Манушка-цветочек

Дорогой подписчик! Преинтересное письмо, которое ты прочтёшь далее, прислано в редакцию твоего любимого «Июльского говора» анонимным читателем. Помимо утверждения, что изложенная ниже история сущая правда и коснулась лично его, читатель просит всех нас пристальней следить за своими детьми и интересоваться, что они пишут в своих дневниках. На такие призывы его подтолкнула как раз-таки присланная история, которую он, по его заверению, пережил и счёл очень поучительной, заметив, между прочим, что теперь обходит стороной большие цветы. И если с призывом вряд ли кто не согласится, то обозначить рамки правдивости опубликованного рассказа мы даём тебе, уважаемый любитель страшных историй. Однако прежде чем делать резкие выводы вспомни, нет ли среди твоих близких помешанных на садоводстве родственничков?..

***

«Старый дневник, который заразил мою жизнь неведомыми ранее тревогой и диким ужасом, был найден во время расчистки запущенной территории древнего особняка. Этот огромный дом с участком в 67 гектаров неожиданным сюрпризом достался мне в наследство от далёких родственников.

Так вышло, что последние члены семьи троюродного брата моей матери умерли, не произведя на свет наследников. Равно как и не оставили завещания, кому этот большой и тёмный дом с необъятной территорией мог принадлежать после них. Потому меня разыскал местный нотариус и вверил в моё пользование этот новый объект недвижимого имущества, которому я, как и любой бы на моём месте, обрадовался как ребёнок.

Вскоре выехал на родину моей матери и, встретившись с нотариусом, нашедшем меня, я, как единственный живой член умирающего семейства принял от него права официального владения поместьем.

Однако радость быстро улетучилась, когда я обнаружил степень запустения. Оказалось, что родственники умерли много лет назад и в силу того, что я не старался поддерживать с ними связь и был гражданином другой страны, нотариус смог отыскать меня лишь недавно. Что ж, это, признаюсь, не огорчило, но и не порадовало, ведь в силу обстоятельств предстояло очень много работы.

Начав с внутреннего убранства особняка, я без сожаления выбросил все вещи, принадлежащие почившей родне. Не смотрел на их бытовую необходимость и избавлялся от всего, что было мне чуждо. Потратил на это пару дней, вследствие чего во дворе образовалась куча старого мебельного хлама, пережитков сразу нескольких эпох. Гору хламья дополнила также посуда и некоторые изъеденные жуками картины наших предков, которых уже невозможно было узнать. Огромные шторы-пылесборники были безжалостно сорваны, за ними часть обоев и много всего иного было выброшено.

На следующее утро принялся разгребать листья и косить заросли, которые местами доставали до подбородка. На это у меня ушло несколько дней от рассвета до заката. Так вышло, что в один момент коса моя опустилась в стороне у дома — у могилы, которая отчётливо прорисовалась проваленной землёй. Я слышал, что брат моей матери покоится здесь. Однако позабыл об этом в войне с зарослями и вот, стою перед родственничком. Именно с этой могилы, с находки, которая точно страшный сон вылезла на поверхность, началась эта галиматья.

Сначала, заметив в земле потрёпанный краешек кожаной тетради, я удивился. Убрав последний сор с могилы с перевёрнутым крестом (слышал, что в этих краях разбушевались сатанисты), мешавший добраться до тетради, словно земля не желала отдавать ценные в ней записи, я не без интереса пролистал находку. В ней, кроме сплошь исписанных нервной рукой страниц, бурых пятен, напоминающих пролитую кровь и корявых рисунков, более ничего не было.

Кинув тетрадь на подоконник, я завершил работу у могилы и вечером нашёл её открытой в середине, где лежал засохший цветок. Закладка садовника? Весь день дул ветер и, судя по всему, именно он заглянул в находку. Вечером, разведя камин и очистив дневник от земли и поросшей плесени, я начал чтение.

Сперва мне было трудно различать нестройные ряды предложений, которые своей спешностью, нервозностью и нелогичностью, привычной нам в грамматике, сбивали с толку. Приходилось перечитывать заново и пока я, уставший, выстраивал грамматический толк, то упускал самое главное, являвшееся и самым страшным из всего, что я когда-либо читал. Невольно я игнорировал описание преступления.

