Место для последнего зуба

Иногда Егор представлял себе, что ночью в квартиру врываются грабители. Двое или трое. У них в руках дробовики, поэтому отец ничего не может сделать. Грабители разговаривают издевательски, они приказывают всем — отцу, маме, Егору — опуститься на колени. Отец, конечно же, вспыхивает. Чтобы он да на колени? Он бросается на грабителей, а тогда они, двое или трое, одновременно стреляют в него. 

Мама орет. Страшно, отчаянно. 

Один из воображаемых грабителей смотрит на Егора и подмигивает, как будто что-то понимает. И тогда Егор плачет. И уж он-то не понимает, почему. 

***

— Не дергайся, — цедит отец. 

Одной рукой он держит Егора за затылок, а большим пальцем другой руки нажимает на качающийся клык. Это последний молочный зуб, и он держится в десне молодцом, до последнего.
В глазах у Егора темнеет. Зуб хрустит, рот заполняется слюной с металлическим привкусом. 

Егору хочется закричать так же, как кричит мама в его фантазиях о грабителях, но он знает — будет только хуже. 

Из левого глаза течет теплая слеза. Она затекает в открытый рот, и отец при виде мокрой дорожки на щеке Егора улыбается. 

Он нажимает еще сильнее, и зуб сдается. К металлическому привкусу присоединяется соль. 

— Плюй, — говорит отец, и Егор послушно выплевывает в его ладонь окровавленный зуб. 

Отец рассматривает зуб с таким удовольствием, что лицо его смягчается. 

— Даааа, — тянет отец. — Ни разу ты не хищник, сынок. Не зуб, а какое-то мелкое недоразумение. 

Он щелбаном отправляет зуб с ладони прямиком в лицо Егора и выходит из кухни. 

Когда с работы приходит мама, она даже не замечает, что Егор не здоровается, а просто приветственно мычит. Почему-то даже прогретый воздух квартиры неприятно холодит десну на месте отсутствующего зуба каждый раз, когда Егор открывает рот. 

Поэтому Егор молчит. 

Сегодня еще обошлось. Вчера отец заставил съесть Егора суп с тремя столовыми ложками соли, потому что тот ел с кислым лицом. 

Егора потом стошнило, но хорошо, что он успел добежать до туалета. 

***

Наверное, в Егоре был невидимый человеческому глазу изъян, который, тем не менее, ощущался всеми, кто смотрел на него. 

Другого объяснения тому, почему все относились к Егору с таким пренебрежением, не было. 

Егор мог часами стоять возле зеркала, чтобы найти этот изъян. Так-то он выглядел совершенно обыкновенно. Не красивый, но и не уродливый. Средний нос, средние глаза. Не толстый, но и не дрыщ. Когда Егор улыбался, то на одной щеке у него появлялась ямочка. Мама любила эту ямочку. 

Было время, когда Егор пытался рассказывать маме о том, что вытворяет с ним отец. Та каждый раз пугалась, вскакивала с места и начинала суетиться, хватаясь то за посуду, то за тряпки. 

— Это ваши дела, — бросала она каждый раз. — Мужские дела. Я в них не вмешиваюсь. 

Так Егор быстро усвоил, что мужские дела — это боль, страх и унижение с одной стороны и упоение властью с другой. 

Что-то ему подсказывало, что если бы он родился девочкой, то было бы еще хуже. Но этим он с мамой не делился. Маме и так приходилось несладко. Сил у отца было много, их хватало не только на Егора. Когда из закрытой спальни до него долетали мамины тихие вскрики, Егору не оставалось ничего, кроме как представлять, что в квартиру врываются грабители. 

С единственным другом, теперь уже бывшим, Егор тоже перестал делиться тем, что происходило дома. 

После одного такого сеанса откровенности, его в туалете окружили пятеро одноклассников. Они хлопали себя по ширинкам и кричали:

— В моих яйцах миллионы таких Егоров! Чем тебя породил, тем тебя и убью! 

Хорошо, что они не достали крошечные свои писюны. Если бы они это сделали, то Егор бы просто рассмеялся. А вот когда отец тряс своим прибором с этими же словами, было совсем не смешно. 

Бывший друг тоже кричал и хлопал себя по ширинке. Вот это, наверное, было больнее всего. Даже больнее, чем выламывающийся из десны зуб. 

***

Напротив родительской квартиры жила милая пара с мальчишкой помладше. Их семья была вызовом для картины миры Егора. Слишком нормальные, слишком терпеливые друг к другу. Иногда Егор задерживался перед их дверью и слушал. Он и сам не знал, что хотел услышать. Может, он хотел подтверждения, что вся их милота напускная, что там, за дверью, тоже своя тайная жизнь, но подтверждений не находилось. 

