Вернуться из темноты

Я больше не могу есть. Не могу. Вся еда отдаёт затхлостью.
Поначалу пыталась. Задерживала дыхание, запихнув в рот очередной тошнотворный кусок, торопливо прожёвывала, глотала. Чувствуя, как с каждым разом вкус становится всё отвратительнее, пока не стало казаться, что я жую кусок плесени. И тогда всё с таким трудом съеденное лезло назад.

Я не могу и спать. Сны превратились в вязкую густую жижу, которая затягивает, стоит едва задремать. Беспросветная тьма небытия совсем не то же самое, что обычный сон без сновидений. Я увязла бы в ней намертво, если бы в панике каждый раз не открывала глаза. Поэтому теперь я не сплю. Да и не хочется. Я заставляла себя лишь потому, что не знала, откуда ещё брать силы истощенному организму.

Когда всё это началось, никто теперь толком не помнит. Кажется, три года назад, а может, и пять. Болезнь разнеслась по миру мгновенно, не оставив нам шанса. Люди заражались стихийно, а смертность превысила все мыслимые пороги. Учёные так и не успели понять по какому принципу проявляются осложнения. И хроники, и прежде здоровые люди могли перенести болезнь с лёгкостью, а могли сгореть за два дня. Дети болели чуть легче, но и они не были застрахованы. Не был застрахован вообще никто и, конечно, это дико пугало, но что ввергало в настоящую панику — болезнь постоянно мутировала. Любой переболевший мог заразиться опять.

Дышать совсем трудно. Кашляю, давясь воздухом — он тоже отдаёт плесенью.
— Мам, ты чего? — из спальни выглядывает Вика.
Я пыталась скрыть болезнь от детей, до последнего надеясь, что пронесёт. Что переболею без осложнений. Проклиная себя за то, что где-то подцепила заразу, держалась до последнего, чтобы их не пугать. Конечно, это было ужасно наивно и даже глупо, но что я ещё могла? Они же совсем маленькие, что им делать, если я слягу? Если... умру?
— Всё нормально, Викуль, — дышать, дышать этой грёбаной гнилью. Вот так, давай, вдох-выдох, вдох...

Новый приступ, и я, держась за живот, кидаюсь в ванную. Едва успеваю нагнуться над умывальником, как из глотки льётся мутная жидкость. Отдышавшись, опускаюсь на пол. Вроде чуть полегчало. Надолго ли?
Перед глазами плывут круги. Кажется, темнота захватила мир. Теперь она совсем рядом, даже если держать глаза открытыми...

— Мамочка-а, — раздаётся за дверью и я, дёрнувшись, бьюсь о стену затылком так, что искры из глаз сыплются. Это чуть-чуть оживляет.
— Вот так дефибли...рятор, — шепчу сама себе. С одной целью — понять, могу ли ещё разговаривать. Вроде могу. И вообще, похоже, действительно полегчало. Мутная жижа, бывшая когда-то водой, вышла из меня, захватив с собой часть сидящей внутри отравы. Вдруг, всё-таки, выйдет вся? Может, ещё попить?

Но воспоминания о недавнем приступе пока слишком свежи, и я малодушно решаю немного подождать.

К рёву за дверью добавляется ещё один голос. Пора выходить.
— Ну-ну, чего вы устроили? Тише... Тише. Видите, всё хорошо. Маме уже стало легче.
— Мамочка-а, — подвывая, заглядывает мне в лицо четырёхлетний Мишка, — ты заболела? Ты теперь тоже умрёшь? Как папа?
Обнимаю обоих, прижимаю к себе. Старшую дочь унесла первая волна эпидемии, мужа спустя год — вторая. Неужели настал мой черёд?
Качаю головой.
— Что ты ещё придумал! Никуда я не денусь, сынок.
Объятия очень удобная штука. Помогает прятать глаза.

Существует ли еще армия? Вряд ли.
Охранять государство незачем раз государств больше нет. Остались города, в каждом свои законы.
Самые охраняемые места в городе — торговые точки. Стражники в противогазах стоят у дверей стеной, впуская внутрь по одному. Хозяева щедро им платят. Денег хватает — дерут с покупателей втридорога. Люди отдают последнее, куда им деваться? Жизнь — основной инстинкт, а чтобы жить, нужно есть. Только и всего.

Стараясь не шататься, стою у прилавка. Дородная продавщица отмеряет по граммам хлеб. Рядом, за прозрачной пластиковой перегородкой, мясник режет тушу. Запах мяса, сладковато-приторный, заполняет всю лавку, забивая даже вонь остальной еды.
До меня вдруг доходит — я не чувствую вони. И, прежде чем успеваю сообразить, от чего так, поспешно говорю:
— И двести грамм свиной печёнки.

