Последнее интервью Леонида Филатова

Так получилось, что мое интервью с Леонидом Филатовым оказалось последним в его жизни. Умер он буквально через несколько месяцев после нашей встречи. Говорил он после болезни плохо, и мне больших трудов стоило расшифровать наш разговор. Но при этом — абсолютно трезвая и светлая голова. Я давно не перечитывала это интервью, а когда перечитала сегодня, то обомлела: насколько современно звучит то, что говорил Леонид Алексеевич в начале двухтысячных. Выходило интервью в журнале «Мир звезд» абсолютно без «купюр». Для «Альтерлита пришлось сократить. Весь объем не влез, увы... Делюсь этим текстом не только из-за актуальности, но и чтобы помнили.... Была у Филатова программа с таким названием.

Графоман со стажем

— Леонид Алексеевич, вчера, перечитывая вашего «Федота», я поставила перед собой задачу найти хотя бы одну неправильную рифму. Представьте себе, ничего из моей затеи не вышло. «Злей-трюфелей», «чертеж-вертеж», «вдарь-скипидарь», «ковер-колер»: какая-то фантастическая игра слов при полном игнорировании грамматических и фонетических правил. А результат — гениальный. Смешно до слез. Что за сила двигала вашим пером?

Ну я же графоман со стажем. Кропаю стишки с детства. Я люблю, когда информации много, она сюжетна и еще несет культорологический смысл. Иногда долго сидишь, пытаясь максимум информации уложить в строфу, и получается громоздко. Думаешь, нет, придется восемь строчек вместо четырех делать. А вот когда мало слов и при этом довольно плотно написано — тогда хорошо получается.

— Вы уже не в первый раз называете себя графоманом. Что за смысл вы вкладываете в это слово?

Графоман — это человек, который не может не писать, грубо говоря. Это слово и комплиментарное и уничижительное одновременно. Оно всякое. Как хочешь, так и трактуешь. Все люди пишут, но все в определенном возрасте прекращают этим заниматься. А графоман не может остановиться. Главное для него — выявление своей природы. Графоман ценит богатство своего внутреннего мира, считает его интересным для окружающих. Поэтому спешит вылить на бумагу то, что в нем горит, кипит. Он впервые что-то почувствовал, и ему кажется, что мир этого еще слышал, не переживал.

— Когда пишете, то проигрываете все роли?

Обязательно. Прежде чем сесть, записать, я сто раз пройду, как это примерно в диалоге будет. И когда понимаешь, что интонация точная, тогда начинаешь писать.

— Есть одна интересная теория, суть которой сводится к тому, что стихи структурируют мышление. Грубо говоря, чем больше человек знает стихов, тем больше у него шансов стать Эйнштейном. Вы, как человек не только знающий стихи, но еще и пишущий оные, должны иметь свое мнение по этому поводу...

Это так, безусловно. Во всяком случае, стихи воспитывают в людях вкус к абсолюту. К тому, к чему человек тянется подсознательно. Ведь поражают даже две строчки Пастернака. У него поэма целая, а ты от двух строчек плачешь. Вот почему я и защищаю графоманство. Это, конечно, бич России, но не самый страшный. В любом случае это — форма творчества. Пусть форма творчества маленького паучка, который ничего не может связать путного. Но это не важно. Важно само стремление. А мы уже близки к тому, что наша страна, народ не хочет ничего, разве что куснуть, ударить, отнять.

— И тут же — замечательная русская душа, убрать которую — и всему миру станет скучно. Ваши же слова, между прочим.

При этом — да! Загадка, парадокс! Особенность русского народа — в определенном укладе жизни. Даже крепостное право, обстоятельства взаимоотношений помещика и крепостного наложили отпечаток на характер русского человека. Были, конечно, и Салтычихи разные, но был и помещик Иван Тургенев. У нашего барина даже высокомерие было какое-то отцовское, вызывающее у людей благодарность и преданность. Тут Новодворская, конечно, сказала бы: «Что он плетет, что он плетет? Рабы, кругом одни рабы!» Но это крик известный. Нет, я просто представил, как это интервью читает Новодворская. Ну да бог с ней! Такие свойства русского человека, как терпимость, умение выстаивать, выдерживать самые суровые испытания, формировалось в разных сплетениях, взаимоотношениях начальника и подчиненного. В этом, конечно, много плохого, но можно усмотреть и какие-то кирпичики того, что развивалось потом в русской душе.

