Караул

– Володя, да это дитя гор просто нам головы морочит. Обкурился, скот, "драпа" вот ему и померещился шайтан на крыле самолета. А теперь, как делов натворил, отмазы лепит и на дурку хочет съехать. Шутка ли, рожок всадил в самолет. Полеты волосатой лоханкой накрылись. У комбата жопа от херов генеральских скоро больше оружейного сейфа будет. В части вот-вот звездопад начнется. Аварию еще не переварили – "мигарь" покореженный в восьмом ангаре стоит. И тут нате вам – Араш Джуманбеков подкинул тележку гавна, а сам сидит на белых простынях и пускает красивые слюни с пузырями. Понимаешь, что это чухня, весь его бред?

– Ты мне, словно доказать что-то хочешь. Может и запарился горец. Обдолбыш-травы передул. Но ты что предлагаешь? В агенты "Моссада" его определить? Итак уже от особистов в глазах рябит, а если мы его в нормальные запишем то и ему хана, и всем нам в Улан-Удэ до пенсии дослуживать придется. Ты об этом мечтал, когда в своем Минске курсантские погоны надевал? Так что берем за основную версию внезапный отлет кукухи и определяем бойца на дурку. Там пару месяцев вкусные таблеточки покушает и домой, ишакам хвосты крутить. Но скажу тебе без шуток – мне эта история не просто не нравится, а песец как не нравится. В ней приколов хватает…

***

Снег шел стеной. Между небом и землей не было и просвета сквозь который смогла бы пройти игла, не уткнувшись в плотную пелену, сотканную из тяжелых, белых хлопьев. Едва Араш выпрыгнул из-под тента машины, сменяя часового второй смены, как сразу же превратился в белую скульптуру. В кузове застучали прикладами автоматов по полу и "зилок", моргнув фарами, вывернул на взлетку, помчавшись к караулке, где всех ждали ободранные топчаны, тепло и пара часов провального сна. Часовой подошел к телефону, висящему на столбе у домика техников. Подняв трубку, он, сквозь треск помех, сообщил, что все без происшествий, пост принял и, закончив доклад, побрел под козырек у входа, закуривая на ходу горький и твердый "Памир". Дома, отец за сигареты так бы его отмутузил, что места живого не нашлось бы. Но до дома было еще пара-тройка месяцев. Дома… Араш глубоко затянулся и нырнул в свои мысли…

Где-то, в кабинете товарища Язова, его машинистка уже заправила в печатную машинку лист бумаги, на котором будет напечатан приказ об увольнении в запас ефрейтора Джуманбекова, а сам маршал Советского Союза достал из сейфа бутылку особого,  "Дембельского" коньяка, чтобы махнуть рюмку за дембелей одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. И скоро сядет товарищ ефрейтор с кожаным дипломатом в руках, в новенькой парадке, обшитой бархатом и белой проволокой в поезд "Ленинград – Душанбе", который умчит его на родину. А может и не сядет…

Как говорил дядя Юсуф: "Армия - это шанс вырваться из нашей безнадеги, сынок. У нас очень красивые места, чистый воздух и добрые люди, но никакая красота гор не заменит сытного ужина". Все таки Ленинград, это не их, затерянный в горах, Аличор. Когда-то и там жилось неплохо, но чем дальше шагала по стране перестройка, тем тяжелее становилось добывать кусок хлеба. По вечерам, под тарахтящий генератор, с экрана старенького "Рекорда", ведущие вещали, что, вот-вот, и огромный лайнер под названием "Советский Союз" рванет к сказочным берегам, сбросив цепи тяжкого наследия. Какой-то там по счету секретарь райкома, провожая восьмерых призывников от Мургабского района, наставлял их хранить заветы Ленина, обещая, что благодаря новому курсу партии, по возвращении, они не узнают родные места. Судя по всему к этому и шло. В последних письмах отец рассказывал, что солярки для генератора не достать, в магазине кроме соли и уксуса ничего нет, сестры Араша бегают в школу босые и, когда ляжет снег, то придется им посидеть дома до весны, потому что купить всем обувь им сейчас не по карману. От голода спасает своя небольшая отара, но кроме мяса, молока и сыра нужны и другие продукты и вещи, а совхоз принимает шерсть за копейки. Хромой Мусса, открывший первый кооператив в их деревне, перекрыл весь сбыт и предлагает продать овец, но тогда им точно не протянуть. Так что лучше Арашу после демобилизации попробовать устроиться в Ленинграде. В большом городе поди посытнее будет и полегче, да и перспектив побольше. А там, если повезет, то и сестер подтянет, на какую-нибудь фабрику. Пусть, девчонки не очень грамотные и образованные, но смекалистые и работящие. Глядишь, перепадет и им кусочек счастья от серого балтийского неба.