Продавщица презрительно смотрит на меня, но бросает поданный мясником шматок на весы. Он плюхается на чашку, где только что лежал хлеб, и я равнодушно думаю, что тех, кого не прикончит эпидемия, наверняка добьёт старый добрый сальмонеллез.
— Триста шестьдесят граммов, — безапелляционно заявляет продавщица. — Берёте?

Я теряюсь. И так, покупая мясо, жертвую другими продуктами. Сама почти не ем, но детей кормить надо.
— Может, пополам? — предлагаю робко. Снова начинает мутить.
Она только того и ждет.
— Нет денег, чего вообще пришла, нищебродка?! — орёт визгливо, уперев руки в бока. — Сколько вас таких ходит, только успевай дезинфекцию проводить!

Я потерянно хлопаю глазами. От шума в голове вспыхивает фейерверк, каждое слово — отдельная вспышка. Синяя, зелёная, алая… Алая…

Хватаюсь за прилавок. Она — что? Поняла, что я больна? Как? Я же в маске, а по глазам не определишь. Наверное...
Изнутри вырывается стон.

— Руки убрала! — визжит продавщица. — Охрана! Гоните отсюда эту шваль!
Меня хватают за руку, я вырываюсь. Тьма внимательно наблюдает сквозь пустые глазницы противогаза. Резиновые перчатки, красная нашивка на кармане плаща. Противогаз не спасёт от заразы: невозможно ходить в нём двадцать четыре на семь. Он нужен только, чтобы прятать лицо.

— Хватит, — подает голос мясник, и тётка тут же умолкает, будто выключатель повернули. — Прекрати. Отдай ей мясо. И остальное.
— Меценат хренов, — бурчит баба, но заворачивает мои покупки в бумагу.

Мясник отнюдь не меценат — за продукты я отдала перстень из старых запасов. Когда-то наша семья ни в чём не нуждалась. Когда-то мы жили в достатке. Когда-то…

Когда?..

Понятия не имею, что буду делать, когда запасы иссякнут. Подумаю об этом потом.

Выхожу.
Меня провожают стеклянные глаза тьмы.

Дома становится совсем худо. Ноги подкашиваются, отравленный воздух со свистом выходит из лёгких. Кое-как доползаю до кухни и падаю на пол, рядом с сумкой продуктов. Кафель холодный, я прижимаюсь к нему щекой. Одна плитка треснула пополам. Несколько лет назад, в прошлой жизни, Вадим уронил на неё молоток для мяса… Ох я и злилась. Будто знала, что буду подыхать, глядя на эту трещину.

Откуда-то тянет сладостью. Сумка. Бумага развернулась, печёнка матово поблёскивает внутри. Быть может…

Мои пальцы пробираются внутрь, цепляют влажный кусок. Он выглядит… аппетитно. Чёрт.

Впиваюсь зубами и проглатываю в момент, едва не урча, как голодная кошка. Чувствуя, как желудок наливается приятной тяжестью, а руки перестают дрожать. Я сажусь, а потом и вовсе встаю, прислушиваясь к ощущениям. Мне и правда лучше. Что за… О таких симптомах я раньше не слышала.

Сил хватает на то, чтобы разобрать сумку, приготовить парочку бутербродов детям, вскипятить чайник. А потом желудок скручивает такая резь, что я не могу даже орать, только тихо скулю, вцепившись руками в край раковины. Глядя, как сожранная печёнка выходит обратно серыми пористыми кусками.

Ночью, сидя в кровати, я пишу инструкцию Вике. «Что делать, если меня не станет?». Гайд по выживанию маленьких детей в апокалипсис.

«Украшения в стене подвала за отколотым кирпичом…»
«Не отдавай больше, чем…»
«Не бросай Мишку…»
«Никому не показывай это письмо. Выучи его и сожги…»

Останавливаюсь, чтобы вытереть нос и глаза. Платок покрывается сероватой слизью. Проклятье.

Я дура. Такая дура, господи. Письмо — полная хрень. Я должна была вовремя её всему научить. Что они будут делать, когда придут холода? Когда закончится всё, что можно продать? Когда люди прознают, что два беспомощных ребёнка живут в большом доме одни?

Что-то щёлкает в коридоре.

Я настораживаюсь. Вслушиваюсь в каждый шорох. Может быть, показалось? Нет, за моим неровным дыханием хорошо различимы крадущиеся шаги.

Мне так плохо, что я даже не успеваю как следует испугаться, а шаги уже совсем рядом, прямо за дверью. Осторожные, но тяжёлые. Поступь того, кто не привык отступать.