— Довлатов говорил об особом чувстве ностальгии, свойственном только русским. Если любой гражданин мира, уезжая в другую страну, принимает ее такой, какая она есть, то русский везет свою родину с собой...

Обязательно! Нет другого народа в мире, который возил бы с собой своих артистов. В Корнеги-холл кто только не выступает: Паваротти, Монтсеррат Кабалье, а наши идут в местную синагогу слушать, как артист Лановой стихи читает! Не потому что артист Лановой хорошо читает, а потому что люди пытаются установить любыми путями связь с родиной. Ты живешь в другой стране. Учи уже язык, внедряйся! Ан нет! Я хочу Пугачеву! Но ведь растет новое поколение.

— Не уверена, что нынешняя молодежь в синагоге будут Ланового слушать.

Может быть. Но это уже не будет называться другой Россией. Это будет тем, чем мы хотим называть себя сейчас: граждане мира. Они, может, действительно будут гражданами мира. Они не будут бояться ассимиляции. Правда, обидно, если забудется русский язык. В нем слишком много культуры. Слишком много, чтобы язык исчез.

— Но у нас же великая литература, которая и несет язык в массы. Худо-бедно, но классику в школе пока еще изучают.

Склонность русского человека к книге — это один из мифов русской интеллигенции. Если бы русский человек был склонен к книге, он не натворил бы столько глупостей в собственной жизни. Как-то Маяковскому сказали: «Пушкина читали массы, а вас не читает никто». На это он ответил: «Неправда. Пушкинская масса не умела читать». Пушкина читала, да и читает ничтожно маленькая часть.

— В киноповести «Свобода или смерть» главный герой, писатель Толик Парамонов, уезжает на Запад в поисках свободной жизни. Увы, но долгожданная свобода оказывается мифом. В итоге он погибает на демонстрации террористов. В одной из критических статей, посвященных вашему творчеству, я наткнулась на довольно неожиданные для меня мысли о том, что, поскольку жизнь творческого человека — категория эстетическая, то гораздо лучше пойти на баррикады, нежели ценою унижений интегрироваться в буржуазное существование. А мне казалось, что ваша повесть — о внутренне несвободным человеке, который оказался среди террористов, поскольку окончательно потерял свое «я». Он, по-моему, антихудожник!

Такая точка зрения имеет право на существование. Она прочитывается где-то на уровне подсознания. Тут же еще были проведены аналогии с моей личной жизнью. Я не принимал новую, постгорбачевскую власть. По этому поводу у меня было несколько довольно резких интервью. А люди не понимали, как это можно не любить демократов?! Можно. И это совсем не означает, что я разделяю большевистские взгляды. Просто это не те люди, которых ты уважаешь. Это поступки на уровне «хорошо-плохо». Плохо, что страна обнищала. И никакие обоснования тут неуместны. Цель не может оправдывать средства. Все это — демагогия. Беспризорники — это плохо? Плохо. Проститутки, тринадцатилетние девочки — хорошо или плохо? Плохо. А раз плохо, то значит все, что связано с этими людьми, именующими себя демократами, плохо. Значит, они не просто где-то ошиблись, а запальчиво кинули весь народ, огромную нацию в бездну, пропасть. Не надо было бежать впереди прогресса и кричать: «Мы знаем, куда мы идем!» Не знаете. Мир так живет, а в России надо было по-другому. Как по-другому — не знаю. Я не звал никого в новую жизнь, хотя понимал, что старая жизнь заслуживает какой-то корректировки. И на фоне всего этого добавлена еще одна проекция: художник должен отторгать то, что происходит. То, о чем говорится в этой статье, может быть натяжкой, а может быть и правдой. Как взглянуть, как захотеть.

— Вы уже начинали снимать фильм по «Свободе или смерти». А вам не интересно было бы перенести героя в современное время?

Он был бы таким же. Это человеческий мусор, пена. Это те, про которых Ролан Быков, царствие небесное ему, сказал: «Хватит вам расчесывать комариные укусы, выдавая их за боевые раны!» Он как там был никому не нужен, так и здесь.

