Водка «Пушкин»
Любимая! Я в Пушкинских Горах!
Здесь без тебя уныние и скука.
Брожу по заповеднику, как сука,
И душу мне терзает жуткий страх.
Сергей Довлатов «Заповедник»
Тут, значит, Довлатов мне и говорит:
— Ну что, Саш, накатим?
Мы стояли перед писсуаром и отливали в две струи, как говориться, на брудершафт: я — струю прозрачную, как спирт, он — темно-желтую, словно пиво.
— А не рановато будет, Серж? — Я застегнул металлические болты классически потертых джинсов «Ливайз».
— В самый раз! — Довлатов потряс своим сморщенным писюном и резюмировал: — Сколько не стряхивай, а финальная капля все равно — в трусы.
И, как бы не принимая никаких возражений, решительным движением «зашил» молнию ширинки. Затем отвернул кран писсуара, сполоснул руки и смочил похмельный лоб:
— Тебя не достала еще эта псевдонаучная бодяга? Фило… лохия, бля! Профанация истины.
Вместо ответа я лишь смачно отрыгнул вчерашним банкетом.
— Еле перерыва дождался, — он закрыл воду в писсуаре. — Прелюдия явно затянулась. Давно пора плеснуть в стаканы. Чего-нибудь покрепче, чем «Фауст» Гете.
— В местном буфете выбор невелик. Но имеется водка «Пушкин», — сообщил я.
— Ыау! — весело ответил Довлатов.
Диалог случился в просторном мужском туалете НКЦ, пафосного строения из белого мрамора в стиле позднесоветского конструктивизма. Мы с Довлатов в роли журналистов приехали в заповедник «Михайловское» на четырехдневную филологическую конференцию «Пушкин: Новые проблемы творчества».
…………………………………………………………………………………………………………………………………
– Какие у Пушкина могут быть новые проблемы? Ему давно все до лампы! — провозгласил Сергей, когда мы накануне вселялись в трехместный, самый дешевый, номер пушкиногорской турбазы, приютившей сотню пушкинистов.
Именитых пушкинистов селили в комфортабельные люксы. Начинающих — в тесные комнаты с жесткими односпальными кроватями. Стены в доставшемся нам номере были покрашены вездесущей светло-коричневой краской, местами уже изрядно облупившейся. На одной из тумбочек помещался графин и три граненых стакана, зловеще отсвечивающие зеленым. Зато над каждой кроватью и над столом висело по картине маслом местных самодеятельных живописцев: «У Лукоморья», «Михайловские рощи», «Псковские дали», «Туман над Соротью».
— Пушкинистика — род шарлатанства! — громко объявил Довлатов, выкладывая в тумбочку свои футболки, трусы и зубную пасту «Лесная». — Искусство для избранных отщепенцев, изысканный умственный бред.
Довлатов стремительно, как орангутанг в вольере, переместился по комнате.
— Брат Веллер, ты со мной согласен? — и постучал в дверь совмещенного санузла. — Мне б похезать.
Я тупо разглядывал поношенный, весь в маленьких дырочках, пододеяльник с забавным узором: какие-то поблекшие синенькие ромбики: «Минздрав СССР».
– Это сколько ж этому пододеяльнику лет?
От постели остро воняло хлоркой.
– Ничего, главное, чтоб паразитов не было. — Из санузла, приняв душ, вышел Веллер, наш давний собутыльник, недавно подвизавшийся на лоне популярной пушкинистики. Обернув чресла серым вафельным полотенцем, самодовольный и пафосный, как будто недавно получил Нобелевскую премию по литературе, он категорично, в обычной своей манере, не терпящей возражений, изрек:
— Пушкин — не более, чем символ. Как танк Т-34. То есть каприз массовой культуры, совокупившейся с вульгарно трактуемой историей. Если б не блядство Натали да не трагическая случайность — пуля в животе, ранняя смерть, юбилейная речь Достоевского, числились бы мы сейчас не пушкинистами, а какими-нибудь ошапурками.
