Снег под фонарями

Гитарные пассажи помешали расслышать звонок. Когда уже гулко забарабанили в дверь, приглушив звук, я пошел открывать. Запыхавшийся отец в заснеженной дубленке сразу вбежал мимо меня в комнату. Смахнув вспотевшие очки, он со стоном упал в кресло:

— Гарик, я сбил человека...

В тишине нашего замешательства конец магнитофонной ленты прополз по роликам «Юпитера», ритмично зашлепал вокруг резво завертевшейся полной бобины с доигравшим сборником Led Zeppelin.

Гарик — это я. Невысокий, худой и угловатый в те годы. С блеклым взглядом, редкими русыми волосами и вислым носом на узком лице. Своим сокурсницам я никогда не нравился. Отец, которого с тех пор я знать не желаю, жил отдельно, а мать умерла, когда мне исполнилось десять. Природная замкнутость, сентиментальность и комплекс из-за невзрачной внешности мешали мне завести хоть какие-то отношения даже на втором курсе. Однажды девушка согласилась на свидание у меня дома, и то, скорее, из-за высокого положения отца. До постели почти не дошло, я был стеснителен до обморока, на этом «почти» всё и закончилось.

По материнской линии у меня имелся дед — знаменитый хирург, живущий в столице. С первого курса я учился шить разными хирургическими швами и вязать сложные узлы одной рукой. Дежурил санитаром в больнице и на скорой. Вообще, я вырос весь в деда. Отцовская прагматичность бизнесмена и депутата, неизвестно — на счастье или на беду, но мне не передалась.

Я так и остался в прихожей у открытой двери. Димон поднялся из-за стола, опрокинув стакан. Вино разлилось на анатомический атлас, добавив кровавого реализма картинке раскрытой брюшной полости. Он икнул в тишине, прикрыл испуганно рот, и наконец выдавил:

— Сергей Иванович, как же так? Где?

Бравый Димон успел послужить до института в армии. Широкие скулы, прямой сильный взгляд и обаяние зрелости обеспечили ему целый выводок влюбленных сокурсниц и лаборанток. Он не спешил рассказывать всем о победах, как другие на курсе, и это мне нравилось. Потом, оказалось, мы вместе любим выпить немного красного вина, поёрничать, покуролесить в общаге, анекдоты про Брежнева, рок вообще и «Цеппелинов» в частности. Такие разные внешне, мы в конце концов сдружились. Сокрушаясь о моих неудачах, Димон регулярно пытался сосватать мне свою очередную знакомую, но всё впустую.

Закрыв дверь, я зашел в комнату, выключил магнитофон. Отец схватил со стола минералку, стал пить, захлебываясь и разбрызгивая воду. Сделавшись еще беспокойнее, он, торопясь, рассказывал:

— Съехал с трассы к тебе на квартал... только разогнался от поворота, а она полуголая... со стороны посадки под колеса... Занесло на снегу, я вывернул, но задом её сбил... Затянул на сиденье, и к вам... Вместе поедем, Игорёк?

— Па, да ты шутишь? Выпил, что ли? — я раздраженно отшвырнул залитый вином учебник подальше от лужи на столе.

— Кто так шутит, сын! А если видели мою машину? Хотя... там никого не было... Не пьяный я... Хотел в больницу везти... Но к вам ближе... Парни, вы что молчите? — он с надеждой заглядывал нам в глаза, потом сник в кресле. — Я решил, может, вместе поедем, вы как бы со мной в машине были... Подтвердите там, что это она сама бросилась... что я не мог успеть. Ну?

Тишину нарушил смешной звук. Димон снова икнул. Злясь на себя, запил вином, пытаясь подавить спазмы.

— Если вас видели, могли сразу объявиться... — сказал он, — или потом.. Хотя, это уже не факт. Она точно мертвая, Сергей Иванович? Сколько времени прошло? Вообще, зря вы ее трогали. Машину осмотрели, вмятины есть?

Не дождавшись ответа, он повернулся ко мне:

— Да очнись ты на хрен! Это ж отец твой! Ты понимаешь, что это будет значить для него, болван?!

Но я уже решил:

— Пошли смотреть. Где ты машину оставил?

Через несколько минут мы стояли у заснеженной «Волги». Поднявшийся ветер снимал поземку с сугробов, играл протуберанцами за углом молчаливого дома. Ключ долго не попадал в скважину замка. Устав от попыток, отец просто дернул за ручку и открыл дверцу. Она оказалась не запертой. На заднем сиденье никого не было. После паузы Дима спросил:

— Вы что? Машину не закрыли?