Когда я прочёл несколько страниц, то понял, чья тетрадка в моих руках. От этого меня пробрала дрожь. Как мог больной парень, сын брата моей матери, никогда раньше не писавший, хотя и знакомый с этим нехитрым делом, написать дневник? Это было ещё пол беды, ведь он выдал не просто дневник, а целую инфернальную исповедь! Чтобы избавить себя от пересказа написанного в тетради, я отправил её с этим письмом. Прочтите, если нервов хватит… И да, этого инвалида с тех пор никто не видел. Ни слуху от него ни духу, что ещё больше тревожит в силу этих его записей.

***

«Я любовал её как умел. Не как все любуют, я особый. Папка всегда говорил, что не надо страшиться зверя в лесу. Особым образом, когда с тобою «моська». Он обзывал так ружьишко, кое висло у него над головкой в спаленке. Памятую, ночью скакнул пару раз к нему, пока родители спали, зарядил и стрельнул. Отче тогда мне больно сделал — лупил, но таким злостным был редко. Уши сдёр ещё, а потом извинялся долго. Но всё таки любовал он меня. А мамка нет. Не только не любовала, но и сторонилась, била частиком. А мне по боку на неё…

В общем, любовал я свою Манушку сильно-сильно. Она же тоже не проста была, красивенькая. Знались с детства, росли на обоих наших подворьях — она соседка моя любименькая была. Но потом она бегала от меня, страшилась, как чучела, когда мы побольше стали. Папка говаривал, что я не такой как все, что ко мне надобно попривыкнуть. Она что, не привыкшая?

Папка сказал, что надо время, что я вырос и внешность моя сделалось заметней. В общем, я красив по-своему, а мамка молчала. А когда не терпела, то кричала, что я животинский лик ношу. Оттого, мол, Манушка от меня бегает, ни говорить не хочет, ни смотреть. Раньше, когда лицо было махоньким, как папка выражался, оно было привычней. А теперь оно пугает, даже мамку-скалку.

Это я её так называю, когда она, старая, лупцует меня скалочкой, когда не любит, когда я её бешу и она на меня глядеть не может. Оттого отдушину я искал в Манушке, её ловил по двору глазками, радовался ею. Помнится, в лесочке гуляли по малолетству, зайцев гоняли. А потом Манушка дома засиделась, я к ним, а мамка её, тоже не любовавшая меня, говаривала, что дочки дома нет. Но я же видывал, как она с него ни носу!

Потом она так долго пряталась и я стал обижаться на неё и её мамку. А потом мамка её сказанула, что Манушка в городе теперь живёт, за учёбу взялась, кавалера заимела. А я? Тогда мамка её засмеялась и обозвала меня как-то, я не запомнил. Сказала, что такому как я надобно забыть девочку, не для меня, мол, она. Помню, как я рыкнул на неё и ушелестел, дома заперся, плакался, почти не кушал. А мамка моя будто и не приметила меня такого угрюмыша плаксивого. Больно в сердечке сталось.

Тогда папка не умерся ещё, дома был, в кресле качался. Часто я качал, радовал отца, любовал его как мог, по-сынишковому. А потом он и упокоился в кресле. Любил читать, с книжкой умерся. Я тогда его не качал, может от этого? Остались мы с мамкой-скалкой. Слугов у нас давно не водилось, всё сами. Почти не топили, теплились. Мамка себе приготовит, я лягух ем, отчего рвало частиком. Тяжко без папки сделалось, грустные дни. Вычитал в книгарне большой про голову, что это зовётся депресником. У меня депресник теперь.

Тогда-то и Манушка уехала, мамка её тоже одна сталась, сильно состарела, как и моя злюка. Батька Манушки с моим папкой служили, только её не повезлось под ядра попасться, разлетелся папенька её, когда Манушке было пару годков. Мой выжил, выстоял, как папка говаривал. От папки домик большой остался, дворик. Мамка говорит, что всё зарастёт навсегда, что более никто никогда тут не вернёт жизни. Может и так, мне по боку, кроме папкиного садика. Самое главное от него осталось — садик с цветочками.

Папка любил цветочки больше мамки, как я понял, всё лил их, лелея, иногда в парничке засыпал, отчего мамка злилась. Вот теперь и я там сосну бывает, но не всегда — за цветочками смотрю глаз да глаз, как папенька любоватый. Весь в него. От одного цветочка к другому бегаю, его движенья повторяю, получается, не вянутся цветочки. Всё думаю про Манушку, что она самый красаватенький цветочек, смотрю за ними и прикидваю, как будем вместе их лить, обрезать, пересаживать. Манушка была б украшеньем садочка, самой красивенькой в парничке.

