ФИНИШ

Колич не всегда был Количем. Он еще иногда вспоминал те времена, когда его величали Семеном Николаевичем и садили в президиумы по правую обязательно руку от председателя. Выступать, правда, на торжественных собраниях он не был горазд, но ему давали бумажку и, обливаясь горячим потом, по-писанному, он шпарил довольно бойко, хотя и без выражения.

А всякие торжественные собрания Семен Николаевич любил. Особливо перед 7 ноября, когда на завод приезжали большие люди из обкома партии, а то и из министерства. С ним-то, простым токарем-универсалом, все они непременно ручкались при полном зале народа и это было весьма приятно. Бабка, то есть в те времена еще не бабка, а жена, не последняя, прямо сказать, спица в заводоуправлении, в такие моменты от гордости за него аж пузырем надувалась, душманка вредоносная. Нет, душманкой она после, ближе к старости стала, а в те далекие времена была из себя вовсе даже справная бабенка. Стройная, ногастая, кучерявая. Дочку с сыном родила. Тоже попервам детки были ласковые, к отцу уважительные. Теперь — засранцы, душманы, кровопийцы!..

Первую свою награду, медаль «За трудовое отличие», Семен получил через год после ПТУ и присвоения ему сразу пятого разряда. Мужики из цеха тоже признали за Сенькой талант токаря. Угостили на берегу речки, протекавшей обочь завода, портвейном «33» и... прилично отлупили. Преподали молодому выскочке урок, дабы не гнал вал, срезая таким образом расценки всему токарному цеху.

Медаль «За трудовую доблесть» Семену вручили еще через год. Бить его мужики не стали. На этот раз уже забоялись. Потом был орден «Знак Почета», за ним Трудового Красного Знамени, Октябрьской революции, два ордена Трудовой Славы. Третий не успел Семен Николаевич получить, а то был бы приравнен к Герою Социалистического Труда. Намечали его на полного кавалера этого ордена к 7 ноября 1991 года, ан проруха вышла: кончилась советская власть, а с нею и награды за трудовые подвиги. Да и сами подвиги оказались мало что не нужны, вредны новой капиталистической экономике. Вдруг стало ежу понятно, производить продукции надо столько, на сколько существует потребительский спрос и никак не больше. Вся трудовая жизнь Семена Николаевича в обнимку с рвущим жилы и нервы постулатом «Давай, давай, давай!», в общем, оказалась полной хренотенью.

Оборонный завод подергался-подергался какое-то время, выпуская прищепки для белья, эмалированные ковшики и остановился. Квалифицированный рабочий люд отправился в бесконечные неоплачиваемые отпуска, а Семена Николаевича за два года до срока торжественно проводили на заслуженный отдых. Вручили самовар (двадцать третий по счету) и отобрали пропуск. Сын Колька, выпускник политехнического института, впоследствии на этих самоварах и отцовских орденах нехило раскрутился. Нашатырем с солью придал обычным валовым самоварам благородную раритетную тусклость, свез в Москву и толкнул иностранным туристам-лопухам по штуке баксов за единицу. Ордена и медали тоже на Арбате выгодно впарил охочим до советской экзотики иноземцам. Семен Николаевич хотел было возмутиться, да Колька быстренько под это дело материалистическую платформу подвел. Объяснил предку популярно, что награды его теперь сродни ваучерам: дивидендов, хоть застрелись, не принесут, — одна видимость. В общем, продал, душман, отцовскую честь и гордость, а на начальный капитал палатку себе на рынке поставил, коммерсантом заделался, инженер-конструктор хренов.

Дочка тоже в торговлю подалась. Помыкалась в постсоветском бардаке преподавателем биологии, посидела год без зарплаты и плюнула с высокой колокольни на «разумное, доброе, вечное». В Колькиной палатке по крайней мере тридцатку в день наличными в карман клала. Не Бог весть какие деньги, а лучше, чем никакие. Колька, конечно, жмот, но, как говорится, у денег родни нет...

С момента ухода на пенсию Семен Николаевич свою жену называл уже не иначе как бабкой, хотя внуков у них не было. Так вот, бабка вообще после путча с резьбы съехала. Семенова мать-покойница оставила им в наследство свой деревенский дом с усадьбой и бабка, кадушка пучеглазая, ударилась вдруг в хозяйство. Завела в деревне поросят, кур, кроликов. Домой, в городскую квартиру, стала наезжать все реже и реже, а потом и вовсе раз в месяц четырнадцатого числа. В этот день приносили пенсию. Бабка забирала и свою, и его и тут же укатывала к любимым поросятам. Семен Николаевич пытался возражать, но бабка пресекла его потуги в зародыше. Радуйся, сказала, алкоголик долбаный, что из квартиры покудова не выкидываю. Находишь, на что пить, найдешь и на жратву, чтоб ты сдох! Бутылки иди собирай...