Обходя авто сзади, он нащупал неглубокую вмятину на правом крыле.

— Получается так, — Сергей Иванович развел руками, — к вам спешил...

Я полез в темноту еще не остывшего автомобиля, даже пошарил по полу, потом крикнул, обернувшись к оторопевшему отцу:

— Где она? Труп... в смысле?! Здесь кровь на сиденье, пятно большое.

Захлебнувшись студеным ветром, отец топтался в сугробе и выговорить ничего не мог, губы не слушались его. Потом он вдруг начал нервно смеяться. Мы придвинулись ближе, с тревогой вглядываясь в его заиндевевшие очки. Он успокоился наконец, пробормотал:

— Ничего не понимаю. Я же всё проверял... мертвая была. Ну, я, впрочем, не врач...

Димка изрек:

— Абсит омэн! Чур меня...

Фонари стали бледнеть в снежных сумерках, постепенно растворяясь в белесой кутерьме. Не успев вырасти из-за домов и переулков фигурными свечами, опадали в ночь оплавленными огарками. Мерцали неясными фитилями наклоненных дуг и перемычек. Ветром смело слой недавно насыпанного снега с дорожки, ведущей к соседнему подъезду, и Димон, что-то заметив на ней, помахал рукой, зовя за собой:

— Смотрите, пятна... И следы, похоже!

Мы побежали следом по аллее, на которой, то исчезая, то вновь возникая из-под поземки, шла к дальнему подъезду вереница бурых пятен. Дима первым вбежал в подъезд, за ним ввалились мы. Там, прислонившись спиной к батарее отопления, в одном белье сидела на полу и стучала зубами в ознобе девушка лет семнадцати. Под ногами блестела лужица от растаявшего снега.

Меня поразил ее изуродованный старыми шрамами голый живот. Такие остаются после перитонита. И очень бледное, юное лицо с широко распахнутыми в страхе глазами, полными немой просьбы. Показалось, я уже где-то видел их. Левое бедро ее сильно опухло и посинело, на нем все увидели рваную рану с запекшейся кровью. Как только мы подошли ближе, девушка безвольно уронила голову на грудь.

Оказалось, ее зовут Соня. Это было единственное слово, которое она смогла сказать, очнувшись после шлепков по щекам, не понимая, что с ней, и где очутилась.

— Па, нужно отнести ее в квартиру, обработать рану... — сказал я, думая о накрывшейся подготовке к экзамену. — В больницу пока не поедем. У тебя на самом деле большие проблемы могут быть. Подумай... Отогреется, узнаем, в чем дело, а потом решим.

Мы подняли ее на руки. Соня стала резво отбиваться. Обматерила и остервенело укусила меня за шею, а потом снова обмякла. Сняв куртку, я завернул в нее дрожащую девушку. Она была в сознании, только не ориентировалась, и в квартире уже перестала сопротивляться. Ее сильно знобило. Оказавшуюся неглубокой, рану обработали. Пока, согревшись, она крепко спала на диване, я обезболил, освежил края раны и зашил кожу по всем правилам. Хорошо, что все инструменты, шовный и перевязочный материал были в доме, инструменты нужно было только простерилизовать. Один раз она проснулась и выкрикнула:

— Мра-азь! Лапы, блядь!

Отец привез лекарства. Мы с Димоном, наладили Соне капельницу, ввели антибиотик. Чтобы дочитать анатомию, не было и речи. Мы собрались на кухне, пили кофе и молчали вместе с мистером Плантом на застывшей бобине.

— Ну и на хера нам это? И сейчас тем более, — выдохнул Димон.

Соня, проснувшись утром, не особенно удивилась рассказу отца о том, как он сбил ее на дороге у квартала. Она уже всё понимала, вспоминала, но оставалась немного заторможенной из-за сотрясения. Ногой двигать Соня могла, похоже, перелома не было. Я накормил ее омлетом с беконом. Сидя у дивана и вглядываясь в ее знакомые откуда-то глаза, я стал расспрашивать. Она долго придумывала какие-то небылицы. Видя, что ей не верят, но все очень доброжелательны, сбиваясь, иногда тихо всхлипывая, девушка рассказала другую, уже больше похожую на правду, историю:

— Мы с матерью жили одни... вдвоем в поселке, здесь совсем рядом. Она на жэ-дэ корячилась, проводницей на дальних рейсах. Неделями на работе. А мне хорошо... Кайф, короче... Никто мозги не пилил. Мать хорошая, затурканная только. Зарабатывала, а я... В общем, была у меня в училище лучшая подружайка... Кристинка. Была, сука...

