НЕЧАЯННАЯ СТРАСТЬ. ЧАСТЬ 4

Озеро наше колдовское. Я это давно просек. Скажем, приходишь на берег в унынии, раздраженный, больной — оно тебе тут же рыбку подгонит к крючку, комаров от тебя ветерком распугает, лягушку пучеглазую, смешную подошлет, чаек завлечет поохотиться. И уже некогда унывать, психовать, болеть. Ну а коль в воду плюнул, паче того, бычок сигаретный швырнул — не взыщи! Не будет тебе рыбалки. И радости, понятное дело, не будет. Пришел в унынии, уйдешь в тоске. 

И еще. Озерцо наше зачаровано от всех невзгод, сотворенных человеком. В сотне метров к северу эстакада калужской автотрассы, с востока на таком же расстоянии железная дорога, в паре-тройке километров к югу отвалы металлургического завода, в полутора километрах к западу отстойники бывшего колхозного животноводческого комплекса. А озеро, несмотря ни на что живет! В нем даже ужи плавают, лягушек и рыбу ловят. Ужик в мертвую, зараженную воду нипочем не пойдет. Коли увидел в воде изящно поднятую головку и тонкое, извивающееся тельце — купаться запросто можешь. Верная примета. Никаких тебе индикаторов, анализов и прочих исследований не надо.
Давным-давно знаменитые тульские гончары добывали в окрестностях озерца глину.

Уникальную по всем своим статьям глину! Дачники до сих пор время от времени находят в огородах глиняные игрушки-свистульки, куколок, сказочных зверьков. Не попортили их столетия. Отмоешь в воде, обсушишь — игрушечка будто вчера сработана... Отсюда и имя у озера. Глинка. Отсюда, я полагаю, и чары, наложенные нашими предалекими предками на эти места. Пользуйтесь, мол, потомки. Пользуйтесь и нас иногда поминайте добрым словом... Они ведь, древние, прапращуры наши бородатые, мудрей нас были. Мудрей и гораздо образованней. Грамоте-то их не компьютер обучал — Природа! 

Так ли это? Не мистика? Великий Альберт Эйнштейн как-то сказал, что за всю свою историю человечество сумело освоить едва ли один процент вселенских знаний. Вот я теперь, на рыбалке чаще всего, задумываюсь, какие же тайны и откровения сокрыты в остальных девяноста девяти процентах? Ведь стоило, к примеру, лишь чуть ослабить вожжи, и все наши бронированные атеисты вкупе с вождями, «задрав штаны», первыми ринулись в церковь. Да еще и толкались, отпихивая друг-друга, чтобы поближе к алтарю пробиться и стать там навсегда, монументами самим себе. И это они-то, ниспровергатели, хулители и гонители, разрушители веры православной! Разве сие не есть тайна великая?.. 

Как-то собрались мы посидеть на кухоньке за чашкой чая с моим другом, величайшим, между прочим, хирургом нашего времени Валерием Борисовичем Ульзибатом. Говорили мы, говорили, чаек попивая, и вдруг он, доктор наук, профессор, академик и пр., бросает такую реплику: 

— Знаешь, Володь, прежде, встречая что-то непонятное, я говорил «не верю». Теперь, поумнев маленько, я говорю «не знаю». 

Вот и я говорю: не знаю! Хотя до боли в извилинах хочется узнать. Очень хочется знать!

Х Х Х

Из кустов выскребается Владимир Иванович. Тащит полутораведерную кастрюлю с отбитыми ручками. В таких хозяйки белье раньше кипятили... Иванович отрыл ее в прошлом году на свалке и теперь, ежели такая блажь на нас накатывает, мы в ней стряпаем какое-нибудь варево. В отличие от программы-минимум, когда мы раскладываем на травке «тормозки» и в процессе поглощения решаем, чья жена на сей текущий момент заслуживает особой похвалы, артельное варево идет у нас по программе-максимум. А еще появление кастрюли на свет означает, что к родным порогам мы вернемся сегодня ближе к ночи.

— Нынче-то бадейка без квартирантов? — вопрошаю у Ивановича. 

Как по команде улыбаемся все четверо. В прошлом месяце затеяли вот так же ушицы горяченькой похлебать. Послали Ивановича за кастрюлей. Вовсе не по причине нашей эксплуататорской сущности и вредности. Мог бы и я запросто сбегать, да только вот кроме Ивановича его схоронку никто из нас не знает. 