Таким образом бывший ударник, маяк и победитель начал превращаться в Колича, бомжа не бомжа, однако уже и не человека, которого, как он по наивности думал, уважали окружающие. Сам-то он себя не уважал, как оказалось, никогда. За ручку, конечно, начальники с ним здоровались, но был он для них клоуном Прошкой для игры на публику. Бабка, стерва, это прекрасно видела, только скрывала от него же самого. Ее-то, главного экономиста, после торжественных заседаний и отчетных собраний всегда оттирали от него и оставляли на банкеты, а его хрен когда! Повышать обороноспособность и мощь страны — его удел, гегемона. Коньяки жрать, баб чужих трахать, все соки из рабочего класса выжимать — их святая обязанность, «слуг народа». Понял все это Колич на старости лет, да толку-то?.. Близок локоть, а хрен укусишь...

Во всех трех комнатах городской квартиры бабка поставила стилизованные под дерево металлические двери с четырехригельными полицейскими замками. Количу для существования и охраны семейной собственности была выделена кухня. Ему семейство по¬жертвовало древний холодильник «Саратов», раскладной кухонный столик-«книжку», пару табуреток. Для ночлега гребаный коммерсант и душман Колька приволок откуда-то деревянный, обитый желтой клеенкой топчан навроде тех, что в сельских медпунктах стоят.

Ежедневно ни свет, ни заря, Колич выходил на раздобытки. Зачастую на автопилоте, когда голова с похмелья ничего не соображала, а организм требовал допинга. Он бродил по пригородным посадкам и рощицам, знал все стихийные свалки, пруды и озерца, каждый затончик и омуток на Щучьем ручье, все без исключения грибные и ягодные места в округе, все брошенные сады в окрестных деревнях. Собирал шампиньоны, сыроежки, свинушки. Удивительно: вокруг огромного промышленного центра, загадившего, казалось бы, само небо, водились и маслята, и лисички, и подосиновики, и даже боровички, а в прудах и речушках, заваленных всяким немыслимым хламом, довольно увесистые караси, ротаны, щуки, подусты и прочая рыбья живность.

Рылся Колич на свалках, собирал, как бабка обрекла, бутылки, выковыривал цветмет, продавал и пропивал. Находил иногда выброшенные по истечении срока давности консервы и другие продукты, ловил рыбу, продавал в сезон ничейные яблоки и груши, боярышник и барбарис, шиповник, подорожник, донник, зверобой. С голоду не опухал. А в один прекрасный момент с детским восторгом вдруг уяснил себе, что именно здесь, среди помоек, свалок, петлястых тропинок, пыльных придорожных посадок, карьеров и давно заброшенных отвалов обрел истинную свободу, которой за всю долгую трудовую жизнь и на грош не прикупил. Именно теперь открылся ему глубинный смысл похабной антисоветской частушки: «Справа молот, слева серп — это наш рабочий герб. Хочешь, жни, а хочешь, куй, все равно получишь...».

И твари божьи, вопреки досужим вымыслам и домыслам, оказались вовсе не агрессивными. Скорей дружелюбными. Сидишь, бывало, с удочкой, витаешь мыслию, коль она обнаруживается на данный текущий момент, в далеком далеке и вдруг отвлекает тебя зимородок, порхнувший на удилище. Такой потрясающей красоты птичка, что сердце от счастья заходится. Кинешь взор на воду, ужик плывет прямо на тебя, выставив над водой изящную свою головку. Подплывет, шустренько обтечет тельцем бугорки и травинки и уляжется у твоих ног погреться на солнышке. Любят они тепло, ужики-то. А вон ондатренок высунул из тростника любопытную мордашку и наблюдает, успеешь ты подсечь рыбку, или прохлопаешь ушами. Вон стрекоза вертолетиком на поплавок опустилась и замерла на самом кончике, чуть подрагивая радужными крылышками. А в лесу? Ежик мимо профыркал, лисица поодаль остановилась, любопытствуя, чем это ты занимаешься, чего такого интересного отыскал под деревом?.. Мураши снуют туда-сюда по неотложным делам своим, бабочки порхают, жучки-паучки копошатся. И никто тебя не боится, и ты никого не боишься, поскольку у всех вас взаимопонимание...

Бывало, Колич перебирал лишку и отключался там, где последний глоток сделал, и никогда ни одна бродячая собака, ни дикая зверюшка его не тронули, а по всему тому проникся он любовью к природе и, чего вовсе уж от себя не ожидал, особенно после того, как его бессовестно «кинули» все: — власть, дети, бабка, — любовью к людям.

Расслабился, короче, Колич, потерял бдительность, и поплатился.