Лифт вез Егора, мальчишку и его отца на девятый этаж. 

— Вот, смотри, — сказал мальчишка-сосед, — сколько я зубов накопил. Сегодня положу под подушку для Зубной феи. 

На ладони белело три мелких зуба. 

— Культурная апроприация, — пожал плечами сосед. — Насмотрятся фильмов американских, а потом денег ждут от Зубной феи. Нет бы Пиковую даму вызывать. Отечественную. 

Егор внимательно посмотрел на соседа. Удивительное дело. Иногда отец говорил что-то с улыбкой на лице, но было понятно, что там, за этой улыбкой, только чернота и злость. Здесь же вроде было ворчание, но за этим ворчанием была улыбка. В чем Егор был хорош, так это в умении считывать то, что стояло за словами. 

— Папа, — строго сказал мальчишка. — В фильмах этих сплошная правда. Я сколько раз вечером клал зубы под подушку, а утром находил деньги. Фея — она общая. 

Егор достал из кармана собственный зуб и положил его на раскрытую ладонь. 

— Ко мне не приходит, — вздохнул он. — Так пусть хотя бы тебе он послужит. 

Сосед взглянул на него с непонятным выражением лица. 

— Заходи к нам в гости, — сказал сосед. — У нас приставка есть, поиграете вместе. 

Казалось, он хотел сказать что-то еще, но двери лифта открылись. 

— Зубья, — ворковал мальчишка, направляясь к своей двери. — Денежки. 

*** 

На отца лучше не смотреть. Проходишь мимо — опускай глаза и голову. Больше всего Егор мечтает о мантии-невидимке. Была бы у него такая мантия, можно было бы спокойно выходить из своей комнаты в туалет тогда, когда захочешь, а не тогда, когда в родительской спальне громко работает телевизор. 

Сейчас отец сидит на кухне. Это плохо. Это значит, что весь коридор у него, как на ладони. Квартирный впередсмотрящий. 

Когда терпеть уже невмоготу, Егор выходит и бежит к уборной. 

— Стоять! — весело говорит отец. 

Он смотрит на то, как Егор переминается перед дверью со значком писающего мальчика. На мальчика тоже смотреть не хочется. У него, мальчика, все в порядке. У Егора не очень. 

— Ты совсем идиот? — спрашивает отец. — Идешь в туалет только тогда, когда совсем приспичит? 

Егор неопределенно мотает головой, но не отвечает. Он знает — что бы он не сказал, все будет использовано отцом как топливо для дальнейшего наступления. 

Хотя молчание — это тоже топливо. Керосин. Бензин. Ракетное топливо для отцовского запала. 

— Пись-пись-пись, — ласково говорит отец. — Надеюсь, у тебя хотя бы условные рефлексы работают, раз голова не очень. 

Егор перекрещивает ноги. 

Отец берет чайник и тоненькой струйкой льет из него воду в чашку. 

Он смеется. 

— Мне очень надо, — сдавленно говорит Егор. — Пожалуйста, можно я воспользуюсь туалетом? 

— Можно, — соглашается отец. — Только я досчитаю до ста. Так что потерпи. Тебе надо тренировать выдержку и крепость мочевого пузыря. А то ты до девяти лет в кровать ссался. 

На счете «тридцать восемь» Егор садится на корточки. На счете «пятьдесят два» он не выдерживает. 

Голубые глаза отца счастливо сияют. Они красивые у него, но Егор счастлив тем, что они ему не достались. В зеркало смотреть было бы совсем невыносимо. 

Отец орет. Он отвешивает Егору, скорчившемуся на полу, несколько оплеух. Он пытается затолкнуть в рот Егору половую тряпку, но Егор закрывает лицо руками. Сквозь пальцы он видит, как из спальни выглядывает мама, но тут же прячется обратно. Мужские дела, она не вмешивается. 

Ночью Егор долго не может заснуть. Почему-то он думает о мальчишке, которому Зубная фея приносит деньги за каждый выпавший зуб. Конечно, это не фея. Это родители, которые хотят порадовать своего ребенка. Егор улыбается. Это здорово, думает он. Это здорово. 

Он просыпается посреди ночи, потому что в комнате кто-то есть. 

— У меня завтра контрольная по математике, — жалобно говорит он. — Если не высплюсь, то плохо работу напишу. 

У отца есть одна слабость — это Егоровские успехи в учебе. Ими он гордится. Рассказывает о них своим друзьям со смесью липкого самодовольства и превосходства над их тупыми отпрысками. Его тоже тупой, но хотя бы тройки из школы не таскает. 

Глаза Егор не открывает. Если откроешь глаза, то сон окончательно уйдет и тумблер сознания переключится на реальность, в которой нет ничего хорошего. 