Смотрим, возникает на берегу наш кормилец. Кастрюлю несет на отлете, бережно, с натугой, словно боится споткнуться и выронить из нее что-то ценное, хрупкое. Возле кострища опускает емкость на кирпичи, служащие конфоркой. Мы переглядываемся озадаченно: косит мужик или в самом деле «крыша поехала»? Между тем Иванович выпрямляется, приставляет палец к губам и, не поднимаясь с колен, отмахивает ладонью, подзывая нас к себе.

Крадемся, в любой момент ожидая подвоха от нашего друга.

Никаких подвохов! Свернувшись калачиком, в кастрюле сладко спит Семеныч.

Блин! Поточил, бродяга, оставленные нами с прошлого раза морковку, свежие огурцы и заснул себе как ни в чем не бывало. Только луковицу не тронул. Не по вкусу ему фитонциды...

На этот раз Семеныча в кастрюле нет. Владимир Иванович достает из нее целлофановый пакет с грибами и одну за одной целую батарею темных бутылок из-под пива. Поисковик, говорю, непревзойденный. Бутылки сдаст, уже какая-никакая копеечка в кармане: перед Надеждой Петровной отчитываться не надо.

— Так, кто у нас грибцы чистить будет? — Иванович щурится на меня.

— Мальчика нашел. — бурчу я, — Есть и помоложе...

— На три понедельника! — ерошится из своих кустиков Владимир Вячеславович.

— Коли уж ты, Алексеевич, объективностью не богат, так хотя бы совесть поимей!.. Всего на три понедельника...

— И ты не отмажешься, крючкотвор! Тебе рыбу потрошить! — распределяет обязанности Иванович.

— А доктор опять сачковать будет?

— Доктор будет наблюдать за вами, неразумными. Вдруг пальчик крючком пораните, ногу рыбкой отшибете и на данной гипотетической вероятности мозгами повредитесь! — откровенно ерничает Владимир Яковлевич.

— Где ты мозги тут нашел? Давай-ка за дровишками! — подводит черту Иванович.

Вот же сатрап шахтерско-шоферский!.. Деваться некуда: настраиваем удочки на самолов, разбредаемся выполнять задания.

Мне, не кривя душой, досталось самое легкое. Иванович-то грибы собирает аккуратно. Подрежет ножиком вровень с землей, ножку лезвием до белизны тут же соскребет, все до единой травиночки-иголочки со шляпки счистит. Остается для виду немножко в воде их почебурахтать — и в кастрюлю.

Отменные грибочки! С десяток розовых сыроежек, столько же пузатеньких подберезовиков, десятка два свинушков нежно-кофейного окраса и три крепеньких боровичка.

Вячеславович чистит ротанов. Натуральный все-таки пижон! Держит рыбу за голову, хвостом к себе и сгоняет ножом чешую от хвоста, как положено. Но ведь неудобно же до безобразия, зато, видите ли, костюмчик не пачкается.

Несу грибы к кострищу, вываливаю из пакета в кастрюлю. Загрузка началась.

Никто никогда не лакомился ухой, придуманной нами, Вованами. Это мой сын Кирилл определил нам такой статус: «Клуб Вованов». А уха? О, блин, это уха! В нашу уху только исключительно ротаны и годятся. Сперва отвариваем грибы, потом кидаем в кастрюлю картошку, лук, морковку, затем опускаем тушки рыбы без голов. Под конец добавляем щавель (Яковлевич сейчас принесет), пару-тройку листочков подорожника (пойду, сорву), крохотную веточку ежевики (тоже я сорву) и горстку изюма (у Вячеславовича всегда с собой).

Загрузка закончена. Иванович накрывает кастрюлю свежими березовыми ветками и дает нашей потрясной ухе потомиться на угасающих угольках минут десять-пятнадцать.