– Часовой! Часовой!

Какого хера? Голос шел со стороны "языка" леса, проросшего между двумя площадками для стоянки самолетов.

– Часовой!

– Стой, кто идет?!

Не хватало еще проверки. Араш сунул в снег давно потухшую сигарету и вышел в свет прожектора, прорезающего своим лучом снежную завесу.

– Часовой! Открой ангар. Часовой…

Голос сместился к восьмому ангару. Вчера туда притащили разбившийся накануне самолет. Какого хрена кому-то приспичило ночью ковыряться в обломках? Техникам что ли неймется? Сейчас пожалеешь, пустишь, а потом они сами тебя и сдадут. И будет дембель в последней "пачке". Хрен угадали.  Как там в уставе: "Не допускать к посту… никого, кроме начальника караула, помощника…разводящего…". Так что:

– Стой, кто идет!?

Снегопад внезапно стих и из белой простыни, застилающей глаза, превратился в прозрачный тюль. Часовой обогнул перелесок и остановился в нескольких метрах от ангара. Немного в стороне стоял зачехленный МиГ, подготовленный к отмененным полетам. Лампа над воротами раскачивалась и на, покрытых снегом, елях играли причудливые тени.

Араш потихоньку пошел вперед, держась так, чтобы его не было видно за самолетом и увидел, что от стены ангара отлепилась фигура и шагнула навстречу.

– Часовой, открой. Мне надо на полеты. Открой, часовой.

– Стой, стрелять буду! – голос ефрейтора сорвался и последнее слово он скорее проскрипел, чем прокричал.

– Часовой, – заунывный стон приводил ефрейтора в смятение, – открой, часовой.

Когда фигура вошла в полосу света, Араш закричал. Перед ним не было человека. Снег, словно наткнувшись на препятствие, огибал контуры невидимого тела и эта пустота двигалась к ефрейтору продолжая умолять:

– Открой, часовой! Открой!

В невнятном контуре стали проявляться руки, голова, шлем с опущенным забралом-очками. В глубине стекол зажглись два мерцающих огонька и в верхнем правом углу стала отчетливо видна трещина. Огоньки увеличивались в размере и вот уже языки пламени играли под стеклами, разгораясь в большие костры.

– Часовой…

Араш пятился назад, укрываясь за самолетом. Руки плохо слушались его, но он смог снять с предохранителя автомат и, передернув затвор, проорал:

– Стой, стрелять буду! Стой… Стой!

Из-за хвоста вышла тень и пошла на часового. Ефрейтор нажал на спусковой крючок…

Автомат залаял бродячим псом. Пули защелкали по фюзеляжу и стенам ангара, прошивая неизвестного гостя. Через несколько секунд наступила тишина. Подсумок с запасным рожком сбился назад. Пытаясь расстегнуть его, ефрейтор запутался в полах тулупа, упал на спину и, не имея сил кричать, замер, наблюдая как незнакомец подходит вплотную и склоняется над ним. Бушующий огонь за стеклом очков снова превратился в две маленькие, светящиеся точки. Потом от точек протянулись взлетные полосы, по которым побежали МиГи. Они бесшумно приближались к границе, отделяющей мир, в котором идет снег и дует ветер, от мира, где в холодном огне сжигаются остатки разума и воли. На этой границе они замерли, покачивая крыльями. Часовой рассмотрел за фонарями самолетов пилотов, в стеклах очков которых виднелась взлетная полоса, по которой набирали ход МиГи, в которых сидели пилоты, в стеклах очков которых … и далее, далее, далее. Вдруг тишину взорвал рев двигателей и тысячами ледяных игл в голову ефрейтора вонзилась боль…

***

– Боец! Боец, мать твою! – начальник караула, лейтенант Лузков, тряс Араша за плечи и хлестал по щекам, – какого хера?

Несколько солдат растерянно стояли у заведенной "караулки". Лейтенант зарычал на них:

– Что замерли, долбонавты?!  Гончаренко, баран, не спи! Давай в лесок, позырь – нет ли там чего. Остальным, пока стоять и не топтаться вокруг. Нам еще гильзы собирать. Сеткевич! Ульрих! Внимательно смотрим по сторонам.