Она сделала пальцами «козу», как бы собираясь заколоть подругу.

— Собирались у меня, ну, пиво сначала... Курили. Парень один приходил с пацанами, и Кристинкин тоже. Я в парня того влюбилась, а он оказывается с ней все время был... Мудак сутулый... Я потом узнала от одного. Тогда водку попробовала... Поселок наш маленький, работать негде, а как мать я не хотела. Училище бросила, она и не знает. Короче... Оттырила я Кристинку до кровянки, и сбежала нахуй. А на станции познакомилась... Ну, типа, женщина такая... Вся в мехах, крутая!

— Мамка, — Дима затянулся, кривясь от попавшего в глаз дыма?! — Соня искренне удивилась, распахивая с синими кругами зареванные глаза. Дима отвернулся, обреченно махнув рукой.

— Роза накормила. Уютно у нее там, тепло... И жалела она меня, всё понимала, не так, как мать. Ну, в смысле, как настоящая... Короче, стала я у нее работать. Потом было такое... Я умерла однажды, представляете!

Она спохватилась, поджала ноги и укрылась с головой. Уже из-под одеяла закричала, срываясь на визг:

— Только я вам никогда об этом не расскажу! Больше ничего... Слышите, вы! Чистенькие куличики. Никогда и никому!

— Хорошо, успокойся, Соня, не хочешь, не надо! — все наперебой успокаивали истерику, и скоро девушка затихла, потом высунулась.

— Так зачем ты, дурочка, голая ночью через дорогу помчалась, а? — спросил отец. Соня попросила закурить. Дима дал сигарету.

— А, это... — она затянулась, прикрыв глаза тонкой рукой — Короче... там всё вначале как обычно было. Дома у одного крутого. Сауна, бассейн, все понты. А когда приехали еще двое... Из них негр один... Тот крутой избил меня, сука. Перчатки, гад, боксерские надел, чтоб следов не было... Нажрался, и давай! Только с негром я не смогла! Из окна сауны выпрыгнула на лёд и через посадку на кварталы побежала. А потом вы... Подъезд...

— Всё! Картинка мне теперь понятна, — засобирался отец. — Только, когда мать приедет, Софья, что делать? Она же искать тебя станет, или нет? А Роза эта?..

— А, хер его знает? Ой, извиняюсь... мать и раньше не обращала внимания. Я подолгу не бывала дома. Жрать наготовит, отоспится и в рейс. Так и жили... Я уже, и забыла, какая она.

Она вдруг заскулила по-собачьи:

— А Роза бу-у-дет!

Потом затихла, раскачиваясь и обхватив голову. Обвела всех просящим взглядом:

— Не хочу к мамке.. Можно я у вас немного побуду? Я в больницу боюсь.

И вновь распахнулись навстречу доверчивые глаза. Отец с Димой молчали, удивляясь такому повороту. Я сел рядом, обнял ее за плечи, глядя на отца:

— Да, Соня, я и сам хотел... оставайся пока. Я живу один, отец будет приходить и Димон вот... Вылечим тебя, это уж будь уверена. Каникулы теперь, праздники скоро. Мы врачи почти... А потом увидим.

Стоя в нерешительности, отец и Димка сразу не стали со мной спорить, но друг, одеваясь в прихожей, шепнул:

— Папаша тебя подставил, но дальше-то не будь ослом. Ладно. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, чувак? 

После прошедшей истерики, долгих разговоров и теплого молока она заснула с кружкой в руке. И потянулись дни и ночи нашего приятного для обоих домашнего лазарета. Экзамены были сданы на тройки, что не особенно беспокоило меня, а Димон психовал. Он предупреждал:

— Ты, сука, дождешься, что сутенеры заявятся когда-нибудь и почки отобьют к хуям. Если матери всё равно, они-то ее будут искать. Прикинь хуй к носу... Я отмахивался, продолжая лечение. Мне уже не хотелось терять Соню. Студенческие попойки под Led Zeppelin стали реже, а потом и вовсе закончились без объяснений. Правда, Димон их и не требовал. Замечая изменения во мне, он почти смирился. Я и сам стал видеть в зеркале, что плечи мои расправились и лицо, посветлев, почти очистилось от унылого выражения. Соня еще много чего про себя рассказывала, и я опять поражался тому, как она вообще осталась жива до сих пор.

Неприкрытая форточка хлопнула, впустив стайку снежинок. Пройдя в кухню, я налил кофе и стал смотреть в окно на фонари. Воспоминания годичной давности нашли и сразу расставили все пазлы моих сновидений на свои места.

