Любовь

Осенью дед строго наказал подхоронить его к бабкиной могилке и помянуть без размаха, потихонечку. О докторе, конечно, и слушать не стал. А уговоры перевезти его к нам в город встречал гневно, с вызовом. Как это его, прожившего семьдесят лет в отцовском доме, пустившего, можно сказать, корни на земле предков - хотят теперь утащить умирать непонятно куда? Что за глупости?! 

Для родителей переговоры обернулись крахом. Тогда я сам позвонил деду, и наша короткая беседа только сильнее убедил меня в серьёзности ситуации. Я понял: дед стал совсем плох. Звучал он мрачно, насквозь напугано, а мысли его разваливались на невнятные куски бреда. Говорил, якобы, по ночам в окно к нему ломятся черти, воют и визжат нездешними голосами, а бывает даже в дом забредают - шатаются по коридорам, гремят, скрипят и деда к себе зовут. По утрам же он часа два встать не может. Сердце стучит, руки-ноги немеют и стоит только прикрыть глаза - что-то тяжёлое отнимает дыхание. В общем, дед уверен, что своё уже пожил и теперь мучается в посмертии. 

В станицу я приехал через пару дней, устроил провинциальный отпуск. Я думал так: понаблюдаю за дедом, оценю его состояние, а там может и уговорю со мной в город вернуться. Старость давит - оно понятно, но хуже всего одиночество. Уже лет пятнадцать как бабушки моей не стало. И вот она, дедова голова, которая не слышит родных голосов, постепенно наполняется всякими потусторонними скрипами и визгами чертей. Сколько таких стариков по всей стране доживают свой век в потёмках? Сколько их дуреет от эха в собственном уме?

Кубанская осень первую свою половину - притворяется пасмурным летом. Поэтому кое-где у забора ещё виднелась жухлая трава. Воздух казался тёплым, даже горячим. Я открыл калитку и прошёл во дворик по палой листве. Мне открылась залитая бетоном площадка. На ней стоял пыльный стол весь в скорлупе от грецкого ореха, сломанная табуретка и дырявые вёдра. Дальше пустая конура. В ней жил злющий пёс Шарик, но пару лет назад съел, видать, что-то порченное и издох. Я никогда его не любил особо, называя про себя: Шарик-Додик, когда он часами лаял на ветер. Над головой виднелся тяжеленный навес под виноград, правда виноград там не пророс, и теперь только ржавые балки делили пустоту на квадраты. 

Дед вышел ко мне из летней кухни. С прошлой нашей встречи он сильно осунулся, исхудал. Точнее не так. Дед всегда был худощавым, но раньше в его худобе чувствовалась бодрость и свобода движений. Теперь же только болезненная костлявость, когда всё тело кажется хрупким и немощным. 

Моему приезду дед совершенно не обрадовался, даже наоборот - начал намекать, что хорошо бы мне поскорее убраться. На расспросы «в чём дело?» отвечал туманно и скованно. Так мы с ним и гадали загадки, пока он всё же не сказал:

— Ну, оставайся, ладно. Только плохой это дом стал.

— Что такое?

— Ничто. Плохой. 

Дед весь скривился лицом. Взгляд его, казалось, проваливался внутрь себя. Я вдруг понял, что кожа у него вокруг глаз тонкая-тонкая, вся в складках, что шагреневая.

— Скреблась тут недавно одна, — наконец выдохнул дед.

— Кто скреблась? Куда?

— Куда-куда?! В дверь.

— Кто?

— Любаня. 

Я помедлил.

— Какая Любаня?

— Мартынова дочка косая.

Я начал что-то смутно припоминать:

— Сумасшедшая?

Дед медленно кивнул и удалился в дом.

 Я остался один посреди двора с тортом в руках. Чего тут скрывать, иначе я представлял эту встречу. Думал, дед отвлечётся от своих видений, обрадуется медовику, чай заварит. Да и к такой тревожной бодрости от него - я не был готов. Представлял скорее вялую забывчивость и прострацию. Однако дед выглядел одержимым, скрывающим внутри ужас и буйство.