...Денек выдался мерзопакостный. Глубокая осень, начало ноября. С ночи принялся сеять нудный дождик, переходящий временами в снежную крупку, колотящую в кухонное окно. Количу не спалось. Грустилось. Скорее всего ближе к вечеру пруды и озера затянутся льдом. И все! Прощай, рыбалка. Зимой он не рыбачил. Валенок не было и снастей подходящих. Удочку и ту на свалке нашел, поплавок сам из жженой пробки сделал, леску пацаны дали, крючков отсыпали разных. Да и какая зимой радость-то рыбачить? Кругом голо, зябко, безжизненно. Глазу зацепиться не за что...

Колич решил сбегать на озеро, завершить сезон. Благо, пяток живых червяков в банке еще шебуршились. Ротан в этом году хорошо брался. Непогода, слякоть там всякая, дождь, снег ему нипочем. Рыбка жадная, к условиям среды обитания непритязательная. Напоследок хоть на уху наловить, душу ныряющим поплавком потешить.

На столе красовалась ополовиненная бутылка «самопала». Похмелиться? Нет, пусть себе постоит с миром, покуда он вернется. Хоть и тянулся организм к столу, но Колич его все-таки пересилил. По опыту знал, пить можно когда угодно, где ни попадя, кроме рыбалки, ибо одно с другим несовместимо.

...Ротаны, будто чувствуя последнее в этом году угощение, лезли на пахучего навозного червя толпами, отпихивая друг друга. Колич увлекся, забыл о пронизывающем ветре и остальной окружающей среде. Не обратил внимания и на подкативший четыреста двенадцатый «Москвич». Только когда захлопали дверцы, оглянулся. Из машины выбрались трое молодых мужиков и пацан лет двенадцати. Поинтересовались, какая это рыбка может еще ловиться по такой холодрыге? Колич хвастливым кивком, вроде бы небрежно, отмахнул на двухлитровую банку у своих ног, почти полную солидными, граммов по сто-сто пятьдесят ротанами. Мужики подивились, а пацан аж глазенками засверкал. И не пошел с мужиками в рощу, остался с Количем.

Разговорились. Колич отдал пацану удочку: пусть себе порадуется малец, удовольствие получит. Слово по слову — выяснилось, что старший брат пацаненка со своими друзьями подались гнезда птичьи с деревьев скидывать.

— Зачем? — поразился Колич.

— А там проволочки алюминиевые, медяшки всякие.

— Да много ль там этих проволочек?

— А то. Вон в той посадке гнезд двадцать скинули, целый килограмм цветмета набрали. Уже, считай, сорок рубликов есть!

Колич оторопел. С воронами, грачами, галками он, можно сказать, дружил. На свалках вместе рылись. Грачи так вообще перестали улетать в теплые края, поскольку зимы стоят сиротские, с оттепелями и плюсами. Корма всякого вокруг города завались, так чего ж напрягаться?

И Колич совершенно неожиданно для самого себя взбунтовался.

— Ты полови рыбку-то, полови, а я тут недалечко сбегаю на минутку... — и припустил в рощу.

Мужики шустрили вовсю. Двое торчали на голых, осклизлых деревьях, третий внизу потрошил шапки сброшенных гнезд.

— Сынки! Эй, сынки! — запаленно выдохнул Колич. — А птичкам-то где жить? Они ж зимой гнезд не строят...

Промокшие, замерзшие и от данных неуютностей злые мародеры завелись с полоборота.

— А тебя, дед, это больше всех колышет? Юнат хренов! Серег, загаси-ка защитника природы! — оскалился с дерева ближний к Количу мужик.

Серега не заставил себя уговаривать. Выпрямился — здоровенный лоб, на две головы выше и вполовину шире скукожившегося от холода Колича — и врезал старику ногой в живот.

Как долго катали его пинками по глинистой, перемешанной с опавшими листьями грязи, Колич не помнил. Отключился он от удара кованым десантным ботинком в лицо. Краем сознания ухватил только, как хрустнула челюсть. И отключился. Когда пришел в себя, ни рядом, ни окрест уже никого не было. Попытался встать на ноги. Не получилась. Пополз из рощи к озеру. Банки с ротанами на месте не оказалось. Забрали, душманы. Поломанная удочка плавала вдали от берега. Колич опять отключился.

К вечеру повалил хлопьями снег, ядреный морозец вцепился в землю, принялся затягивать озерцо стеклянным ледком. Колича обнаружила старушка из пригородной деревни. Продала яблоки, возвращалась затемно с базара и наткнулась на засыпанного снегом мужика. Подумала, пьяный, но не бросать же Божье создание на лютую смерть. Добежала до хаты, кликнула соседских мужиков...

Количу с большим трудом собрали челюсть, удалили три раздробленных ребра, сшили проткнутое костью правое легкое. Когда он пришел в себя, дежурная сестра в реанимационном палате сказала:

— Повезло тебе, дед. С того света вытащили. Долго жить будешь...