так и доходился за ней до натурального атаса. В тот день ее позвали судить соревнования по гимнастике; ристалища закончились поздно, да еще фуршет для спонсоров и организаторов, плюс к тому темнеет в октябре рано… В общем, придурков, пасущихся возле пивных ларьков, приметил даже раньше, чем она. Ускорил шаг, перешел через дорогу в неположенном месте. Те изображали классический гоп-стоп:

— Девушка, закурить не найдется? А если в щёчку поцеловать? — подшефная моя взвизгнула: долговязый обормот в клёпанной косухе уже тянул ее за угол ларька.

— Э-э, землячки! Не по делу к девчонке пристаете! — дал знать уродцам о своем присутствии.

— А ты чё? Деловой? — окрысился оказавшийся ближе других клоун в сиреневых штанах с лампасами. Пока он тянул из-за пазухи обрезок трубы, провел ему хук в нюх, и тот, согнувшись пополам, пошел собирать в пригоршни сопли цвета революционного знамени. Приноровился звездануть долговязому в ухо, но третий скот — рыженький такой гадёныш — достал по затылку. Судя по впечатлениям, свинчаткой. Когда поплыли нижние конечности, крикнул:

— Лена, беги! — долговязый уже прижал меня к стенке и сноровисто блокировал обе руки; рыжий не спеша ткнул свинчаткой в печень и проследил за тем, как у меня расфокусируются зенки. Прикинул, что со второго удара он меня или вырубит на глухаря, или вообще отправит на встречу со всеми подстреленными мною духами. 

Спасение пришло, откуда не ждал. Ленка не сбежала, а на уровне разрядника по боевому самбо крутанула “вертуху” и впечатала каблук-шпильку аккурат в левую почку долговязому. Тот аж кадык чуть не выплюнул. Хватка у него ослабла, я успел перехватить лапку рыженького и заломить ему за спину.

— Мужик, ты чё? Берега не видишь? Знаешь, кто я? Что с тобой сделают? — я только сильнее выкручивал ему руку. — Ну, сука, держись!

— У него нож! — крикнула Ленка; боли не почувствовал, но увидел, что рыжий наугад размахивает левой рукой, стараясь попасть заточкой мне в бедро. От перепуга с такой силой крутанул ему руку, что реально услышал треск сухожилий. Рыжий взвыл и повалился на асфальт. Не сговариваясь, мы с Ленкой дали дёру к ближайшей остановке и вскочили в автобус: ждать, когда на шум соберется шпана со всего района, желания не было.

— Да у тебя кровь! — Лена показала на расползающееся по штанине пятно.

— Ерунда! — изобразил из себя бывалого короля подворотни. — Я даже не заметил.

— Нет! Это может быть серьезно! Он мог бедренную артерию задеть! Давай ко мне! Хотя бы перевяжу. А то и скорую придется вызвать, — так я очутился у нее дома. На пару с матерью Ленка стянула с меня джинсы, залила царапину йодом и замотала бинтом. Я засобирался уходить, когда прозвучало традиционное:

— Может, чаю? Как-никак, за мной должок! — пролепетал в ответ про то, что если за кем и есть должок, то, скорее, за мной, и остался. 

Лена пила чай, высоко поднимая чашку к губам, и в пёстром домашнем халатике выглядела совсем не такой далёкой и недосягаемой, как в лайкровом купальнике. 

Встала, подошла к окну, чуть отодвинув шторку, выглянула во двор:

— Какие настырные ублюдки! Прямо на детской площадке устроились, — я тоже глянул в щелку. Под окнами маячило несколько темных фигур, в одной из которых узнал клоуна в сиреневых штанах с лампасами. — Заночуешь у меня? Постелю на кухне. А то… Этим уродам человека грохнуть — раз плюнуть, — и я остался. Лежал под накрахмаленной простыней на койке из сдвинутых стульев, слушал, как за стенкой Ленка плещется в душе, и думал о том, до чего славная девчонка досталась Саньке, и какой он будет дурак, если не женится на ней из-за дурацкой своей репутации. Потом увидел, как она выходит из ванной комнаты, и ее тело в свете уличного фонаря переливается как перламутр, и капли воды блестят на коже, как изумрудные блёстки, и соски цвета засахаренной вишни вздрагивают при каждом шаге, и голос ее вьётся вокруг самого сердца:

— Слушай! Полотенце все в крови. А другое надо в шкафу искать. Маму разбудим — ворчать будет. Я об тебя лучше вытрусь, — и влажная кожа ее была нежна, как лепестки роз, и губы сладки и пьянящи, и бёдра сильны и податливы, и случилось то, чего не могло не случиться. И ложе наше было настолько узко, что мы уснули, обнявшись и лёжа впритирку друг к другу, и когда внезапно и одновременно, как от толчка, проснулись, то, что уже случилось с нами, повторялось снова и снова, пока на нас не снизошло кромешное забытье... 

Проснулся от умопомрачительного запаха кофе. За окном уже во всю сияло солнце; Ленка, в халатике нараспашку, пританцовывала у кухонной плиты. Сел, прокашлялся:

— Слышь, Лен! Не по-человечьи как-то вышло…

— Что, миссионерка сейчас — уже не по-человечьи? — искоса вскинула на меня глаза, хихикнула, счастливо зарделась.

— Я не про то! У тебя ведь парень есть… Жених…

— Вот ты о чем! — Лена резко повернулась ко мне, и в распахе халата я опять увидел ее наготу — и смуглые овалы грудок, и впалый живот, и хохолок лобковых волос между всколыхнувшихся бёдер. И вновь перехватило дух, и вновь потянулся к ней, и она шептала мне в ухо. — Ты же неделю за мной ходишь как привязанный. Неужели не заметил, что у меня никого нет? Никого нет! Кроме тебя. Кроме тебя! Тебя! Тебя! — мои толчки подбрасывали ее тело, и на каждом взлете она вскрикивала: — Тебя! Тебя! Тебя! — пока горло ее не излилось протяжно-вознагражденным: 

— Теб-я-я-я! — и потом мы лежали, блаженно вытянувшись, на нашем ложе из сдвинутых стульев, и между поцелуями я все еще пытался объяснить ей, в чем западло:

— Понимаешь, он только хотел убедиться, что у тебя никого нет. У него же бизнес, репутация! А я, вместо того… Ну,.. Вот… Видишь…

— Вижу-вижу! — Ленка смеется и с неожиданной силой запрокидывает меня на спину, наваливается раззадореным телом, целует в нос, в щеки, протяжно и сладостно ведёт сосками по волосне у меня на груди: — Дурашка! Ты ничего не понял! Хочешь начистоту? Я залетела. От него. Поверь, больше не от кого было. В тот же день, когда сообщила ему, попросил съехать с хаты, не звонить, не пытаться встретиться. Сказал, что у него проблемы по бизнесу, и как только они порешаются, то сам найдет меня. Так всегда говорят, когда девушка становится неудобной. У меня сколько подруг так попали! Потом испугался, что начну качать права, решил разнюхать, на кого свалить отцовство. Или выставить меня, в случае суда, потаскучьей тварью. Вот и вспомнил о дружбане по Афгану.

— Не может быть! — я просто опешил. — И что теперь?

— Ничего! Можешь пойти к нему, сказать, чтоб успокоился. Никакой предъявы от меня ему не будет. И не собиралась! Обойдусь!

— Лена! Санька не такой! Это ошибка какая-то. Ты такая… Такая женщина! — незаметно для себя я уже начал ласкать ее тело, оглаживал ладонями выпирающие через кожу полукружья рёбер, прощупывал пальцами гирлянду позвонков, выискивая самые чувствительные. — Никакой нормальный пацан тебя ни за что не бросит! 