Веллер скинул полотенце и еще разок, бережно, словно это яйца Фаберже, помассировал свои отвислые муди. Довлатов, между тем, на толчке устрашающе пернул, подтерся и смыл за собой говно.
— Это, Мишка, все релятивизм. В смысле, пиздишь много, — донеслось из санузла, где снова нежно зазвучал дождик душевой кабинки. — Я же верю в фатализм культуры. Пушкин — это наш национальный рок.
— Ага! Хард-рок, — каламбурил голый Веллер, зачем-то повязывая на худое горло яркий галстук.
Я дополнил голубые джинсы легкомысленной маечкой с логотипом журнала «Плейбой» на левой груди.
— Ты во что вырядился, Донецкий? Это же банкет пушкинистов, а не бордель. — Довлатов, переместившись в центр убогого интерьера, с наслаждением сушил свою красивую волнистую шевелюру. — Хотя, как сказать… хм.
Эпизод прямо из абсурдистского фильма: два голых человека в гостиничном номере: у одного полотенце на башке в виде тюрбана, у другого — галстук на шее. И ведут беседу о Пушкине.
– Может, в таком виде и заявимся? — я показал им на часы. — Уже полшестого. А до НКЦ еще топать по пересеченной местности.
— Это у нас с Довлатовым сейчас на полшестого, — пошутил Веллер. — Подцепим ближе к ночи каких-нибудь симпатюлек? Когда банкет плавно переместится в номера.
— Где ты видел симпатичных пушкинисток? — искренне засомневался Довлатов, облачая свои худые волосатые ноги в темно-синие «Ли».
Веллер не сомневался:
— Не беспокойся, станут красивыми. Не хуже, чем девки из «Плейбоя». Говорят, банкет будет богатый. Водки, хоть захлебнись. Скажи спасибо Пушкину, сукину сыну!
Довлатов с Веллером надели наконец пиджаки и выглядели, как Тарапунька и Штепсель, два артиста разговорного жанра из ныне забытого анекдота. Первый, огромный, небритый, ухающий глухим басом короткие рубленные фразы, как из автомата «Калашников». И рядом второй — маленький, юркий, строчащий скорострельной речью, словно израильский «Uzi». Но в одном они были похожи: ценили внешние эффекты, будто постоянно находились на какой-то метафизической эстраде.
Банкет был устроен в фойе НКЦ — на двух этажах сразу. На верхнем, понятное дело, разместилась элита пушкинистики, мастодонты академической науки. На нижнем — независимый исследовательский планктон, штудирующий с бодуна Сартров, Делезов и всяких там Лаканов. Между двух колонн свисал плакат с предсказуемым, как могила, лозунгом: «Пушкин — наше всё!».
Мы втроем сразу выбрали себе место с краю длинного банкетного стола, чтобы было удобнее удаляться — покурить и отлить.
Пушкинисты уселись за столы и, вежливо переглядываясь друг с другом, стали чопорно разливать напитки, вполуха слушая приветственную речь кого-то из мэтров пушкинистики. Звучало нечто долбоебическое о том, что Пушкин, мол, универсальный гений, и для каждого он свой, а в годы духовного вакуума, который частенько случается в России, он, Александр Сергеевич, служит своего рода кислородным пузырем для всякого думающего человека.
От речи несло махровым диссидентством, и Довлатов прокомментировал оратора так:
— Кислородный пузырь, ха! Пушкин сам был порядочной сукой, когда кинул своих друзей декабристов, для отмазки выдумав какого-то мифического зайца.
Фраза была произнесена вроде как для нас с Веллером, но ее услышал весь стол: и кто-то гневно и с осуждением отвернулся, а кто-то глянул с плохо скрываемым одобрением.
— Трахал крестьянок, которые рожали ему ублюдков. Лабал ура-патриотические заказухи на царские деньги. А потом еще и челобитные шефу жандармского управления. Между прочим, карательного органа, аналогичного КГБ, — продолжал развлекаться Довлатов.
Я меланхолично разглядывал водку «Пушкин» с дежурным ером на конце слова, узнаваемым профилем поэта и устремленными в никуда строчками неведомого стихотворения на этикетке.