— Я пытаюсь провести аналогию с теми же демократами...

Они имелись в виду, скажем так. Разве это лозунги умного человека: «Хотите жить как в Париже, как во Франции?» А как в Париже? Как живут в Париже? Кто как! Полно клошаров. В связи с африканизацией Европы там на улицах черт-те-что творится. Не пройти из-за говна, прошу прощения. На полном серьезе такие лозунги не вывешивают. Это говорит об их отношении к народу.

— За подобные слова еще пять лет назад вас на полном серьезе пытались записать в коммунисты!

Сумасшедшая публика. У Бунюэля есть фильм «Скромное обаяние буржуазии». Несколько лет назад я написал в «Культуре» статью «Скромное обаяние интеллигенции». Она — о нашей интеллигенции. Как правильно сказал Стас Говорухин: «Сигнал «Пли!» по Белому Дому был отдан в Доме Кино. Вот каково гнездо. Это такая серая передовая часть, на самом деле, очень трусливая, но думающая, что она очень интеллектуальна. Очень поверхностная, очень неглубокая, очень мало умеющая чувствовать. Но обобщать, конечно, нельзя. Там есть разные люди. Но в основном — мешпуха, пена, как Толик Парамонов. То поддерживающая, то негодующая. Как написал Димка Быков: «Киношные дамы, неумело матерящиеся и много курящие».

— Вы всегда себя чувствовали внутренне свободным человеком?

Вы знаете, как-то так построилась жизнь, что не было повода задумываться на эту тему. Я жил черт-те где, за пустыней Каракум, в Ашхабаде. Печатал стишки, а поскольку мои друзья-газетчики были старше меня, они брали все прблемы на себя. Диссидентского уклона, по крайней мере, такого ярко выраженного, как в Москве, в Ашхабаде не было. Так что сложности начались уже потом, в другой жизни. Но понять, что Москва опасна я поначалу не мог. Была молодость, любовь, романы... Сильно в эту жизнь я не углублялся. Хотя потихоньку, конечно, на моем письменном столе начали появляться журнал «Новый мир», перепечатки «Доктора Живаго», Бродский. Какое-то движение, безусловно, происходило, но я не отдавал себе отчета, насколько это серьезно. Все на уровне игры. Но не надо забывать, что на дворе уже была оттепель. Люди переставали бояться. Уже появились Евтушенко, Вознесенский, памятник Маяковскому, Политехнический. Чуть позже возник Театр на Таганке, который давал всем нам колоссальную защиту. Я об этом долгое время не задумывался, а потом понял, что некая наглость общественного поведения проистекала из-за того, что у тебя был мощный тыл, позволявший говорить что-то такое, что при других условиях ты бы не сказал. В этом даже и пижонства никакого не было. Так что внутренне я не ощущал какого-то противостояния.

— А уход из «Таганки» — разве это не проявление свободной воли?

Нет, это было другое. Я уже был взрослым человеком. Решение это было рождено на уровне личного понимания того, что хорошо, что плохо, но понимания эгоистического. Я знал, что если сейчас не уйду, то потом мне будет бесконечно плохо, поскольку я себя сожру. На этом пути, конечно, были и ошибки. Такое сильное противостояние Эфросу — и вдруг его смерть. Стопроцентное банкротсво идеи, которая казалась правильной, хорошей. Человек умер, и ты уже теряешься, не знаешь, как быть: кто прав, кто виноват. Права жизнь, а жизнь ушла. Значит, эта борьба ничего не стоила.

— А к Любимову после этой истории отношение изменилось?

Изменилось, конечно, но тут произошел раскол театра, в результате которого я остался с Губенко. Остался не по причине личных симпатий к Губенко или личной антипатии к Любимову. Просто мне казалось, что правда на стороне Губенко. Я и до сих пор так считаю, поэтому и не не ностальгирую по театру. Ах, какой был театр! Вроде как он разрушился искусственно. Ничего подобного, он умер естественно, от старости. Наше поколение износилось, а новое не пришло. Диффузии не произошло.

— Вы проговаривали все это Любимову?