Почему ротаны? Я говорил уже, что рыбка эта бескостная, а мужики мы немыслимо и несусветно голодные, когда рыбачим, кости нам выбирать с ложки некогда, давиться ими и вовсе ни к чему. Нам ведь еще рыбачить да рыбачить! Потому и ротаны. А карась костистый. На вкус вообще вне конкуренции, но требует терпения и времени как для приготовления, так и для поедания. Лелечка моя (жена), к примеру, первым делом карасиков жарит на постном масле, потом часа два ковыряется с ними, выбирая все до единой косточки, после чего укладывает это обжаренное филе в глубокую сковородку, щедро посыпает колечками репчатого лука, заливает сметаной, венчает горкой тертого сыра и ставит на полчаса в духовку. Ешь потом, аж треск за ушами стоит! Того и гляди, вывихнешь их, уши-то... А сама Леля больше всего любит жареные перышки карасиных плавников и хвостов. Хрустит ими с таким блаженным выражением на лице, какого даже у нашей умной кошки Люськи не наблюдается, когда ее по животику гладишь.

Х Х Х

Кстати, о подорожнике, ну, о том, что мы в уху добавляем.

Давным-давно была у меня бабушка Татьяна. Не бабушка даже, а прабабушка. Бабушку Наташу я не знал. Ее бомбой убило с фашистского самолета. В ту пору меня и в проекте-то еще не намечалось, ибо мама моя, Нина Ивановна, едва из ясельного возраста выкарабкалась. Дедушка, Иван Васильевич, оказался японским шпионом, потому что немцы уничтожили бронепоезд, который дед со своими рабочими построил и которым командовал на фронте. В конце пятьдесят третьего, правда, дед мой, мамин отец, был освобожден из заключения, стал Героем Советского Союза, генерал-лейтенантом железнодорожных войск и заместителем начальника одной из крупнейших дорог страны. А до того мы с бабушкой Татьяной были побирушками. Как мы оказались с ней вдвоем, без моей мамы, я толком не помню. В подробности же, когда повзрослел, не вдавался. Помню, мне было три года, и жили мы на станции Горбачево, хотя родился я в древнем русском городке Белеве.

В Горбачево мы обитали где придется. Летом в сараюшках вместе с козами и поросятами, а зимой хозяева пускали нас в дом в какой-нибудь закуток. Мы, между прочим, были выгодными квартирантами, ибо расплачивались за приют милостыней, что собирали в окрестных деревнях. Вернемся, бывало, из похода, спрячемся от любопытных глаз, постелем чистую тряпицу, выложим на нее из котомок нашу добычу и принимаемся сортировать. Куски победней, поплоше, мятые — себе, поприличней — хозяевам.

Бога гневить не хочу, подавали нам неплохо. Жалели, наверное, меня, сиротинку горького. Это я так милостыню просил. Подайте, мол, Христа ради, сиротинке горькому корочку хлебца. Во рту со вчерашнего дня ни крошки не было и ножки мои уже ходить не могут... Я действительно был хилый — в чем душа держалась. Личико худое, прозрачное, лоб высокий, глазищи огромные, щечки запавшие, бледные до синевы, ручонки-тростиночки с тонкими длиннющими пальцами. Ну как тут не подать? Женщины деревенские, дай им Бог всем доброй памяти, жалели нас с бабушкой Татьяной, слезы кончиками косынок промокали и выносили нам кто яичек, кто сальца кусочек, кто котелок картошки в мундирах, кто непочатый каравай духмяного самопечного хлеба, а кто и баночку меда. Бывало, и в дом зазовут, щами горячими, либо вкуснющей, шибающей в нос, окрошкой накормят. Денежку какую-никакую редко давали. Не было денег тогда у колхозников — одни палочки на трудодень за дармовой труд.

Ну вот. Стало быть, нагрузимся милостынькой Божьей, наедимся впрок и бредем полями да перелесками к станции. Устали, выдохлись. Упасть бы в травку, подтянуть колени к подбородку и уснуть сладко-сладко под стрекот кузнечиков и волшебное пение жаворонков. А не упадешь, не уснешь! Надо, край головушки, поспеть на рабочий поезд «Скуратово-Тула». Тогда аккурат к вечеру и дома будем, в Горбачах своих. На другие-то поезда нас нипочем не брали. Московские поезда, что с Юга идут, вовсе не для побирушек. Проводники там упитанные, гладкие. Не подступись! И пассажиры все солидные, в полосатых шароварах и пижамах. Такой одежки даже у самого главного начальника и хозяина станции Горбачево нет... Как вывалятся эти прокопченные крымским солнцем пассажиры на перрон за горячей молодой картошечкой, малосольными огурчиками, маринованными с чесноком грибками, за лесной клубникой и земляникой, аж в глазах рябит! И страшно становится. Совсем никчемным себя чувствуешь, букашкой, жертвой Бухенвальда...