Он стащил с Араша тулуп, расстегнул шинель и, скинув с себя шапку, приложил ухо к груди:

– Тихо все! – лейтенант замер, прислушиваясь, – вроде дышит. Сердце стукает. Джуманбеков! Товарищ ефрейтор, блядь, ты мне тут косить собрался, ишак ты нарисованный! Ефрейтор Джуманбеков, встать!

Часовой открыл глаза, приподнял голову и ошалело огляделся.

– Уфф! – лейтенант облегченно вздохнул, – и что ты тут за штурм Перекопа устроил, военный? Что глазами лупаешь, рюский плёха панимать? Вставай, мать твою, и посмотри, что ты нахреновертил.

– Стой, стрелять буду!

– Ты охренел, басмач?! Отвечай - что тут произошло?

– Стой…

– Товарищ, лейтенант, идите сюда! – голос Гончаренко звучал растерянно, – тут следы…

***

– И понимаешь, Гена, с неба то валило все это время так, что у меня в караулке бойцы не успевали дорожки расчищать. А там в лесочке этом следы. И не просто следы, а следы босых ног. Не засыпанные снегом. Просто вот снег сыпет, вокруг все покрывает, а следы как только что оставленные. И идут от ангара. Туда - ничего, – закончил свой рассказ лейтенант.

– Да шуточки дебилов из дивизиона. Эти – выдумщики те еще. Циркачи долбанные. Помнишь как они летом углекислотным огнетушителем печати заморозили? Потом их срезали аккуратно, всю спиртягу с трех самолетов слили и обратно приклеили, пока наш часовой в кочегарке дрых. Хер бы узнал кто, но комендант всех на свинарнике спалил, где они шашлык жарили и под спиртягу с керосином закусывали. И главное – из семи человек пятеро басмачи, но похер. Свинина, спирт, сигареты – и аллах им не указ. Я иногда думаю.может и прав был царь-батюшка отдельные дикие дивизии из них создавая. И сами не разлагались и нам проще было. А то такого сначала год учишь на русском говорить. Потом еще год сам учишься разбирать, что он там лопочет. А там уже и дембель. Так что точно тебе говорю - на спиртопой приходили демоны, а когда этот твой чучмек палить начал, то обосрались и рванули, валенки скинув, за периметр. Вот тебе и следы ног босых. Ты там получше поищи так и портянки найдешь, – картина нарисованная вторым взводным роты охраны, старлеем Геной Шаповаловым, была вполне правдоподобна.

– Ладно. Пока он с ручника не снимется – не о чем спорить. Ща от него ни хера не добьешься, только – "Стой, кто идет!" да "Стой, стрелять буду!" Гребаный вольный стрелок королевской гвардии. Пойдем вмажем что ли по стописят для поднятия настроения. А то чую я завтра начнется веселье.

– Пойдем. Заодно и Геру Шульгина помянем.

– Вот же, сука! Все таки не выжил?

– Да куда там! Они из "кабинета" под таким углом вышли, что их по лесу, как по стиральной доске протянуло. Ночью и умер. Витя, инструктор, скорее всего тоже вот-вот его догонит. И что там у них произошло? Опытные ж полканы. Часов налета на двоих больше чем в иных эскадрильях, но на тебе. Возьми кстати гермак его. Потом, когда разгребем все, семье передашь на память, – Гена достал из мешка летный шлем, – Ну пошли. К горцу только заглянем, может порадует нас внятной речью.

***

Араш сидел на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону. Его взгляд бесцельно блуждал по палате, иногда, замирая, зацепившись за что-то, важное только для его нездорового разума. Тогда он переставал качаться. Поднимался и шел к невидимой цели походкой канатоходца, расставив руки и ощупывая ступнями пол, словно боясь сорваться в пропасть. Он доходил до стены, упираясь в нее головой, и продолжал вышагивать на месте. Промаршировав так пару минут, Араш возвращался к кровати, садился и снова начинал ощупывать взглядом пространство палаты. А иногда он останавливался посередине комнаты и, встав по стойке "смирно", бормотал, постепенно повышая голос: " Стой! Стой… Стой! Стой…". Начмед, капитан Алексеенко, утверждал, что это послешоковое состояние, обусловленное стрессом или перенесенным сильным эмоциональным возбуждением. Когда он сообщил об этом ротному ефрейтора, тот улыбнулся и вкрадчиво сказал:

– Хорошо, Сережа, хорошо. Ты главное его выпиши и в роту верни. Там я его эмоциональное состояние доведу до анального оргазма. Будет у меня с таким воодушевлением шуршать, что увольняться не захочет. Хотя дембель  может и не взойдет над ним ласковым весенним солнцем. Если генерал не замнет дело, то пару лет  "дизеля" ему любая вокзальная гадалка напророчит.