Я дежурил тогда санитаром на «скорой». Примчавшись тогда в поселок рядом с моим кварталом, мы увидели распластанное на реанимационной койке худое девичье тело с трубками во рту, носу и животе. Иногда приходя в сознание, девушка обводила палату просящим взглядом, и я тогда запомнил эту детскость ее глаз, страх расширенных зрачков, и невысказанную мольбу. Да, конечно... тогда местная гинеколог докладывала реаниматологу, что она живет одна с матерью, которая из-за работы бывала дома редко и даже не знала, что ее дочь беременна. А та, по совету подруг, пошла к поселковой бабке и сделала аборт. Потом с высокой температурой лежала три дня дома, а когда уже стала терять сознание, испугавшиеся подруги вызвали скорую. Теперь у нее перитонит. Местный гинеколог побоялась удалять матку и вызвала санавиацию. Когда мы привезли ее в областную реанимацию уже в состоянии септического шока, с очень низким давлением, я услышал разговор профессора-гинеколога с заведующим реанимацией. Софье грозила операция по удалению матки, и шансы выжить с запущенным перитонитом, были минимальные.

Утром, впервые после вьюжного морока последних недель, выглянуло солнце. Дети на площадке под окнами бросались снежками, разбрызгивая блестящие до боли в глазах искры. Комната наполнилась светом, все предметы обрели очертания и краски. Казалось, запахи и звуки нового дня, вплывая в дом, несут слабую надежду на хороший год. Софья потянулась и даже пискнула от удовольствия первых секунд пробуждения, погладила шрам на моей шее.

— С добрым... — она обвила голову руками, и я задохнулся от нежности первого поцелуя любимой.

 

Соня исчезла тоже утром. Не попрощавшись.

Яркое, дерзкое январское солнце то скрывалось, то показывалось из-за туч. Капли с сосулек барабанили по подоконнику, как по обнаженному мозгу: «Вот так... вот так... так...» Начиналась нежданная оттепель. Я с трудом поднялся:

— Не хер тут думать. Вставай, пошли...

— И, куда наш обманутый любовник собрался? — Димон закурил, смял и выбросил в пепельницу пачку «Оpal».

— Туда...

— О! Ноу! Если туда, куда я думаю, не надейся на мою помощь, Гарик. Супер глупо, немного опасно и абсолютно бессмысленно. Я тебе...

— Да, проницательный мой, мы сейчас поедем в пригород на станцию, потом в поселок, и если ты мне друг...

— Да ты болван, — Дима смял и бросил в пепельницу не прикуренную сигарету. — Ладно, тут уже поздно объяснять, похоже... Только при одном условии...

— О чем ты опять?.. Ты же видишь, как херово.

— Если она, сука, там... и чтобы она тебе ни рассказала — оставь её навсегда. Оставь там, где ей место...

— Посмотрим...

— Тогда поедешь один.

— Уже еду. Эй, а чего это мой лучший друг так уперся? Может он знает что, и молчит? А, ситный?..

— Даже если б знал, не сказал такому павиану, — Димон ощерился. — Поезжай. Всё у Сони своей там подробно расспросишь. Может, она сама с тебя розовые очки и снимет. И мамка еще прибавит...

— Мудак ты, — я рывком распахнул окно. Дима молча оделся и вышел из квартиры.

 

Женщина вертела в пальцах тонкую коричневую сигарету, разглядывая сошедших с электрички мужчин. Никакого выражения под тщательным макияжем, цепкий, черный взгляд. Она обрадовалась мне одним движением уголков губ, попросила огня. Я ожидал чего-то низкого и даже хрипловатого, но голос приятно журчал, ласкаясь:

— Соню? Можно... только через пол часа... Успеем пока дойти не спеша. Цены знаете? Хорошо, что неважно... Я вас провожу, молодой человек. Из города? Любите со шрамами?

У одной из десятка хрущёвок микрорайона нам пришлось подождать еще несколько минут. Увидев издали вышедшего из подъезда мужчину, мамка прошептала на ухо, чтобы я поднимался на пятый этаж в квартиру налево. Позвонил три раза быстро, и еще один после паузы.

Соня стояла, упершись в дверь, слегка пьяная. Под глазом угадывался загримированный синяк. Перестав рыдать, она наконец запахнула на груди не очень свежий халат:

— Спрашивай, чё хочешь... Я всё равно ничего не отвечу. Оно, для твоей нежной шкурки не полезно... Лучше не знать ничего... А мне и так скоро в могилу без тебя...