Бесполезное дело. Нужно очень хорошо знать ситуацию и характер людей. Ничего, кроме обиды, это не вызвало бы.

— Вы ни разу не общались с ним с тех пор?

Я в этом необходимости не чувствую. Конечно, если судьба сведет, я буду с ним разговаривать, но не на языке моего понимания. Скорее, наоборот. Буду разговаривать на языке компромиссов.

— Неужели даже когда вы заболели, Любимов никак не отреагировал на это?

Во-первых, он старенький уже. У него свои проблемы: молодая жена, взрослый сын... Проблема заработка на старости лет. Ведь это человек, привыкший всегда жить более или менее. А при данной ситуации в стране так не получается. Так что обижаться на то, что он не сидел рядом с моей койкой в больнице, было бы глупо. Я знаю, что он с сочувствием отнесся к этой ситуации, мне передавали. И это был чисто человеческий жест. А требовать от человека очень пожилого глубокого огорчения нельзя. Это неправильный подход. Пару лет назад из театра ушел Давид Боровский. Перед уходом он написал заявление Любимову, смысл которого сводился к следующей фразе: «Вы всегда боролись с тоталитаризмом, а в итоге создали тоталитаризм в своем театре».

— Очень жестокая фраза.

Понимаете, на всякую правду есть контрправда. Правда Любимова — заслуги и годы. Как правильно сказал Ленька Ярмольник в одном из интервью: «Дай бог нам прожить столько лет и не путать унитаз с рукомойником». Уже огромное спасибо надо будет сказать человеку. А он при этом еще и спектакли делает. Хорошие они или плохие — это уже разговор другой. Сам факт, что человек в восемьдесят пять лет продолжает заниматься искусством, читает, ищет, вслушивается — уже благородно, уже достойно уважения. Поэтому довольно жестоко говорить: не та Таганка... Как она может быть той? Вы с ума сошли? Жизнь прошла. Поколение артистов уже совсем другое. Оно пришло совсем по-другому, им дамки сразу подавай. Они не привыкли ждать чего-то, проявлять терпение, совесть. Как им объяснишь, что не в них дело? Ты попал на территорию, где стареющий человек пытается бороться за жизнь, а тут ты со своими проблемами... Молодой эгоизм сейчас активнее пробивается, чем раньше. Хотя, конечно, не бывает плохих поколений. Есть энное количество талантливых людей, такое же — желающих следовать за ними. Но команды новой не получилось, а горы сворачиваются только командой. Командой, которая умеет подчиняться дисциплине, умеет жертвовать.

— А с Высоцким какие как у вас складывались отношения?

Опять же, дружескими они не были. Сева Абдулов говорит, что Володя ко мне неплохо относился. Но Высоцкий этого уже не подтвердит. На фоне огромного количества близких друзей и бесчисленного множества вдов вообще как-то неловко говорить на эту тему. Это товарищ Золотухин может бесконечно твердить, как Высоцкий его обожал, как завидовал ему. Нормальный человек не позволит себе такие индюшачьи рассуждения.

То, что сейчас происходит вокруг имени Высоцкого (я имею в виду бесчисленное количество концертов, где его песни поют все, кому не лень, какие-то премии), не напоминает ли вам горинского Мюнхгаузена? Отношение у меня, конечно, ко всему этому неоднозначное.
Но, с другой стороны, зачем с этими мельницами бороться? Это плохо, то плохо. Но почему? Пускай, дольше помнить будут. Потом я знаю, что занимаются этим его близкие люди, дети. Когда поставили памятник Высоцкому, я имел неосторожность на одном концерте сказать, что памятник мне не нравится. Вечером получил звонок от Нины Максимовны, матери Володи. «Ленечка, произнесла она, — вот вы говорите, что памятник вам не нравится. Но его же ставили родственники, не вы. А вы, если хотите, поставьте памятник в центре Москвы. Тогда все будут ходить и обсуждать: хороший он или плохой. А это нормальная надгробная плита». Так замечательно она меня умыла. С тех пор по поводу того, что делают родственники, я не высказываюсь. Это частная жизнь.
Когда это общественная жизнь, то можно сказать: «Тебе, тебе и тебе не надо петь». Вообще никогда, не только Высоцкого. Так или иначе, у Володи звучащие стихи. Они все равно слышны, даже в исполнении Тютькина и Пупкина.