***

Ефрейтор поднял голову на звук открываемой двери. Посмотрел на вошедших лейтенантов и монотонно забубнел :

– Стой кто идет! Стой кто идет… Стой…

– Начальник караула, блядь, идет, – Володя сел на соседней кровати, положил рядом шлем и достал сигареты, – открой форточку, Ген, мы тут подымим по-приятельски с отличником боевой и политической. Закуривай, товарищ ефрейтор. Чего завис? Военный!

Взгляд Араша уперся в шлем и в его глазах была растерянность переходящая в зарождающийся страх. Он скомкал простынь руками, потом расправил ее. Снова скомкал. Расправил. Скомкал. В этих действиях не было никакого смысла, впрочем как не было смысла и в появившемся мокром пятне на кровати, и в несвязном лепете бойца, и в появившимся белым волосам на отросшем "дембельском" чубе, и в трещине в правом верхнем углу "забрала" гермошлема.

***

– Все понятно, – лейтенанты в третий раз выслушали несвязный рассказ ефрейтора Джуманбекова. Банка из под кильки была полна окурков, а литровая фляга с маслянистой "султыгой" почти пуста, – так начмеду и говори. И всем так говори. Лучше в белой палате витаминки из рук медсестричек кушать, чем в дисбате ломом плац подметать. Мы пошли. Скорейшего выздоровления не желаем, но ссать на кровать больше не надо – это перебор.

Офицеры вышли из палаты.

– Ну что я говорил! – Гена прикрыл дверь и подмигнул лейтенанту, – косит, солдатик шо тот Ясь конюшину. И так-то и не скажешь что гонит – артистические данные на высоте. О! Капитан! – он остановил вышедшего из кабинета нвчмеда, – тут наш боец решил немного "мозга сектим сделать", так ты подыграй ему для общего блага. Сам понимаешь – при таких раскладах, для всех лучше иметь стрелка-дурака, чем стрелка-диверсанта.

Капитан понимающе кивнул и собрался уйти, но его придержал молчавший до этого Лузков:

– Послушай, Серег, а когда Шульгин умер?

– Вчера ночью.

– А поточнее?

– А точнее в бумагах написано. В час с копейками, примерно. А что?

– А в полвторого этот ковбой памирский палить начал, – уйдя в свои мысли, пробормотал лейтенант, – да ничего, – уже громче ответил он и обратился  к старлею, – ты понимаешь, Гена? Дурака он включает, конечно, качественно. Настолько качественно, что хоть сейчас записывай и издавай в сборнике рассказов между толстовскими "вурдалаками" и гоголевским "паночка померла". Но это как раз меня и смущает. У него фантазии раньше только на "я твой фотография в ваенам билете ибаль" хватало, а тут прям легенды и мифы в изложении ефрейтора Джуманбекова. Летчик к нему приходил. Хм…

***

– Часовой! Часовой! Открой ангар…

Часовой уже ничего не откроет. Рядовой Гончаренко лежал перед угольным бункером в котельную и бормотал  – "стреляю" перемежая с – "мамо, мэни страшно!"  Лейтенант Лузков, прислушиваясь к хрусту снега наверху, сидит на полу в самой котельной и пытается собрать в логическую цепочку свои мысли, разбегающиеся по его голове испуганными тараканами. Где-то там бродит полковник Шульгин, умерший в госпитале с неделю назад, не приходя в сознание после аварии. Бродит в шлеме с треснутым "забралом", который лейтенант отдал семилетнему сыну полковника после его же похорон и умоляет открыть ему ангар. Начкар выпустил в летчика всю обойму своего "макарова", но без какого-либо результата.

Он усмехнулся: "Да, Гена, никакого вреда! Ни один "дебил из дивизиона", как ты их называл, не смог бы продолжать выть "пусти меня к самолету", получив восемь пуль.