— Нормальный не бросит! — она вновь навалилась на меня грудью, принялась целовать и тормошить:

— Только не думай, что я тобой из-за ребенка. Сама же тебе призналась! Хотя срок такой, что могла и скрыть, — и, уже взлетая в позу Маленькой Веры, простонала:

— Просто очень хочу тебя. Тебя! Тебя! Тебя! — короче говоря, осталась в то утро ленкина мама без завтрака.

К Саньке мы приперлись в обеденный перерыв, когда в офисе никого не было.

— Сань! Прости, но так уж получилось, — начал как нашкодивший пацаненок. — Все понимаю, но не могу без нее. Что хочешь делай. Только ее не тронь! — Санёк глянул на наши блаженные лица, оценил круги под глазами, буркнул:

— Лимон возьмите! Вон там, в шкафчике, — дождался, когда шутка доедет, добавил: 

— Зря вы сюда притащились. Могли бы и по телефону сказать,  — выдвинул ящик дубового стола, выложил на столешницу что-то, завернутое в пластиковый пакет. — Сегодня ночью, под утро, какие-то твари подстерегли моего отца. Старик на толчок пошел на огороде, тут его и повязали. Не мелочатся, на пальчики не размениваются, всю кисть целиком прислали, — Санёк вытряхнул на столешницу обрубок руки. На мертвенно-глинистой коже можно было различить вытатуированный полукруг солнца и разбросанные по пальцам буквы: “К” “О” “Л” “Я”. Вспомнил, что  дружбан мой по отчеству Николаевич. Ленка у меня за плечом захлебнулась воздухом; да и у меня перед глазами на мгновение помутнело:

— Сань! Они и на Ленку вчера наехали!

— Потому я тогда и вызвонил тебя. Знал, как эти упыри долги выбивают. Понадеялся только, что телку с икрой не тронут. Вот и не стал тебя грузить по полной программе, придумал ерунду с предсвадебной слежкой. Да только когда ту икру будет заметно...

— Сань, это ж беспредел! А менты что? Если пацанов позвать? Серегу? Витьку из разведвзвода? Такой шорох наведем, никому мало не покажется.

— Бесполезняк! — у Саньки чуть дрогнули губы. — Не проканает. Я сам за всё заплачу! Ты же знаешь, умирать только в первый раз страшно. А потом… — он просительно посмотрел мне в глаза и не докончил фразу. Наверное, ему все-таки было очень страшно. — Ребеночка оставьте… Обо мне потом расскажете, — вдруг пришло в голову, что Санёк финал этой истории знал уже тогда, неделю назад, когда вызванивал меня “по старой памяти”. — Да что мы всё о грустном? Я вот живописью увлекся. Целую галерею у себя в комнате отдыха устроил. На днях репродукцию Рембрандта прислали. Хочешь глянуть? Лена, проводи гостя в галерею! — Ленка взяла меня за руку, и мы деревянными шагами зомбаков пошли к обшитой пластиком двери в торце кабинета. Встали у первой же картины, дыша друг другу в губы и напряженно ожидая.

Выстрел раздался почти сразу. Мы кинулись обратно. Санька все также сидел в кресле за дубовым столом, и, с виду, только чуть-чуть обмяк.

— Саша, ты что? — почему-то шепотом произнесла Ленка. — Подожди! Сейчас скорую вызовем! — но, судя по тому, что вся стена слева от кресла была в кровяных сгустках, никакая скорая уже не могла помочь. На полу, под повисшей рукой, валялся массивный американский револьвер. “Питон”. Чинная машинка. Полчерепа сносит только так. 

Поднял с ковролина, откинул и прокрутил барабан. Пять патронов блеснули латунными зеркальцами капсюлей. Вдруг явственно услышал санькин голос. Как он молил тогда в вертолете: “Если всё-таки сдохну, найди ее и женись. Слышь? Найди и женись!”

Он умер. А я нашел ее. И если кто-нибудь захочет взыскать с санькиной невесты должок, то, по меньшей мере, для пятерых желающих эта затея кончится очень плохо.