— А по-моему, можно убить стихотворение одной неверной интонацией. Ну вот услышал школьник по радио песню Окуджавы «По Смоленской дороге...» в чудовищном исполнении человека, только что вернувшегося из мест не столь отдаленных, и так ничего и не понял. Абсолютно блатная интонация, полностью съедающая стихи.

Ну Оля, как объяснить человеку, что такое пошлость? Разве пошлость имеет обозначение. Банальное слово, сто раз сказанное — уже пошлость. Другой звук из другой классовой прослойки — пошлость. И что делать? Рано или поздно мы станем на позицию реперткомов. Это нельзя потому-то и потому-то. Там же не только идеология была, но и борьба реальная. Слишком человечно — нельзя. За этим «человечно» возникает уже греза другой жизни. Людям может захотеться так же. 

— А что еще нельзя?

Много чего нельзя. Каждый человек в силу своего воспитания и образованности сам для себя это определит. А генеральные законы — десять заповедей. Что же касается искусства, то, повторюсь: можно все. Другой вопрос, что в одном случае это будет гениально, а другом — ничтожно. Последних случаев больше. Они были всю жизнь. Кто возьмется за такие дурацкие функции — заниматься их искоренением, вырыванием и прополкой? Можно разве что не звать кого-то.

— В самые тяжелые минуты рядом с вами оказались две женщины — мама и жена. Вы часто говорили, что не ожидали от своей жены такой верности. Но почему?

Мама — это человек, подаривший мне жизнь и этого-то уже довольно, а Нина (Шацкая) на многих (и на меня тоже) производила впечатление человека легкого, беспечного — в хорошем смысле этого слова — не унывающего, но и не глубокого, не входящего в обстоятельства досконально. И вот случилась такая беда. Моментально она меняется на сто восемьдесят градусов. Оказалось, что это человек, который способен жертвовать собой. Она тут же оставила свою карьеру. Жила со мной в больницах, что было непросто. С больным человеком находиться в больнице — это пытка, а она не просто день или два, а годы проводила там. Знаете, бывают статические подвиги: зажмурил глаза — и прыгнул на амбразуру! А тут надо было собрать мозги в кулак, набраться мужества, не плакать, не хлюпать. Я ни разу не видел, чтобы она хлюпала, хотя разные ситуации бывали. Так что если бы не было Нины, мамы, моих друзей, врачей и, конечно, Бога, не знаю, выжил бы...

— Ваши взаимоотношения с религией как-то изменились после случившегося?

Я бы разделял понятия «религия» и Бог«. Я не церковный человек. Я боюсь на эту тему рассуждать, так как довольно мало знаю. Я невежественный человек в этом. Но у меня есть ряд вопросов, ответы на которые я не могу получить: почему так, а не так, почему это можно, а это нельзя. Так что для меня это вопрос не церковный. В храме бываю редко. Но у меня есть духовник, который приезжает ко мне, причащает, исповедует.

— К людям по-другому стали относиться?

Мне кажется, что я стал мягче, хотя сорвался недавно. Моя жена сказала, что я в жизни никогда ни с кем так не разговаривал. Ужасная сцена была, хотя я и чувствовал свою правоту. Но правота правотой, а о форме думать надо.

— Творческие люди часто срываются. Но это же эмоции.

Это называется другим словом: «распущенность». Не будем употреблять мягких формулировок. Распущенность — это распущенность. Когда человек хочет почувствовать себя на коне, он распускается и ведет себя так, как хочет. А потом говорит: «Прости, я очень горячий, не сдержался».

— Хорошо, если говорит! А вы легко говорите «прости»?

Не легко, но говорю всегда.

— Борьба с самим собой закончилась? Компромисс найден? У вас есть стихотворение с таким названием.

Но в том стихотворении компромисс оказался разрушающим. Конфликт между желанием остаться самим собой и неумением этого сделать. Я не состоялся, хотя и держался сколько мог.

— Но существуют и созидательные компромиссы.

Безусловно! Иногда компромисс бывает необходим. Такого рода компромиссам я сейчас и учусь.