Потом как-то я зашёл к мамке Манушки, та сказала еденько, что моя любоватая поступила. Я не скумекал, хорошо ли? Она сказала, что очень хорошо и что теперь нечего мне шастать сюда, что ей не до меня будет. Но раньше было до меня! Сказала её мамка, что раньше у дочки никого не было, а теперь есть кавалер и снова повторилась, чтобы я забыл её и не мешал жизни. Но как же я могу мешать? Я же дружок её.

Написал письмецо Манушке, что поздравляю, что она хорошо поступила, начеркал, что папка мой всегда поступал хорошо и меня поучал так поступать, накалякал, что мы втроём самые хорошие. Отнёс письмишко мамке её и она сказала, что отправит в обмен на то, что я забудусь про неё. Я согласился, но решил обмануть. Она взяла весточку и обещалась отправить. Много ушло времени, мамка моя слегла, я еле поспевал за цветочками, всё за мамкой убирал.

Потом узнал, что Манушка приехалась! Обиделся на неё, что не писалась мне, детскому дружку, что не зашла ко мне, приехав. Потому побежал к ней, злостный и до боли заскучавши, а дверь мне отпер мужичина лысый, удивился мне, а как я Манушку спросил, гаркнул, чтобы я проваливался. Я не провалился сразу и он меня толконул, я покатился со ступенечек. Разбил головку, больно очень было, заплакался и побёг к ручейку, где водички слёзками добавлял. Хоть цветочки вокруг зарастут.

Пришёл домой, опять за мамкой выноси, разгневался, ударил горшком пол и ушёл Манушку думать. Мамка-скалка раскричалась, я затаился, девку мою в окошке выглядывал, не выходила. Потом узрел, как Манушка с лысым уехалась, пошёл к мамке её сказать, что моя мамка-злюка желает видовать её перед кончиной — злюка за папкой спешит, скоренько догонит, дни считаю.

И тогда, в доме Манушки, увидал свой конвертик под столиком, не отправила его мамка доченьке. Ой какой я в тот миг злой сделался! Чуть не сломал этот столик и потопав, снёс дверьки и что было мочи побёг далёко в лесок. Исцарапался весь, добрёл до глухой чащобки и сел в цветах, кричал кабаном, выл волком, эхо своё слыхивал, горлышко надорвалось, сипел долго.

Потом мамка пару разков чуть не вмерла. Чтоб отвлечься, стал плохие цветы рвать, резать, глядеть, что у них внутри стебелёчков через стёклышко. Тоненько так резал, изучал. Стало нравиться, мамка в доме орует, я не слышу — цветочки изучаю. Они внутри тоже красивенькие, волокна всякие и в головке любознательно сложены. Отдыхаю, забыл о горях.

Потом Манушка приехалась. И опять не одна, и опять не ко мне. Я побросал цветочки ради неё и побежал в дом, но лысый бугай снова не пустил. Посмеялся, затрещину дал, пиночка дал больного, напугал меня, мне дурно сделалось и я опять на лужок побежал, далёко, за реченьку. Там проплакался, обозлился, зайцев норку нашёл, подоставал, передушил, даже самых комочков сереньких. Все руки перекусали, ими выпачкал речку. Плохенько мне стало тогда, побрёл домой думать, как отомститься.

Папка говаривал, что нельзя терпеть насилие, надобно стоять за себя и воевать за нужное, защищать слабенького от тиранов. Лысый самый тиран, а Манушка такая тоненькая, как стебелёк, мой цветочек, в его власти тираньей. Как же она с ним, как терпит? Нельзя так страдаться из-за злых лысых! Да и она хороша водиться с такими!

Мамке стало лучше, незачем более за ней пока убираться. Занялся делом, стал замечать, когда лысый уезжает в городок, когда приезжает. Лысый коников любит. Я тоже люблю, у нас один стоит, за которым убирать надо меньше, чем за мамкой-злюкой! Лысый утрами на конике скачет и на нём же обратно езжает домой. Двери от меня заперли, не пускают. Манушка не отвечает, когда в окно кричу, не вижу её. Нет больше мочи страдать, надо решаться. Ночью сон привиделся хороший, как я с Манушкой в садике на солнышке цветочки смотрим, льём их, ухаживаем. Она за цветочками, я за ней, моей любимой Манушкой.