Поставив медовик в холодильник - я решил прогуляться до огорода, вспомнить детство, свободу и свет давно ушедших каникул. Однако на ум пришёл только образ той самой Любани. Здесь на западной окраине станицы была брошенная стройка - нехорошее место. Рядом только огромный дом, в котором жил цыган и приземистый подвал притона, где сельские психонавты ставились винтом и умирали под Летова. К самой же стройке приходила Любаня - сумасшедшая бабка, которую язык не повернётся назвать юродивой. Юродивые-то они от Бога, а Любаня всем своим диким видом создавала впечатление прямо противоположное. Измятая, грязная, с глазами, пульсирующими злобой - она усаживалась в строительных лесах, доставала старые церковные газеты с пожелтевшими молитвами (я однажды туда заглянул) и начинала бормотать что-то невнятное. Вроде: «Дочка-сучка, мразью под рёбра, чтоб тебе ручки, как водичка, пархатая ты тварюга садовая, змеиные твои потроха!»

Ребята прибегали дразнить Любаню. Кидали в неё каштаны, а она кричала на них и задирала футболку. Дело в том, что левая грудь у неё была ампутирована из-за опухоли, а на её месте виднелся кривой шрам. Это зрелище одновременно казалось жутко нелепым и просто жутким. Какая-то отвратительная асимметрия: дряблая, обвисшая грудь и рядом с ней ничто, уродливый надрез по грязной коже. 

Через годик ребята рассказали, что на этих самых строительных лесах Любаня повесилась. А бабушка моя ещё потом добавила, что у них в семье все сумасшедшие по женской линии - мать любанина тоже, мол, на себя руки наложила. 

В воспоминаниях я скитался до самых сумерек, а когда поспешил в дом - обнаружил деда сидящим за столом. В темноте он ломал руками жареную рыбу и с остервенением жевал, потом выплевывал кости на газету. Взгляд же его при этом блуждал отдельно. Почти с религиозной сосредоточенностью он изучал ковёр на стене, собирал с него какие-то потусторонние смыслы или буквы небесного алфавита. 

— Приятного, — сказал я и пошёл дальше.

Дом деда представлял собой сложную сеть проходных комнат без чёткой планировки. Из-за этого постоянного углубления с внезапными развилками - создавался эффект норы. Ирреальность же ходам и тоннелям добавлял антураж. Все эти старые фотографии неизвестных мне родственников, траченные временем значки с гербом Союза, лакированные шифоньеры и стеклянные витрины с целебными камнями и железными медведей. Десятилетние календари, паутина по углам и лепнина на потолке. Я разглядывал каждую деталь, рассуждая насколько далека стерильность моей квартиры от этого запутанного музея.

Дойдя до тупиковой комнаты - я устроился на кресле и включил небольшой телевизор-коробку. Смотреть, что там показывают по четырём доступным каналам никакого желания не было, работал скорее для фона. Признаться честно, в полной тишине мне делалось неуютно. Может быть все эти истории и общий настрой деда повлияли, а может быть метафизика частных построек, когда вокруг только темнота и природа, никаких соседей под боком, никаких машин за окном. В детстве мне спокойно спалось здесь после целого дня на свежем воздухе, но сейчас дом нависал и тревожил. Весь он, казалось, был пропитан предсмертной старостью. 

Задремать не выходило. Я пялился в окно: провожал закатную даль над полем, потом сторожил луну. Пробовал отвлечься на книжку в телефоне или фильм посмотреть - всё безрезультатно. Напряжение никуда не уходило, а вместе с тем жутко пересохло в горле. Осторожно я двинулся на кухню, отмечая, что органы чувств решили сыграть со мной злую шутку. Слух словно бы обострился в этой изолированной тишине, стал выхватывать совсем тонкие вибрации, а зрение постоянно цеплялось за разные оттенки черноты в углах. Самым краем сознания я рисовал чужой и враждебный мир, где тусклые силуэты и очертания двигаются сами по себе, но всегда в мою сторону. 