— Это твой зуб? — спрашивает кто-то мягким голосом.

В голосе свист ветра и постукивание сухих веток друг о друга. Под такой голос хочется спать, как хочется спать, когда за окном непогода, а ты наконец-то забрался под теплое одеяло. 

— Это твой зуб? — повторяет кто-то. 

На плечо Егора ложится тяжелая ладонь, от прикосновения которой рука до кисти тут же немеет. Но эта телесная немота тоже отчего-то приятна. 

— Я не знаю, — наконец отвечает Егор. — Я могу посветить телефоном и сказать точно. 

Молчание он принимает за согласие и лезет за телефоном под подушку.

Экран телефона подсвечивает протянутую к нему ладонь. Поверхность ладони лаково переливается, как бабушкина шкатулка из слоновой кости. На костяной ладони лежит Егоровский зуб со следами запеченной крови. 

Егор поворачивает телефон под другим углом — и перед тем, как свет погаснет, он видит стоящую над ним женскую фигуру. Она без всякой одежды. Поверхность ее тела составляют костяные кусочки, плотно подогнанные друг к другу. 

Когда женщина двигается, она издает звук, похожий на стук кастаньет. 

— Да, — отвечает Егор. — Это мой зуб. 

Ему вовсе не страшно. Это не отец, это сон, а любой, даже самый лютый, кошмар обязательно заканчивается. 

— Хороший зуб, — отвечает женщина. — Редкая форма. Мне бы он очень пригодился. Только пришлось поискать хозяина, потому что я сразу поняла, что он не принадлежит тому, к кому я пришла. 

— Зубная фея — это культурная апроприация, — почему-то вспоминает Егор и тихонько смеется. 

Женщина принимается ходить по комнате. Она высокая и стройная. Движения у нее плавные, чего не особенно ожидаешь от того, кто сделан из зубов. 

У нее узкая талия и округлые бедра. Глаза Егора привыкают к темноте, и ему уже не нужен телефон, чтобы видеть то, как двигается. Он не может рассмотреть только ее голову. Есть ли у нее волосы? Или это сгусток темноты вокруг? 

— Вы красивая, — говорит Егор искренне. — Как будто не ходите, а танцуете. 

— Что ты хочешь взамен зуба? — женщина оказывается возле его кровати так быстро, что Егор даже не успевает заметить ее перемещения. 

— Ничего, — говорит Егор. — Если нужен, то забирайте. 

— Хороший зуб, — задумчиво говорит женщина. — Хороший мальчик. 

Он рассеянно гладит Егора по спине гладкой ладонью, и Егор опять ловит себя на том, что тело его погружается в теплое оцепенение. Ему хочется, чтобы женщина погладила его и по ногам. И вообще. 

На груди женщины, куда Егор старается не смотреть, виднеется маленький темный участок. Это провал, из которого сквозит тоской. Крошечная бойница в ее костяной броне. 

Женщина засовывает зуб в его зажатый кулак. Она чего-то ждет, и Егор наконец понимает, чего именно. Он приподнимается на кровати и вкладывает свой зуб в крошечную прореху на ее груди. Зуб проваливается в отверстие и встает на место со звуком, от которого у Егора сладко сводит живот. 

Комнату заполняет звук женского стона. Это не звук боли, это звук удовольствия. 

Женщина медленно кружится по комнате, и слабый свет от заоконного фонаря скользит по ее телу, подсвечивая более темные участки в области паха и там, где на гладких грудях должны быть соски. 

— Как мозаика, — шепчет Егор. — Очень красиво, очень. 

Лица по-прежнему не разглядеть, но Егору это кажется правильным. 

Зубная фея, в которой теперь есть частица Егора, снова оказывается у кровати. Она откидывает одеяло и ложится к нему. От нее идет сухой жар, хотя кожа, составленная из тысяч зубов, ощущается прохладной. 

Из темноты на месте ее головы снова доносится голос. 

— Ты хороший, но очень сложный мальчик. Чем я могу тебе помочь? 

— Сложный? — переспрашивает Егор. 

— Многослойный. Переполненный. Злой. Добрый. Грустный. 

Егор снова улыбается. То, как говорит о нем фея, больше похоже на название фильма, который он недавно смотрел. 

— Хочу шляпу и пистолет, — говорит он. — Настоящую шляпу и ненастоящий пистолет, чтобы я никого не убил случайно. 

От близости феи кровь пульсирует так сильно, что Егор ощущает ее удары даже в кончиках пальцев. 

— Тебе не нужен пистолет, — почти интимно шепчет фея. — Я все сделаю сама. Только скажи. 