Какой-то другой знаменитый пушкинист завел спич про то, что с каждым годом Пушкин пишет все лучше и лучше, поскольку, как истинный национальный гений, живет вперед, и его творчество — самодвижущийся текст-визионер.
— Это как? — вслух изумился Веллер.
А так, что Пушкин находится с нами в состоянии диалога. Мол, динамическая система, которую Пушкин создал и запустил в мир, накапливает смыслы, умнеет и заставляет умнеть нас, она отвечает нам на те вопросы, которых Пушкин не мог знать. И эта система и есть наш Пушкин.
— Ничего себе! — снова громко удивился Веллер.
— Пожалуйста, потише! — цыкнула на него какая-то неприятная пожилая дама, внешне очень напоминающая демшизу Валерию Новодворскую.
Наконец речь знаменитого пушкиниста удачно закруглилась, и все с явной радостью и облегчением сдвинули рюмки и фужеры за здравие отечественного литературоведения.
Ученый народ дружно задвигал челюстями, зазвенел посудой и характерно зашевелился, передавая соседям холодные закуски. За первым тостом, как водится, последовал второй, третий, четвертый, и пьянка покатилась по своему обычному сценарию. Примерно через полчаса тостов уже никто из пушкинистов не слушал, а самые нервные вскочили с сигаретами — курнуть на свежем воздухе.
— Кто все эти люди? — спросил я Веллера. — Ты кого-нибудь здесь знаешь?
— Только наглядно. Я же начинающий. А тебе зачем?
— Да я пошутил.
— Не желаешь, кстати, «Северного сияния»? — Миша смешивал в бокале водку с шампанским. — Убойная штука.
— Давай, — сказал я.
— Завтра увидишь, с какими лицемерными рожами они будут пафосно обсуждать проблематику какой-нибудь блядской аллюзии в «Медном всаднике», — комментировал Веллер.
Довлатов протянул пустой бокал:
— Смешай, Миша, и мне.
По алкогольному обычаю, все пушкинисты разбились на отдельно выпивающие компании и чуть ли не орали матом:
— Скандал — мотор сюжета у Достоевского…
— Странно, что Голливуд еще не экранизировал «Дубровского»…
— Существует лишь три достойных внимания сюжета — про пьянку, драку и еблю…
– Я бы назвал Гоголя первым русским модернистом…
– А кто тогда Пушкин?
— Как кто? Наше… того… всё.
– У Пушкина было четыре сына, и все обормоты.
Довлатов, энергично жестикулируя, что-то объяснял ухоженной красивой даме лет сорока пяти. Внушительный профессор лингвистики в расстегнутой на пузе белой рубахе трогал некрасивую аспирантку за огромную, обтянутую в синий джинс задницу. Старушка, божий одуванчик, собирала объедки с чужих тарелок. Весь этот бедлам был оркестрован неизбывным Вивальди, громыхавшим из тесловских динамиков.
— Какая же приличная научная конференция, да без скандала? — резонно вопросил Веллер, заметно косея.
Я тоже опьянел. Микс из шампанского с водкой дал ожидаемый эффект. Далее последовало то, что кинематографисты называют «затемнением кадра».
— Ты нам, между прочим, с Веллером должен. По банке. — заявил Довлатов, выходя из туалета. — Вчера чуть ли не дебош устроил. Мне вообще за тебя стыдно! Сначала хватал за бороду стиховеда Орлицкого, орал, что его прозиметрия — полное фуфло. Потом лез целоваться к какой-то толстожопой аспирантке, а когда она тебя отшила, обозвал ее овцой, за что чуть не огреб по полной от ее научного руководителя. А он дядька здоровый. Накостылял бы. Я его еле-еле успокоил.
Я шел к буфету, туго соображая, где Довлатов сочиняет, а где говорит правду. В памяти зияла мутная воронка небытия.
— А потом взял да отрубился, — не милосердствовал Сергей. — Банально так, шнопаком в винегрет. Нам пришлось с Мишкой тебя до турбазы на плечах нести. Как раненого бойца. Пока то-сё, всех баб симпатичных расхватали.