Не спал больше тогда, решился, пошёл к ним в конюшню к конику, не заметили, не шумел, потому я радостный бросил взятый кулёк тиса в сено, коник у них хороший, сильный, помучается ночку, но так надо, он бы понял. Погладив коника, который помнит меня маленького, я оттуда незаметно вылез и пошёл к окнам их спаленьки, под которым разорался страшно. Разбудил лысого и мою Манушку, что голышом замаячила у окошка, боясь на меня смотреться. Голенькой почему-то была. Неужели лысый тиран её обрюхатил? Испортил мне девку? Манушку мою любоватую. Фу!

Противно мне сделалось! Отчего я бросил камня, разбил им стекло. Тогда лысый пуще прежнего взбесился и с ружьишком выбежал на меня. Но я ловкай, знаю каждый уголок их дворика. Быстро выбежал от них, лысый не попал ни разу, проклинал меня, обещал прибить как скотинку. Я убежал в лес и он не погнался в ночнушке за мной, отчего я пуще обрадовался, ведь завтрашним утречком кончится тирания.

Выглянуло солнышко. Лысый быстрой походочкой, видать, не спалося из-за меня, как и обычно влез на коника. А тот уже покушал и быстро-быстро понёсся на нём на работку, а я на своём следом. Крутым горным поворотом конику его стало плохо, стал он брыкаться, биться, дрыгаться резко, пена со рта сошла, пытался дыхивать, бороть мой тис, жалко так его стало, но так надо, он бы понял.

По итогу, коник в панике понёсся с горки и запутались ноги его, сиганул коник с обрыва, словно боженька мне помогал! Сбросил он лысого, тот мешком грузным свалился на камни, захрустел, башку свою лысую мерзкую продырявил большим каменем. Пока никто не видел, я подпрыгнул с коня своего, сапожком головку попримял, кашицу сделал и пока никто не ехал по дорожке, его с обрывка скинул. Лысый больше не причинит боль ни мне, ни моей Манушке. Полдела сделано, осталось за малым.

Прискакиваю к ним, вижу Манушку в саду, читает книжечку, тихонечко пробираюсь в домик через открытую дверку, нахожу её мамку в постели, что мирно сопит. Тихенько душу её подушкой, она даже не пискнула, только побрыкалась, но дом-то большой, второй этаж, только мышки слыхивали. Отбрыкалась, я ещё подержал для верности, чтоб точно издохла.

Вернувшись к Манушке, нахожу её на веранде, признаюсь в любви, обнимаю, целую. Она удивляется мне, как незнакомцу. Стукает меня в грудь, пытается вырваться, замечает мой сапог с кровушкой лысого — даже мозги прилипли. Она сильно пугается, вопит, я кричу, что люблю сильно мою Манушку, всегда любовал, на что она лишь плакает и рвётся куда-то, зовёт помощь. Но ведь я умный, я всех упокоил, некому нам мешать.

Так что сильнее её зажал, отчего в ней что-то хрустнуло. Я подумал на большие бусы. Она вдруг перестала противиться, обмякла куколкой, опустил мой цветочек головку, замолчал. Я ещё целовал её долго, наслаждался, думал, покорилась мне, но она что-то глазки прикрыла. Я её тряс, не хотела любиться. Тут я испугался, опустил цветочек. Она как-то завяла резко, лежала такой на травке, будто коник её копытцем взрыл.

Жар накатил, что-то всё закружилось, цветочки вокруг задурманили и я наконец оказался в раю! Легко так стало, многое захотелось! Разгулял душу, страсти розочкой запылали, потому что я взял Манушку с собой, к себе в садочек, в тёплый парничок, чтобы она погрелась, а то холодненькой стала, цветочки тепло любят. Убрал цветочки свои, уложил свой главный цветочек всей жизни — Манушку на столик, головку свесил вниз, кровушка прилить должна. Пугливо смотрится, но цветочек надо оживить.