Деда на кухне не оказалось. Во всём доме погас свет, поэтому несложно было предположить, что он ушёл спать. Напившись из-под крана я направился обратно к телевизору, но успел сделать всего пару шагов. Что-то не так. За гудящей тишиной - я мог различить глухое сопение или даже одышку. Причём не человеческую, а скорее собачью. Сделав круг по кухне и заглянув в окно - я всё же пошёл обратно в комнату, однако дыхание над ухом не исчезло. Я пытался объяснить себе, что это просто игры воображения, но испуганное сознание не желало слушать. Оно металось из стороны в сторону в ритм ударам сердца. А потом само сердце будто оборвалось в груди, когда в другом конце дома раздался грохот. Причём крайне сильный, словно стена рухнула. 

Я мгновенно бросился туда. Предательские воспоминания тут же забурлили, все пугающие образы из жизни полезли на поверхность: от фильмов ужасов до детских разговоров о призыве Пиковой Дамы.

Наконец я добрался до комнаты из которой доносился грохот, открыл дверь и окончательно запутался. Там спокойно спал дед. Дышал ровно, не храпел, не ворочался. Только само выражение лица выдавало жуткую природу его снов. В остальном же - даже малейшего намёка на оглушительный грохот здесь не прослеживались. 

Я постоял какое-то время над дедом, а потом лёг на диван в соседней комнате, отвернулся лицом к стене и долго отгонял тревожные образы. Мне казалось, что сам дом не так прост, состоит он из двух частей - реальной и какой-то прозрачной. И вот две части эти накладываются друг на друга, сливаются в безумную абстракцию. Я дрожал и прижимался лбом к спинке дивана, а по полу бродили потусторонние сквозняки из плохого дома. 

Помню, снилась мне запредельно омерзительная голова. Отрубленная, наверное, она висела в чёрном пространстве. По лысому черепу стекал жир, кожа казалось белой-белой, даже прозрачной, как перепонка. Лишённые всякой мысли глаза смотрели сквозь круглые очки. Настоящую панику вызывало во мне выражение лица. Вытянутая кричащая гримаса и тонкий-тонкий писк из самой глотки. Я совершенно точно знал тогда, что нет ничего хуже, злее, отвратительнее на свете, чем эта голова. 

«Она принадлежит моему мёртвому, она принадлежит моему мёртвому», - эта мысль крутилась в уме, когда я открыл глаза. Попытался встать, но тело не слушалось. Комната в рассветной синеве казалась продолжением сна. Не знаю сколько я пролежал так без движения. Всё что мне оставалось - только водить глазами туда-сюда, но и это не приносило особого результата. Восприятие оставалось туманным и запутанным. Я то слышал над головой невнятное бормотание, то вздохи и выкрики, то громкие шаги над потолком. Наконец, взгляд всё же сфокусировался. Я чётко разглядел свою грудь, живот, ноги и подлокотник дивана за ними. На подлокотнике лежали огромные чёрные руки. Я вздрогнул, когда вся картина сложилась в уме.

На полу у дивана сидело нечто напоминающее человека. Чёрное с ног до головы. Нет, не чёрное. Отвергающее цвет совсем и от того кажущееся тёмным провалом посреди бытия. Поверх подлокотника оно смотрело на меня человеческим лицом с налитыми кровью глазами. Я почему-то вспомнил лица гневных божеств на тибетских иконах. Такая же гипертрофированная ярость и жестокость.

Я не успел даже осознать ситуацию, прочувствовать весь ужас, потому что мои глаза (как мне казалось - открытые) вдруг распахнулись по-настоящему. Я поднялся рывком. Солнце во всю светило из окна. Никакой рассветной синевы и тем более чёрного силуэта не было. Ушли они, хотелось верить, вместе с сонным параличом.

Всё ещё с опаской поглядывая по сторонам - я поплёлся на улицу. Прохладный воздух вперемешку с табачным дымом хлестнул в лицо. На пороге сидел дед и задумчиво курил. Моё присутствие он встретил в этот раз с некоторым облегчением. Даже улыбнулся почти.

— Ну? Трошки понял? — спросил он.

— Чего понял?

— Ты мне дуру не строй с такой рожей. Вижу, что и к тебе она заглянула.

— Дедуль, — я попытался вложить в голос уверенность, — давай я тебе расскажу как наш мозг работает?

— Ты мне не козлись, — он хитро сощурился, — сам белый, как кефир, а что-то умничает.

— Плохой сон снился, — отмахнулся я.

После этих слов дед со значением кивнул, словно его правота была доказана.

