Порода

В нашей семье никогда не ябедничают.

Причина?

Гены.

Бабулины. А дело было вот как.

Мне бабуля рассказывала...

В деревне, доча, все — на виду! Сколь ни притворяйся хорошей, аль плохой, люди сами про тебя судить стануть. Им, людям-то, виднее.

Жили мы в большом доме, дед наш построил. Добротный дом-то. Крепкий. Как и семья наша. Детей у меня четверо было. Родился пятый, да умер, ангелочек наш. До годика не дожил. С небушка теперь на нас с тобой смотрит.

А я про мамку твою расскажу. Слухай.

В тот день мы старшого с городу ждали. Витюшу. Он через три на четвёртыя выходные наведывался. Городской таперича! Весной в техникум поступил. Учится, образование получает! Гордились за него всей семьёю. Да и в деревне яво уважали.

Дык вот я с вечеру опару поставила — пирожков напечь. Уж больно любил он пирожки с картошкой, да с капустой. Как не побаловать? И с собой заберёт, друзей городских угостит. Домашнее, он и есть домашнее, чо и говорить.

Вот, стою тесто бью. Поднялося пушистое, воздушное. Дрожжи хорОши тады к сельмаг завезли. Свежия!

С улицы слышу голоса — робяты соседские. С ними — и мамка твоя! Помню, пять годков ей тады было. Ох и шустрая она была — задиристая, хулиганистая, занозистая, палец в рот не клади — откусит!

С утра гусей на речку проводила, курей накормила, во дворе подмяла и на улицу убёгла. Пусть играецца, девонька моя.

Вдруг слышу рёв ейный. Что такое? Бяжит, орёт, ближе, ближе, вот уже в сенях стоит, топчецца. В избу не заходит. По чистому с улицы, чай, нельзя! Я виду не подаю. Стою, как стояла. Она ящё громче давай орать!

— Мамка, там Гришка дярёцца!

Ну, думаю, мать я али ня мать? Надоть вмешиваться.

— Пойдём, — говорю, — разберёмси.

Она слёзы вытярла, семенит со мной рядышком, приговаривает, мол, Гришка, дурак такой-сякой, обидел её, таку маленьку.

Я для пущей страсти по пути хворостину прихватила.

Мамка-то твоя аж встрепенулася вся, довольная, что плохо Гришке щас придёцца, ой, плохо! А я вид суровый на себя нацепила, брови нахмурила, рукава засучены по самый локоть... Сама страхота!

Подходим. Робяты притихли. Стоять, смотрють.

— Где, — говорю, — обидчик твой? — и голос громкий, грозный состроила.

— Вона он стоит! Вона!— и мамка твоя пальцем на Гришку кажет.

Гришка-то парень хороший, знамо дело, из семьи работяшей, родню я всю яво знаю. Не может он просто так обидеть. Сама, поди виновата, озорница моя.

Подхожу тяжёлым шагом я ко Гришке-то. Брови ишо пуще сдвинула. Он, бедолага, стоит, замер весь. Хворостина у меня в руках, ох, добротная. Протягиваю яму хворостину ту и говорю:

— На-кось, отогрей яё энтой хворостиной хорошенько! Чтоб она больше не бегала ко мне, не жалилась, да не ябедила!

А сама краем глаза смотрю на мамку твою. Она рот открыла, глаза вытаращила... Что ж такое? Не такова исхода ждала... Не такова вовсе!

Гришка тоже одурел от эдакова мово решения, да от слов моих.

А я вручила яму энту хворостину, развернулася и домой пошла.

Тихо за спиной было. Дюже тихо... Инда мухи умолкли. И собаки тож.

О, как!

Иду, улыбаюся, и думаю, ежели девонька моя умная, на ус намотает быстро, как себя впредь вести. А не поняла, чаво уж таперя, значит, будет ей и дальше доставаться.

Жизнь научит. Ох, научит.

После таво случаю боле ни разу не прибегала она ко мне.

Сама решала, что, да как.

Вот так-то, доча.

А я гляжу, ты вся в мамку пошла.

Наша порода.