О чем я? Да, подорожник! На рыбалке-то мыслям вольготно, просторно, вот и утекают, куда им заблагорассудится. В общем, о подорожнике. Бредем мы, бредем, сил никаких не осталось. Принимаюсь я канючить: «Бабушк, а бабушк, возьми на ручки. Ну возьми меня на ручки, а то помру». А куда ей меня на ручки-то брать, хоть и вес у меня птичий. У самой еле-еле душа в теле. Давно уже за семьдесят. Махонькая, сухонькая, беззубая вовсе, личико будто яблоко печеное. Чего делать-то?

Нашла бабушка Татьяна выход! Сорвет, бывало, листик подорожника, обмахнет с него пыль и мне в рот.

— Пожуй, сыночка мой ненаглядный. Похрумкай да проглоти, Мазепа тебя закатай. Щас как зайчик поскочешь, ни одна Мазепа тебя на догонит!

Призказка у нее такая была: дело не по делу Мазепу поминала. Наследственная неприязнь, наверное...

Пожую я листик, проглочу — и верно! Откуда силы вдруг берутся. Потом уж, грамотным ставши, выяснил, что растение это не только кровь останавливает и раны заживляет, а и тонус организма повышает, работоспособность увеличивает, гемоглобин, прибавку в весе дает, мышцы двигательные стимулирует и пр. Приохотила меня, короче, бабушка Татьяна к подорожнику. Может, потому и выжил? До сих пор, кстати, съедаю при оказии листик-два. Здорово помогает! И друзья к моей причуде привыкли. Тоже жуют.

Оказывается, издревле на Руси умные люди солили подорожник на зиму, готовили из него салаты, котлеты. Семена подорожника квасили с молоком и приправляли мясной либо рыбный харч. А мы, неразумные, на импортные соусы-майонезы, незнамо из чего сляпанные, рты разеваем...

Х Х Х 

Дуновением ветерка доносит запах основательно и окончательно упревшей ухи.

— Сейчас кого-нибудь сожру!

— Я тоже! — поддерживает меня Вячеславович и шустренько припускает к кастрюле, помахивая на ходу увесистым холщовым мешочком.

— Взаимно, господа пациенты! — налетает на собственное ведерко-сиденье Яковлевич. Слава Богу, на этот раз не рушится в воду.

Чинно рассаживаемся вокруг кастрюли, глотая слюнки. Владимир Иванович вручает каждому деревянную ложку, больше смахивающую на средних размеров половник. Он эти орудия сам вырезал из липы. Ложки, конечно, без росписи, но с начала сезона успели потемнеть, обрели вполне пристойный серо-буро-желтый цвет. В запасе у Ивановича еще восемь штук. Кто знает, не придется ли расширять «Клуб Вованов». Может, со временем наши дети дозреют, может, новое поколение выберет не «пепси»?.. Не век же им асфальт топтать, право слово.
Вячеславович развязывает свой мешочек, достает два каравая кипельно-белого хлеба с лопнувшей по бокам золотистой корочкой. Что за хлеб? Наш друг сам его печет в электронной японской чудо-печке. Супругу свою, Нину Васильевну, даже к замесу теста не допускает. Таинство. Хлеб у него получается сказочный! Во рту тает и благодарным организмом усваивается до последней молекулы. Как, впрочем, и уха наша артельная. А чего? На свежем-то воздухе, да под пение крохотулек камышовок, под струнный гул стрекоз и прочей летающей мелочи, под ласковое шуршание тростника и еле слышный плеск воды не то что ушицу со сказочным хлебушком — гвозди без проблем переваришь!