— То-то и оно, — сказал он, — во снах да видениях и приходит, шельма. Вон к соседке нашей Мариинке тоже стучалась. 

— И?

— В том году схоронили.

— Ну, так, наверное, была причина. Со здоровьем там или…

— Была причина! Чего ей не быть причине?! Время подошло - вот она причина. И моё подошло. Всю ночь меня душила сегодня.

— Да я видел ты дрых! — воскликнул я.

Здесь дед как-то совсем погрустнел, словно знал какую-то тяжёлую тайну, о которой я не догадывался.

— Н-да, — протянул он, поднимаясь и отряхивая штаны от пепла.

Разумеется, никакие уговоры поехать в город - дед и близко не воспринимал. Мы битый час спорили ни о чём. Он просил скорее покинуть его, чтобы и со мной вдруг чего страшного не случилось. Я же пытался успокоить деда, но куда там. Его речи звучали всё бредовее и бредовее.

— На вот, — сказал он протягивая мне лоснящийся от жира пакетик с костями, — закопай в огороде, может послужат.

— Зачем? — я осторожно принял пакет.

— Зачем-зачем?! Мамка у Любани утопла же - вот она и побаивается рыбьих костей. Чего непонятного?

— Да, действительно.

И я выбросил пакет в мусорку под разочарованный вздох деда. 

Эта безысходность всё сильнее и сильнее раздражала. Я подумал: а что делать дальше? Вызывать на дом врача? Скорую? Мучать деда насильственной помощью? Или досматривать теперь с родственниками по сменам? Можно ли объяснить его состояние деменцией?

Вместе с этими размышлениями ко мне всё ближе и ближе подкрадывались воспоминания о ночной чертовщине. Я как мог игнорировал их, но с течением дня они находили всё новые и новые трещины, в которых могли прорасти. Никогда ко мне не являлись такие реалистичные кошмары, никогда воображение так не чудило. Поэтому где-то в глубине рассудка я чувствовал или скорее осознавал без единой мысли - причастность к чему-то страшному и абсолютному. Очень важному. Важнее врачей и скорых, споров с дедом, мрачных снов и воспоминаний. 

Весь вечер я, словно бы назло себе, кидался к каждому шороху и скрипу. Пытался уничтожить страхи агрессией. Так оно и вышло. В какой-то момент я осознал, что волнение за деда и его сказки - просто исказили восприятие. Я в доме, где когда-то прятался в шкафах, игрался с фигурками животных и рассматривал значки. Пил молоко по утрам и довольный бежал рыбачить к реке с соседским Колькой. Крутил листья мяты в подобие папиросы и представлял, что курю. Ел на крыльце черешню и ходил смотреть на коров. Я ощутил облегчение, когда понял, что внешнее в сути своей не изменилось, изменился только я. Впустил в голову потусторонние. 

Разобравшись, как мне казалось, с этой проблемой - я быстро уснул. В этот раз никакие отрубленные головы и чёрные силуэты не явились. Вообще ничего такого, что можно увидеть не снилось. Только грубое ощущение, словно я кротом ползу под землёй, не покидало до самого пробуждения. Тяжесть непроницаемой громады рушилась на меня со всех сторон.

Проснулся я в темноте, с осознанием, что кто-то надо мной стоит. Это осознание настолько плотно укоренилось в голове, что казалось я родился с ним. Кое-как переборов страх - повернулся, одновременно нащупывая телефон. Почему-то мысль о телефоне меня успокаивала, но только до момента, пока я не увидел в чём дело. 

У изголовья стоял дед. Выражение лица его было отсутствующим. Он склонил голову набок и посмотрел на меня или скорее сквозь меня. Я не смог выдержать этот взгляд. А потом и вовсе отполз назад, потому что глаза наконец привыкли к темноте, и я смог целиком увидеть это создание с головой моего деда.

Совершенно голое. С мужским лицом и дряхлым телом старухи - оно приблизилось в один миг. Зашагнуло в кровать и склонилось надо мной. Плечи содрогались совершенно по-птичьи, обвисший живот прижимался ко мне. Я с омерзением почувствовал, что оно трётся промежностью о моё колено и отшатнулся. Попытался встать с кровати, но вдруг на шею легли сильные руки. Лицо - это сросшееся в однородную мерзость мужское и женское лицо - закричало надо мной так, что заложило уши. А потом исчезло легко, словно я сморгнул его. 