— Кто тебя бьет здесь? Она?

— Не-а... Таким не марается. Есть спецы.

— Скажи только — почему так?..

— Потому! Паспорт этот сраный! — заорала она, сама пугаясь своего крика. Дверь напротив слегка приоткрылась. Соня с размаху ударила по ней ногой, и та захлопнулась. — Всё, уходи, я не могу... Ни слова не скажу. Забудь, спасибо тебе. Ну не живут гуси со свиньями... Я просто хотела тебя слушать вечно, заботиться. И чтоб никто и никогда... Уходи!

Укутав в свою куртку, я выволок ее, орущую матом, из квартиры на лестничную площадку. Дверь напротив опять отворилась. Из нее вышли двое, загородив пролёт. Один в кожаной косухе без разговоров махнул ребрами ладоней по моим рукам. Они сразу повисли плетьми. От второго удара головой в нос потемнело в глазах, стало солоно во рту. Оседая на перила, я наблюдал, как другой сутенер запихивает Соню в квартиру. Услышал сквозь ее вой топот ног в лестничном пролете. На площадку, тяжело дыша, вбежал Димон. Увернувшись от удара в голову, он присел и попал кожаному точно в пах. Тот охнул, сворачиваясь как ёж. Сквозь пелену я хотел крикнуть Димону, что сзади второй с ножом, но не успел. Лезвие с мерзким хрустом рвущейся ткани дважды вошло в спину, один раз в бок. Через секунду они сплелись клубком, и дверь за ними закрылась. Потом Димон вышел и помог мне дойти до скамейки. Там и упал.

Телефонную будку я нашел за углом. В «скорой» мы ехали вместе. Наклонившись над белыми губами, я спрашивал, сам жалея и слушая ответы сливающиеся с частым пиканьем кардиомонитора:

— Ты что-то знал? Что она могла говорить про паспорт? 

— Не рассказала все-таки, ах... путанка, — Дима цеплялся пальцами в крови за поручни носилок, чтобы меньше трясло. — Когда вы неделю назад засобирались идти забирать ее паспорт у мамки, отец подумал, что вы решили расписаться. Он не говорил тебе, может быть, но ты бы видел, как он заболел... Я наблюдал, как он с ума съезжал втихаря от тебя. Но тебе рассказывать было бесполезно. Ох, — «скорую» тряхнуло на ухабе, — не такую он свадьбу для наследника представлял папашка твой.

— Прости... Всё! Молчи теперь до больницы. Дыши в маску!

— Я бы никогда... Хотел, чтобы она... Теперь уж всё равно...

— Что?

— Когда я утром уходил, слышал конец их разговора. Твой отец, оказывается, сам съездил и выкупил, или отобрал у мамки Сонин паспорт.

— Как? А, почему же мне?..

— Вот так! Наверно, что-то было между ними той ночью. Девчонку, видишь, напоил, может подсыпал что-то и тебе. Паспорт пообещал за то, что оставит. И ноги ее себе на плечи... С двойным расчетом — дойдет потом по трезвому, сама уйдет. Шантажировал он Соню тем, что случилось, я слышал через дверь...

— Не может... Всё, молчи!

— Может! Я так по ее словам понял... она после тебе в глаза честно не посмотрит. А хотела всё по новому... Потому и сбежала. Вот такая родительская песня выходит. С припевом... Она назад, полоумная, вернулась, как та собачонка. Я так и думал. Пошел за тобой, кретином...

— Какой пиздец! — зубы мои застучали в ознобе. — Эх, папа! Заботливый папа... Ну на хера такая любовь? Что ж тебя дед не научил, как с людьми родными-то?!

Челюсть раненого друга отвисла. Глаза поплыли под лоб. 

— Димон, не надо, слышишь! Надо доехать! — умолял я, ничего уже не понимая и не видя вокруг.

Монитор в машине завыл сиреной остановки. «Скорая» стала у обочины по требованию врача. Меня оттолкнули в глубь машины чьи-то руки. В щель бокового окна я увидел, как рядом остановилось такси. Из него вышла Соня в одном халате, босая. Стала напротив лобового окна «скорой». Болтающуюся голову Димы закрыли спины в синих спецовках.

Ночной реанимобиль влетел в больничный двор распугивая уснувших голубей синими проблесковыми маячками. Поливая кровью из носа собственные брюки, я вышел последним, чтобы помочь докатить носилки до дверей и пожать ему на прощанье руку. Под желтыми конусами фонарей приемного покоя медленно опускался и сразу таял на асфальте последний снег.