Шорк, шорк. И вот он заходит в комнату. Белобрысый, рыхлый, здоровый. Словно откормленный боров.

Я вжимаюсь в подушки, хриплю из последних сил. Сердце бешеным боем в ушах.

На нём нет противогаза, но та же нашивка горит пламенем на кармане плаща. И нож.

— Где драгоценности? — шипит, наклоняясь ко мне. — Говори, тебе они всё равно уже не нужны.

С каждым словом из его рта вырывается смрад. Вот почему меня рвёт серой слизью, бьётся у меня в голове, мы же целиком состоим из неё. Мы же и есть эта гниль.

Мысли путаются, я забываю, где нахожусь. Удар по лицу отбрасывает меня на подушку.
— Чего застыла? Поторопить? — он подносит кончик ножа к моей шее. Потом опускает взгляд к зажатому в пальцах блокноту. — Что это тут?

Мычу, пытаясь засунуть блокнот в складки одеяла. Какой там.
Боров легко выдёргивает его. Ухмыляется — надо же, и трудиться не пришлось. Больная дура преподнесла ему своё добро на блюдечке.
— Детей, — сиплю из последних сил. — Только детей не трогай!

Он опять ухмыляется и выходит из комнаты. Я слышу, как он бродит по коридору, выискивая вход в подвал. И думаю только об одном: «Лишь бы дети не вышли, лишь бы не вышли!»

Скрип двери.
Нашёл.

Отчаяние бьёт под дых. Всё напрасно. Всё зря. Даже если мерзавец не тронет детей, как они выживут, когда он всё заберёт? Нельзя этого допустить!

Из последних сил выбираюсь из постели. Старая подруга тьма застилает глаза, на колени я опускаюсь почти что на ощупь. Кое о чём я не успела написать в прощальном письме. О том, что здесь, под кроватью, я держу старую двустволку Вадима.

Пальцы не слушаются, патроны выскальзывают… Ничего. Вот так, осторожно. Щелчок.

Слышатся тяжелые шаги из подвала. Иди сюда, тварь.

Шатаясь, я выползаю из спальни. Становлюсь напротив дверного проема. Смотрю, как грабитель неторопливо шагает, разглядывая содержимое свёртка в руках. Ещё бы, спешить ему некуда: он чувствует себя полноправным хозяином в моём доме.

Всё же почуяв неладное, в последний момент он поднимает голову. Этого я и жду. Посмотреть на него, увидеть, как самодовольство сменяется ужасом на поросячьей роже. Потом нажать на спуск.

Приклад бьёт в плечо, бешеный гул сердца в ушах замирает. Я делаю последний судорожный вдох и падаю прямо на рухнувшую тушу бандита. И тьма, наконец, догоняет меня. Терпеливая сука… дождалась-таки своего часа. Ничего, мы ещё пово…

Треск. Свет. Слишком ярко. Что-то… Здесь…

Сладкое на губах.

Прижимаюсь и пью. Всасываю сладость вперемешку с чем-то ещё. Хрустит на зубах. Песок.

Глотаю, сколько хватает сил. После лежу, глядя, как яркий шар над головой превращается в тусклую подвальную лампочку. Чувствую себя… хорошо?

Прислушиваюсь к тишине долго-долго, прежде чем доходит — сердце больше не бьётся. Моё сердце не бьётся. Я умерла? Выходит, что зря боялась — быть мёртвой даже неплохо. Ничего не болит. И воздух больше не смрадный.

Липкое под щекой. Трогаю, гляжу на пальцы, нюхаю их. Сладковато-приторный аромат. Кровь. С удовольствием облизываю руки, и вдруг понимаю.
Вирус снова мутировал.

Теперь всё хорошо. Всё в порядке. Я чувствую себя куда лучше, чем до болезни. Все чувства обострились, и я слышу, как мышь роет ход от соседнего дома к нашему. Слышу, о чём шепчутся дети у себя в комнате. Слышу, как бежит кровь по их венам. Тьма встретила меня, приласкала и отпустила с дарами. Теперь никто не проникнет в мой дом бесшумно.

В холодильнике между брусочком сливочного масла и куском сыра стоит банка с остатками крови грабителя. Холодной она немного уступает по вкусу той, что толчками выливалась из ещё тёплого тела. Это ничего. Пары глотков достаточно, чтобы получить прилив сил на весь день. Мне бы хватило её надолго, но сегодня утром Мишку стошнило сероватой жижей. А каждая мать знает, что ребёнку нужно только всё самое свежее.

Значит, пора выходить на охоту.