Вчера он заступил в наряд начкаром и, после того как в полночь разводящие развезли смену, пошел с "палевной" проверкой. Конечно проверка не была основной целью. Пост номер шесть – вот что его интересовало. На третьем, четвертом и восьмом постах все было нормально. На втором и пятом, он прихватил дремавших часовых спрятавшихся на летных вышках. На седьмом, рядовой Сеткевич курил и, увидев начкара, даже не попытался спрятать сигарету, поняв что попался. Лейтенант не стал его грузить. В принципе боец смышленый, некосячный, так что можно было ограничиться легкими люлями. Дальше по курсу был шестой пост. Подходя к нему Лузков подумал, что надо заканчивать с такими вояжами. Когда-нибудь его, без всяких предупредительных окриков, пристрелит бдительный, но бестолковый "душара", да еще и в отпуск поедет за добросовестное несение службы. Когда-нибудь, но не сейчас.

Сейчас на посту никого не было видно. Никто не кричал: – "Стой, кто идет!". Никто не маячил на взлетке, спрятав лицо в поднятый воротник тулупа. Никто не выныривал с заспанным лицом из-за угла техдомика. Так-то в этом не было ничего странного. Лейтенант знал с десяток мест где часовой мог спать, или курить, или даже прибухивать. Однажды он вытащил защитничка из котельной, куда солдат залез через люк старого угольного бункера – самого бойца и местную синявку, которую тот драл прямо на грязном полу. Вот к этому бункеру начкар и пошел. У него же и увидел Гончаренко, прислонившегося к стене. Фонарь на столбе качнуло ветром. Вокруг часового сгустилась темнота и он на несколько секунд исчез из вида. Когда фонарь вернулся на место, боец уже лежал на снегу…

***

– Ты что, Гончаренко? Витя!

– Стой, кто идет?! Мамо, боязно. Мамо… Стой! – Витя смотрел мимо лейтенанта, не обращая на того никакого внимания, продолжая бессвязно что-то лопотать, когда, сзади послышался скрип снега и…

– Часовой, открой ангар, часовой!

Лузков обернулся. В нескольких метрах от него стояла тень на голове которой четко определялся летный шлем. За "забралом" играли холодные языки пламени и свет их не сулил ничего хорошего. Лейтенант не стал дожидаться пока летчик приблизится к нему. Он выхватив из кобуры пистолет и, отступая, выпустил всю обойму в призрака. С последним выстрелом его нога наступила на сдвинутый люк бункерной ямы и Лузков свалился в котельную.

***

Он, кажется, сломал ногу. По крайней мере, громкий хруст и острая боль в ступне говорили именно об этом. Выбраться из этой жопы самостоятельно не представлялось возможным. Его помощник, наверняка, дрых, положив голову на стол, в помещении начкара, как и вся бодрствующая смена, рассосавшаяся по караулке. Так что вряд ли кто-нибудь слышал  выстрелы.  Оставалось только ждать, когда дух-будильник продерет свои сонные глаза и пойдет, осторожно, чтобы не огрести по морде, будить следующую смену.  Лейтенант отполз в дальний угол котельной, нащупал "пакетник" и повернул его. Загоревшаяся лампа осветила помещение тусклым, желтым светом. Начкар не спускал глаз с засыпного отверстия в бункер, через которое виднелся кусок ковша Большой Медведицы. Там, наверху, продолжал бредить часовой, то грозя открыть огонь, то зовя на помощь маму. Потом он резко затих и послышалась какая-то возня. Запасная обойма плохо входила в пистолет и когда Лузков, отвлекшись, снова посмотрел в сторону откуда он свалился в котельную, то не увидел никакого ковша. Зато увидел как густая, черная тень стекает по приемному желобу, отливаясь на полу в ноги. Туловище. Руки. Плечи. Голову. На мгновенье мелькнуло добродушное, с словно извиняющимся выражением, лицо Германа Шульгина, но тут же его скрыл шлем с опущенным забралом. Трещина в углу.

Лампа под потолком замигала. Стало очень холодно. Свет погас, но через несколько секунд прямо перед офицером, зажглись два огонька освещающие взлетные полосы из ада:

– Часовой, открой ангар, часовой!

Это было последнее, что он услышал…

***

Снег, валивший с небольшими перерывами вот уже больше недели, прекратился и небо, усыпанное яркими звездами, обещало тихую ночь и ясный день – день полетов.  Возле караулки  завелся "зилок". Сонные солдаты забирались в кузов, чтобы сменить на постах и живых, и мертвых, и безумных…