Иванович заносит руку над кастрюлей, не торопясь снимать побуревшие от жара березовые ветки. И поочередно, с невысказанным вопросом в жаждущих глазах оглядывает каждого из нас. Вячеславович хмыкает сочувственно и откуда-то из-за спины извлекает бутылку сухого «Мартини». Говорю же — пижон! Ежу понятно, под уху надобно чего ни то посерьезней. Скажем, нашей тульской «Левши» или, на худой конец, «Боровинки». И не только ежу, даже мне, хроническому трезвеннику, оный факт несомненен. Не то чтобы я уж таким идеально правильным был, как может показаться. Поглушил в свое время водочки предостаточно. И не только водочки: пил все, что гореть могло. Потом завязал. Три с лишним десятка годочков минуло, как завязал. Нет, блин, а все-таки я молодец!

Хотите, кстати, коротенько расскажу, как я бросил пить? Расскажу. Может, мой собственный опыт кому-то и пригодится.

Однажды ранним утречком очухался я в совершенно упадническом состоянии духа и остального организма. Причина? Да что тут непонятного, намедни принял убойную дозу «червивки» (так мы называли местное яблочное вино, заботами родной коммунистической партии и советского правительства внедренное в производство на всех консервных заводах). Гадость, скажу я вам, самого что ни на есть отвратного свойства! Но дешевое: один рубль семнадцать копеек за пол-литра. Очухался, значит, я и ни с того, ни с сего вдруг затосковал. Ну, думаю сам себе, поднимусь я сейчас и поскриплю на колхозный рынок, где находится единственная в нашем городе похмельная точка, работающая круглосуточно: палаточка такая фанерная, слепленная на скорую руку, в которой хитрый грузин торгует якобы колхозным виноградным вином. Нацедит мне этот хитрый грузин стакан мутной, тошнотворной кислушки за пятьдесят копеек, проглочу я дозу, догонюсь второй и потрюхаю на работу, где изо всех сил буду изображать из себя ударника коммунистического труда и победителя соцсоревнования, а дальше? Дальше-то что? Опять сквозная мысль об окончании трудового дня, опять попутные забегаловки и опять червивка, ибо на что другое денег все равно никогда не хватает? И чего это я вообще-то пьянствую? И тут меня озаряет. Мною же, алкоголиком, легче управлять! Из меня веревки вить можно, козла отпущения делать можно, на моем горбу и в светлое будущее без напряга всяким «ответственным товарищам» ехать сподручно. Хрен со мной, коли загнусь по дороге, мое место тут же другой «простой и рядовой советский человек» заступит. А я, в конце концов что? Тупее «ответственных товарищей»? Все, завязываю! Хрен вам в уши, «дорогие товарищи» сверху донизу!

К грузину я не пошел, хотя голова пухла, и мозги плескались, будто какашка в проруби. И надо же такому случаю было стать: именно в этот исторический день мне обламывается премия аж в двести пять целковых за перевыполнение полугодового плана!

Обзваниваю друзей-собутыльников, назначаю встречу в «Бабьих слезах» (летнее кафе в городском саду), закупаю два ящика «Московской», на остальные пива и закуски. Собрались бухарики со всего города Белева. Толкаю речь. Мол, такое дело, братья мои забубенные! Бросаю пить и по данному поводу устраиваю отвальное торжество. Просьбица к вам: я укушиваюсь до потери пульса, а вы уж, будьте добреньки, коль не ухрюкаетесь до такой же кондиции, отнесите меня домой. И заклинаю вас, с завтрашнего утра и во веки веков ни один из вас никогда не предложит мне похмелиться и не спровоцирует на пьянку! И все! С тех пор и поныне во рту ни капли...

Иванович обречено глядит на закордонную бутылку, открывает кастрюлю. Коли б мы не сидели, поджав под себя ноги, могли бы запросто и скопытиться от ударившего по всем обонятельным и осязательным органам, по каждой клеточке истомившегося организма духа мировецкой нашей ухи.

Терпение лопается, но приходится соблюдать ритуал. Достаю из кармана туристический пластмассовый стаканчик с зеркальцем с наружной стороны донышка. Этому складному стаканчику цены нет! Мне его бабушка Татьяна подарила на мое пятилетие. Мальчишки в Горбачах завидовали страшно. Сохранил, вот! Друзья с должным почтением относятся к раритетной емкости и, в наши нечастые загулы по полной программе, выпивают исключительно только из него. По очереди. А я люблю разливать и обносить каждого этим стаканчиком. Никто кроме меня не умеет разливать с точностью до грамма. Атавизм, наверное...