Помню, надобно раздеть. Она была в летнем платьице, лёгеньком таком, почти прозрачном, светилась она тогда. Я стянул её платьице, она только красивее стала. Беленькая вся, махонькая и вся такая тоненькая — загляденье. Так папка, помню, говорил про неё, я с папкой согласен стался. Вспомнил в садочке своём, что книжку толстую читывал, про лечебные травушки. У меня тут много растёт, я много с неё помню. Нарвал всяких травушек, душистых, лечебных. Липку, мятку, ромашечку, мелисску и зверобойчик ей под носик дал, но не помогало, не хотела дышать вкусными цветочками. Я разозлился, что она так вот от меня отгородилась, нельзя же от любви умереться!

Я стал массажик ей всюду делать. Стал натирать её, но она не проснулась. Стал злиться сильно, стал совать ей цветочки в нос, не хотела просыпаться. Стал запихивать в рот, ничего, только зубик сломал. Тут я совсем обуял! Взял ножик для стебельков, остренький-остренький, надрезал ручки, ножки, туда все цветочки позасовывал, что влезли. Но я принёс корзинку и там было ещё много, пришлось в рот заталкивать.

Дурно потом сделалось, но такой Манушка мне больше понравилась, вся в цветах как луговая королевна. Как-то ротик набиться сумел, что ажно улыбка сделалась. Мне стало легче и я решил сделать ей подвеску из ромашек, но она плохо на ниточке держалась и я бросил затейку. И всё-таки не хватало в ней цветочков. И тут мне подумалось, что Манушка же сама цветочек самый красоватенький! Только она почему-то родилася человечком, а не как было ей положено — она ведь такая тоненькая!

Головка сильно кружилась, но надобно было её спасать, освобождать и взялся за ножичек. Резал её всю вдоль и попёрек, тоненько, как умел. В кармашки, что получались от ножичка, засовывал цветочки, а суставчики выворачивал наружу, доставал, чтобы её волокна и стебельки были видны, она же цветочек! Было трудненько, сильно потел, много раз мылся, много кровушки с Манушки моей лилось, а солнышко всё палило.

Стал задыхаться потом, но дело своё сделал: Манушке поднял конечности, надломил где надо, подвязал бичёвкой к палке, которую всунул в шею, чтоб лучше держалась. Кожица с мышцами висла, как лепестки, головка еле держалась, как бутончик, стала Манушка цветочком красоватеньким. Рёбрышки на манер некоторых пышных на лепесточки манушкины достал, свернул, приоткрыл, они на паучка стали похожи, но ничегошеньки, паучков много по цветочкам бегает. Так даже натуральней вышло.

Манушка так и не проснулась, но я знаю, что поступил хорошо, так она красивее сделалась, чем раньше была, стала красненьким бутончиком с длинным из-за висячей кожицы стебелёчком. Мне она таковой понравилась очень. Дело садовничье — ухаживать за своими цветочками и украшать ими мирок. Так и я, приукрасил мою Манушку и ею мирок облюбовал, моё лучшее творение она.

К вечерку насадил Манушку на прутики, чтобы стояла, цветочек всё же и понёс к папеньке на могилку, что у дома виднеется. Всегда хотел папеньке свой самый красоватенький цветочек подарить, но он помер давно, я тогда ещё не умел, как сейчас. Тем болей папке Манушка нравилась не меньше, он бы очень обрадовался, если бы увидел такой большой и распустившийся цветочек. Помню, сказал тогда, мол, дарю мой папка любоватый тебе самый красивый цветочек, какой только я, твой любименький сынишка, смог вырастить в нашем садочку!

Втыкнув Манушку в землицу у креста, пошёл почивать от доброго дела. Ах, как моему папке сейчас с цветочком хорошо! Он всё видит и радуется! С такими благими мыслями я уснул и снился мне парничок и я, голенький, счастливенький и лежащий на солнышке. Наутро я вышел полить Манушку, но обнаружил её сожжёной. Я пришёл в бешенство, но тут же, увидев пепел на могилке папки, успокоился, потому что знаю, что пепел есть хорошее удобрение. Так хоть новые цветочки взойдут на землице, папке одиноко не будет.

Долго думал, кто мог сжечь Манушку-цветочка, но думается, это сделали сатанистики, что облюбовали старые домики на улице. Я ничего не слыхивал, спал как мертвецкий, но что теперь? Кладу любовно этот мой дневничок в землицу к папеньке и пойду искать сатанистиков, что так оскорбили не только меня, но и Манушку мою и папку любоватого. Коль не вернусь, то съели меня сатанистики, а ежели вернусь с их головками, то дневничок этот тут не найдёте. Прощавайте!».