Щелчок и падение

Я стою у окна и смотрю на знакомый переулок, где будто развёрнут экран ускоряющегося синематографа. Солнце проходит по небу привычный путь, в другую сторону от него убегают тени. По улице небрежным росчерком широкой кисти проносятся автомобили, каждый следующий быстрее предыдущего. Их всё больше, а лошадей и повозок всё меньше. Люди за окном мельтешат так быстро, что я давно не различаю лиц, если не считать одного нищего, однажды пролежавшего на той стороне улицы несколько дней кряду в одной позе. Когда это было, год назад? Пять лет? Тридцать? Деревья за окном не настолько быстры, наблюдать за ними приятнее, чем за размытыми людьми. Каждую весну я разглядываю, как из почек выкарабкиваются маленькие зелёные листики, и как они сморщиваются и меняют цвет к осени.

Ещё приятнее наблюдать за Блесной — так я называю цветок из резного дерева на подоконнике рядом со мной — она намного стабильнее, разве что раз в пару лет отвалится маленький кусочек краски. Блесна немного выцвела, но всё так же красива — её изогнутый стебель раскрашен в разные оттенки зелёного, а тонкие лепестки — ярко-красные; и даже эта прогнившая трещина, заметная со стороны комнаты, не кажется такой омерзительной. Когда я разглядываю Блесну, то будто переношусь туда, за окно, где я впервые увидел этот раскрашенный деревянный цветок, и тогда забываю о десятках взглядов, скользящих по моей спине. Поначалу неприятные, липнущие, тяжелые, сейчас они не беспокоят меня ничем, не считая зависти: ведь стою я у самого окна, и вижу, что происходит за ним, а они — нет. Единственное, что меня ещё может напугать — Она, но Она давно не возвращалась. Так что можно сказать, если бы я был способен говорить, что у меня всё хорошо.

Большинство проведенных здесь дней неотличимы друг от друга, они пролистываются всё быстрее, и мне всё труднее удержать их в памяти, соединить последовательно. Они путаются, смешиваются, превращаются из привычной линии в таблицу, по цифрам которой скачет взгляд — со строки на строку, со столбца на столбец, по диагонали. Но некоторые фрагменты слишком заметно торчат в моей памяти верстовыми столбами, и каждый раз, когда я выстраиваю их в правильную цепочку, как будто отпираю замок ключом, или завожу музыкальную шкатулку, до точки невозврата, до щелчка, мне снова становится страшно, бесконечно страшно. И я, кажется, уже начинаю понимать, что такое бесконечность, в которую я погружаюсь. Но должно же падение закончиться?

***

Я, вчерашний студент, а сегодня сам преподаватель, кутаясь в дырявое пальто, снова бреду сквозь метель по дороге из института домой мимо знакомого окна, но на этот раз останавливаюсь и заглядываю внутрь. Деревянный ярко раскрашенный цветок вблизи ещё красивее. Внутри как всегда темно, но сейчас в глубине я вижу старинный застеклённый буфет, внутри которого белеет посуда, массивный письменный стол, красивые резные стулья, обитые тканью. На стенах тёмные обои и картины в рамах, сбоку стоит платяной шкаф, забитый одеждой, и на его приоткрытой дверце всё так же, как и на прошлой неделе, и на позапрошлой, висит красная шаль. Хозяева квартиры, похоже, или уехали, или расстреляны Удивительно, что жильё ещё не разграбили. На Сухаревском могли бы купить и дорогой стул, и фарфор, и столовое серебро. Я никогда не опускался до воровства, но в этой ситуации несколько забытых вещей могут спасти меня от душащего город голода.

***
Около номера квартиры, которой мне никогда не стоило интересоваться, висит единственный звонок, и я кручу его ручку, надеясь, что он не отзовётся чьим-нибудь шагом изнутри. Одинокая лампочка тускло освещает подъезд. Вокруг нее жужжит и кружится муха, с каждым витком приближаясь к неизбежному: щелчок о горячее стекло, медленное падение на грязный пол. Дверь другой квартиры на этой лестничной площадке, обрамлённая несколькими звонками и полудюжиной табличек с фамилиями, скрипит басом, как огромное животное, и выплёвывает человека.

— Товарищ, где жильцы квартиры номер семь? Домком интересуется! Как, говорите, ваша фамилия?