Я молчал, испытывая смутные сомнения и муки совести одновременно. На стенде буфета блестело три рода напитков: два вида местной водки: «Пушкин» и «Мусоргский», и коричневый бальзам на травах 48-ми градусов с загадочным названием «Кривичи» новгородского розлива.
Если этикетка водки «Пушкин» была радостно-витиевата и состояла из знаменитого профиля на фоне легких автографов поэта, то этикетка водки «Мусоргский» представляла из себя депрессивную репродукцию знаменитого портрета Репина, на котором великий композитор, как известно, изображен с натуры в дурдоме, где находился на излечении от алкоголизма до самого момента смерти.
— Надо же! Как скобари прикололись! — оценил мрачность послания Довлатов. — Дескать, купить-то бутылку купил, но знай, дружок, до чего тебя эта зараза доведет. До кривой версты. Гы-гы!
— А что значит «Кривичи»? Славяне, что ли? — Спросил я у буфетчицы, равнодушно подпиливающей свои лакированные ногти.
— А это так, Сашок, выпьешь и скривишься, — пояснил Довлатов.
— Причем навсегда. — Объявил подкравшийся сзади Веллер. — Бери бальзам, его запивать не надо.
Я взял две бутылки «Кривичей», одну «Пушкина», пластмассовые стаканчики, бутерброды с колбасой и вареные яйца.
— Ну, куда двинем?
— В Михайловское. К домику поэта, конечно.
— Может, лучше на могилку?
— Да ну. Там же монастырь и туристы. Распивать неприлично.
— Когда это нас останавливало?
— Выпьем, Серега, на брудершафт!
— С Довлатовым на брудершафт пить опасно. Завтра очнешься либо в кювете, либо в пердильнике…
— И это в лучшем случае…
Так, непринужденно болтая и делая необходимые, но приятные остановки на прием внутрь «Кривичей», мы живописной троицей двигались по направлению к сельцу Михайловское. Веллер доставал свой швейцарский офицерский ножик и нарезал бутерброды маленькими, как канапе, кусочками колбасы и кислого хлеба, строго следя, чтобы никому не досталось больше, чем остальным.
— А яйца про запас.
— Ну ты, жидовская морда, не кусочничай! — укорял его Довлатов.
— На свою жидовскую рожу погляди.
— Меня своим антисемитизмом не тронь! Я — лицо кавказской национальности.
Август близился к финалу, но осенью еще и не пахло. Солнце, точно прожектор, дарило теплый матовый свет. Огромные стволы михайловских сосен наполняли воздух ароматом смолы. Природа выглядела нарядно и насыщенно, как на экране цветного телевизора, когда я впервые увидел его в детстве. Наверное, это действовал алкоголь.
Оглядев домик поэта, изящный и аккуратный, смахивающий на специально построенную декорацию для съемок кинофильма, и искупавшись в обмелевшей Сороти, мы отправились назад, в Пушкинские Горы.
— И домик тут макет, и мельница ненастоящая, и даже лес поддельный, — делился впечатлениями Довлатов.
— Как это поддельный? — Не врубился Веллер. — В какой же тогда аллее Пушкин натянул поблядушку Аню Керн?
— Натянул, но не в аллее.
— Почему так?
— Да не было тут тогда никакой аллеи! Кто из нас пушкинист? — разъяснял Сергей терпеливо, как заправский экскурсовод. — Голяк тут был, поле. Псковский голяк… Чего непонятного? А аллея с Керн, дуб с цепью, и мельница — это все выдумки товарища Гейченко. На цепи кот ученый повесился, когда тебя здесь увидел!
— А как же лес?
— Еб твою мать, Веллер! Лес позже вырос. Примерно в начале двадцатого века.
— Не оскорбляй своим матом, Довлатов, удивительную атмосферу здешних мест.
— Н-да, а на турбазе, наверное, сейчас уже ужин. С макаронами, — иронизировал Довлатов. — Все равно уже не успеем. Двинем в «Витязь»?
— Может, лучше в «Лукоморье»? — предложил Веллер.
(Окончание следует)