Егора начинает трясти. Он принимается считать про себя, как считал сегодня отец, чтобы в голове не осталось ни одной мысли, ни одного образа, способного выдать то, что ему действительно хочется. Почему-то Егор уверен в том, что фея знает все его мысли и желания, а они действительно очень-очень злые. 

Фея прижимается к нему еще плотнее. Егор отворачивается от нее, и теперь они лежат, как две ложечки в ящике для столовых приборов. 

— Ничего не надо делать, — говорит Егор в стенку. — Просто полежи со мной, пока я снова не засну. 

Шею Егора шекочет чужое дыхание, пахнущее мятой и эвкалиптом. 

Внезапно Егор осознает, что он забыл считать. Он представляет себе не грабителей, нет. Он представляет, как отец заходит к нему в комнату. Он склоняется над ним, еще не понимая, что в кровати Егора еще кто-то есть. 

— Продолжай, — говорит фея. — Это же все понарошку. 

— Он просто пугает меня, — тускло говорит Егор. — Иногда хватает меня за ногу. Я в детстве очень боялся, что кто-то из-под кровати схватит меня за ногу. Это у него шутки такие. 

— Забавно, — соглашается фея и обхватывает Егора за талию. — А что дальше? 

Егор понимает, что фея имеет в виду, задавая ему этот вопрос. Он продолжает представлять себе отца, склонившегося над ними двумя. 

— А что дальше — я не знаю, — говорит Егор. 

Ему становится настолько не по себе, что челюсти начинают мелко трястись. 

— Тсссс, — успокаивает его фея, поглаживая его ладонью по животу. — Не знаешь — и ладно. Я знаю. 

Дверь в комнату Егора открывается. Егор не видит, но знает — в проеме стоит отец. Впервые в жизни Егору страшно не за себя, а за него. 

Он прижимает руку феи к своему животу, через прикосновение упрашивая ее не выдавать себя. 

Кисть феи нечеловечески твердая. 

— Смотри не обоссысь второй раз за день, — говорит отец, подходя к кровати. — В коридоре до сих пор мочой воняет. Вставай и замывай все заново. 

— Молчи, — говорит фея, поднимаясь с кровати. 

Отец молчит. Это неправильное молчание. Такое, как у матери, когда она орет изнутри, не издавая вовне ни единого звука. 

— Я — Нагльфар, — напевно говорит фея. — Корабль судного дня, сделанный из зубов и ногтей мертвецов. 

— Я отдал тебе свой зуб, — решается заговорить Егор, — но я не мертвец. 

— Все мертвецы, — смеется фея. — Настоящие или будущие. 

Она обходит замершего на месте отца. Движения ее уже не выглядят легкими. Она шагает так, как будто шагами измеряет что-то. 

— Я — мера боли, — говорит фея. — Я — самые точные в мире весы, способные взвесить ущерб, причиненный одним живым существом другому. Как ты думаешь, сколько тебе задолжал отец? Сколько вырванных ногтей? Сколько изъятых зубов? 

Темнота вместо головы смотрит на Егора, ожидая ответа. 

Егор мотает головой. 

— Добрый мальчик, — говорит фея. — Злой мальчик. Сам решай, кем тебе сейчас быть. 

Отец смотрит на Егора умоляюще. Кадык ходит вниз и вверх, как будто он хочет либо сглотнуть, либо сказать что-то. 

Вид скачущего кадыка напоминает Егору о том, как отец однажды схватил его за горло и держал так долго, что Егор почти потерял сознание. 

— Один зуб, — тихо произносит Егор. 

Ему все еще хочется добрым и славным мальчиком, но в его желании появляется маленькая брешь. Размером в один зуб. 

Фея снова смеется. 

— Врешь, — нежно говорит она. — Пять зубов и четыре ногтя. 

Егор слышит назначенную феей цену своей боли и внутренне взрывается. Брешь в его сострадании, в его страхе за отца разрастается и становится черной дырой. То, что называла фея — это очень мало. Если уж быть честным, то сколько бы фея не озвучила, все будет недостаточно для того, чтобы Егору не было больно. 

Из темноты на месте головы феи доносится звук ревущего пламени. 

— Оооо, — мурлычет фея, — какой мстительный мальчик. Я вижу. Но я возьму ровно столько, сколько нужно, чтобы зло не пошло дальше. Не требуй за око целое око. Не требуй за око всей крови. Возьми у обидчика чуточку меньше, чем он взял у тебя. Я назвала справедливую цену, можешь мне поверить. 

Фея подносит костистый палец ко рту отца, и тот его послушно открывает. 

— Смотри, — обращается фея к Егору. — Ему будет очень больно, и вы будете в полном расчете. 

Егор смотрит. Он не может не смотреть. 

— Раз, — говорит Егор. — Ты потерпи, пап, потерпи.

Ким Перепелица: Место для последнего зуба