Преподаватель куда-то делся, вместо него — некто, облечённый властью, чеканит слова железным голосом и небрежно демонстрирует уголок пропуска в институт. Старик в высокой шапке поднимает на меня мутные глаза, сразу опускает, и что-то бубнит про конфискацию, про стук внутри квартиры несколько месяцев назад, хотя зачем кому-то стучать, если можно было выйти через дверь, но дверь давно закрыта, а ему надо за молоком, и магазин тоже скоро закроет двери, и что из домкома уже приходили, и комиссары потом приходили, и сказали, что меньше надо пить, а что пить, если и молоко-то сложно найти… Я теряюсь в потоке старческого полубреда, но высокая шапка шажочками подходит к двери и смахивает слой пыли: на небольшой навесной замок наклеена бумажная лента с плохо разборчивой выцветшей надписью чернилами, можно прочитать только слово «комиссар».

Старик, что-то ещё договаривая и оглядываясь, идёт к выходу, а из его двери высовывается хмурый мальчуган. Я пытаюсь с ним заговорить, но мозолистые женские руки заботливо затаскивают его обратно, в невидимые с лестничной клетки уют и безопасность. Скрипящий бегемот захлопывает пасть, и оттуда звучат подзатыльник, рёв и добрые материнские наставления о вреде разговоров с незнакомцами. Надо будет вернуться сюда ночью: здесь давно никто не живёт.

***

Я воровато оглядываюсь на ночной двор и толкаю форточку. Где-то рядом патрулируют дворники, вооружённые свистками, но меня они пока не заметили. Рассохшаяся форточка очень туго поддаётся, хотя и не заперта, и с каждой секундой промедления угроза быть пойманным с поличным всё ближе. Наконец, форточка резко открывается и с грохотом ударяется о раму. Моментально вспотев, я разрываю кожу на ладони, дёргая застрявший шпингалет на окне. Я слышу, что на улице за домом забегали, закричали. Но ещё одно неведомое усилие — и задвижка вытаскивается, я вваливаюсь внутрь, поспешно закрывая за собой окно.

Дождавшись, когда ночной дозор успокоится, а моё сердце перестанет колотиться как бешеное, я встаю и дохожу до середины комнаты, прислушиваясь. В квартире и во дворе тишина, и единственный слышимый звук — звук крови, капающей с моей руки на пол. Я облизываю рану и засовываю руку в карман, хожу по комнатам, изучая частично знакомый интерьер, разглядывая мебель, картины на стенах и не заметные с улицы ростовые человеческие манекены в старомодной одежде. Я вижу на подоконнике тот самый резной разноцветный цветок, но уже не через стекло. Подхожу к нему, с улыбкой рассматриваю его, и с неудовольствием замечаю на оборотной стороне широкую продольную трещину, покрытую давней плесенью, и улыбка вянет на моём лице. Вокруг треснувшего цветка разбросаны деревянные крошки, я поднимаю одну — это самые обычные мухи, только полностью вырезанные из высушенного дерева. Вдруг сзади послышался негромкий хрип… здесь что, всё-таки кто-то есть? Но замок на двери висит нетронутым! Улыбки больше нет, я задерживаю дыхание, но уже поздно.

Я оборачиваюсь и вижу тёмное пятно на полу, где только что оставил кровавый пунктир. Оно ползёт по моему следу, урчит, и вот уже летит прямо на меня — это красная шаль со шкафа. Плотный кусок ткани заматывает мне голову, и дребезжащий старушечий голос звучит около самого уха: «Давненько ко мне не захаживали на угощение, мальчик!» Красная шаль опутывает мои руки, туловище, начинает раздирать шею, будто зубами. Я пытаюсь её сорвать, но только обламываю ногти, и последнее, что я ясно вижу сквозь ткань — это чёрнеющая замшелая трещина на красно-зелёном цветке. Я кричу от боли, вскакиваю, пробегаю куда-то несколько шагов и проваливаюсь во мрак.