Не пытаясь отдышаться или просто осознать случившееся - я сразу же включил свет. Он вспыхнул иллюзий безопасности, и я смог хоть немного прийти в себя. 

Теперь всё было предельно ясно. Точнее ясно было, что это никакой не сонный паралич, остальные же предположения о случившемся путались в голове. Ужас накатывал волнами. 

Опасаясь темноты в следующей комнате - я быстро щёлкнул выключатель. Потом повторил это же действие в следующей. Такой ритуал разжигания ламп - немного успокаивал. Я словно бы отдалялся от кошмара в привычной и светлой реальности. 

Лампа в комнате деда уже горела до моего прихода. Правда, каким-то бледным внутренним светом, который вызывал слабость и тошноту. Я вновь ощутил прилив потустороннего. Не бывает такого света в мире. Он не для людей, он сам в себе.

В комнате я разглядел низенький столик. Не нём стояла кружка с недопитым чаем и брошенной рядом заваркой. Шкаф с открытой дверью, в которую было встроено зеркало. И одинокую кровать деда в углу. Подойдя поближе к нему - я совершенно потерял дар речи. Дед казался насквозь высохшим, обескровленным, словно за эту ночь потерял половину веса. Кожа его болезненно пожелтела, седые волосы опали с головы на подушку. Дед сделал несколько быстрых вдохов, а потом прямо у меня на глазах задохнулся. Открыл рот, но будто находясь уже в другом мире, где нет воздуха - так и замер. Я вспомнил свой кротовый сон, полный давящего чернозёма, и подумал, что может и дед в последнем дыхании почувствовал одну только землю. 

Ещё до скорби, до тяжести утраты, до детских воспоминаниях, в которых дед был полон сил, поднимал меня на плечи и говорил: «Ну что? Вертолёт тебе на день рождение подарим, а?» До всего этого - я ощутил самый глубинный, позвоночный ужас. Подумал, что раньше мы с дедом были вдвоём в доме, а сейчас я совершенно один. Это одиночество вдруг сделало меня самым уязвимым существом на свете. Я потянулся к телефону, чтобы позвонить родителям, друзьям, кому угодно, но понял, что телефон остался в спальне. Я сделал всего шаг перед тем, как появилась Любаня.

Она возникла из совершенно немыслимого парадокса. Казалось, что она всё это время пряталась за столом, но это было невозможно. Любаня на три головы возвышалась надо мной и никак бы не смогла остаться там незамеченной. Она просто появилась из какой-то трещины между домом в котором я находился и его прозрачным близнецом с чужими и бесконечными коридорами. В два шага преодолев комнату - она остановилась рядом со мной. Сейчас я мог хорошо разглядеть её лицо: размытые черты, острый нос, мясистые губы. В этот раз чёрные глаза не казались безумными, скорее наоборот - добрыми и понимающими. 

Не выразив никакой эмоции - она схватила меня за горло и подняла. В исполинском её теле заключалась страшная сила. Я не мог даже подумать о сопротивлении. Однако Любаня не спешила ломать мне шею. Вместо этого она потрепала меня по голове в жесте лишённом одновременно и насмешки, и теплоты. Но это и было нужно. От странного её действия я вдруг начал понимать всё. Это осознание выдуло из тела страх, оставив только принятие. Никакая это не Любаня, думал я, это кто угодно. У неё нет одного обличья, у неё ничего нет, кроме нас. И к каждому из нас - она приходит с новым лицом и именем. Меня накрыла волна облегчения. Я не заметил даже, как из глаз потекли слёзы.

То, что я принял за Любаню - бережно отпустило меня на пол. А потом вдруг пальцем распороло шов на месте левой груди. Открыла мне содержимое. И я увидел абсолютно всё. Золотые кресты и зыбкую грязь, колёса телеги и железные сейфы, зеркала и леденцы, пустыни, полные соли, закаты сжигающие целые страны, все вопросы в мире, все ответы на свете, голоса всех идиотов и плач всех святых, левую ладонь Бога и синюю-синюю пустоту с красными ангелами на облаках.