***

Мир крутится вокруг меня. Окна мерцают каруселью, но постепенно останавливаются. Я лежу на полу в чём-то мокром, затылок раздирает боль. Хочу подняться, но руки скользят, ноги не слушаются. Пытаюсь вспомнить, что произошло и где я. Из темноты беспамятства, освещённые утренним солнцем, начинают проступать очертания стен и мебели, и постепенно вокруг меня появляется квартира, в которую я залез… сегодня? Вчера? Старая мебель, манекены, много манекенов, картины, статуэтки. В больших напольных вазах торчат деревянные растения, очень тонкой работы. Но только сейчас я замечаю странные позы манекенов, будто они идут или загораживаются от яркого света, неуместные фигурки кошек на столе и шкафах, в углу на полу валяется сломанной игрушкой искусно вырезанная деревянная крыса. Меня охватывает озноб, и я понимаю: их глаза чуть поблёскивают в скупом свете, и все они на меня смотрят. На меня и за меня. Мне уже ничего не нужно из этой проклятой квартиры, я просто хочу уйти, но слышу шуршание ткани над собой, твёрдый, уверенный голос: «Проснулся, маленький?», и снова тьма, боль и туман накрывают меня.

***

…длинная скалка вязко месит очень густое тесто в огромной квашне. Я стою в тесной деревянной постройке, надо мной светит керосиновая лампа с выкрученным на полную фитилём. Тесто налипло на руки, на лицо, пытается выскочить из квашни и вырвать скалку из рук, но я с упорством умалишенного пытаюсь задержать эту накатывающуюся волну. Я хочу протереть глаза, но рука будто тоже продирается сквозь тесто, и чем ближе она к лицу, тем сильнее замедляется, иллюстрируя апорию об Ахиллесе и черепахе. Я отпускаю скалку и тяну сквозь воздушный кисель вторую руку, и тесто, наконец, почувствовав свободу, выплескивается за края и начинает заливать пол, стены, лезет все выше. Облепив одежду, оно захватывает мои руки, окончательно их замедляя, и подбирается к голове. Вот уже оно на уровне рта, и мне приходится задрать голову, чтобы набрать воздуха. Тесто поднимается до потолка, забивает и рот, и нос, лезет в глаза,. Лёгкие забиты огнём, я делаю судорожный вдох, и они заполняются тестом, вытесняющим огонь, успокаиваются, я начинаю дышать, руки каким-то чудом высвобождаются, и я тянусь к лицу, чтобы протереть глаза…

Протираю глаза еле послушными руками и понимаю три вещи: я стою, я только что пришёл в сознание, я только что перестал кричать. Старая квартира ещё секунду звенит от моего голоса. Я хочу оглянуться, но шея закаменела. Глаза, понемногу привыкающие к темноте, бешено вращаются и готовы вывалиться из орбит — но не замечают ни малейшего движения рядом. Квартира кажется пустой. Позади на полу протянулся бурый след, будто тащили мешок. Я замечаю грязь на ладонях и понимаю: мои голова и руки в засохшей крови. В моей крови.
Окно во двор, через которое я залез, завалено опрокинутым шкафом. В памяти мелькают кадры того, как я бился пойманной в сети рыбой, ощущаю под новыми дырами в пальто ссадины и синяки. Вдруг, как вспышка магния, меня ослепляет резкая боль в затылке, я вспоминаю, откуда на мне столько крови, и как появилась эта глубокая рана, и меня охватывает дрожь.

Ноги онемели и весят по нескольку пудов, перемещать каждую намного сложнее, чем месить тесто из моего сна, на один шаг уходит несколько мучительных минут. Но я не собираюсь оставаться здесь навсегда, как остались те, кого я считал деревянными манекенами, буравящие меня взглядами из каждого угла, из дальних комнат, из коридора. Пусть дверь на лестницу заперта, пусть я не в силах расчистить путь во двор — я дойду до окна на улицу, высажу его стулом, и выберусь, там мне должно полегчать — тут я не то чтобы задыхаюсь, просто лёгкие работают намного медленнее, чем обычно. А снаружи я наберу полную грудь свежего воздуха и смогу позвать на помощь. До окна примерно девять шагов, и на подоконнике отчётливо виден ориентир — красный цветок с зелёным стеблем. Чёрная заплесневелая трещина кажется огромной подёргивающейся издевающейся улыбкой. И это не она двигается, а меня встряхивает каждый редкий удар моего сердца. Но скоро этой чёртовой ухмылки не станет, я выбью стекло прямо этим цветком. Он меня сюда привёл, он меня и спасёт! Я отрываю ногу от паркета и начинаю делать шаг…

***

Интересно, щелчок произошёл, когда я впервые остановился на улице рассматривать цветок, или когда кровь с моей ободранной руки пролилась на паркет?