НЕЧАЯННАЯ СТРАСТЬ. ЧАСТЬ 2

Карась — рыба манерная. Вчера, неделю назад он, скажем, брал на перловку, а нынче ему непременно червяка подавай. Поначалу-то я и таскал с собой разные насадки, а потом приноровился. Вместо одного прицепил на поводок два крючка. Который с длинным цевьем — червяка насаживаю, с коротким — хлебушек. Клюй на выбор!

А как он клюет — сплошное удовольствие! Поплавок стоит на воде будто привязанный и вдруг шелохнется раз, другой, третий и снова замрет. Вот опять принимается приплясывать ( и ты вместе с ним). Не выдерживаешь, подсекаешь. Пусто! А уж когда притопит поплавок до половины да поведет в сторону, этот карась твой! Стало быть, кто кого перетерпит. Будешь торопыжничать, нервы себе изводить, с пустым садочком домой уйдешь. Уважаю я карася.

А вот ротана мне немножечко даже жалко. Это тоже рыбка такая. Загадочная. Откуда она взялась в наших пригородных озерцах, прудах и прудиках, в больших лужах, напрочь пересыхающих к середине лета, уму непостижимо. Взялась! И расплодилась в неимоверных количествах. Одни говорят, с Амура ее завезли, другие — аквариумная, мол, рыбка, декоративная. Надоела кому-то, он ее и выплеснул в ближайший прудок. Версий, короче, навалом, а толком никто не знает.

Ротан бестолковый, жадный и всеядный. Насадку хватает сходу и намертво. Поплавок в мгновение ока ныряет под воду и на поверхность уже не выскакивает. Это ротан! Насадку заглатывает вместе с крючком. Если у вас два крючка, он запросто схарчит оба. Замучаешься их потом вытаскивать. Может от жадности на грузильце повиснуть. Уцепится, пасть мертвой хваткой сомкнет и болтается, пока его по затылку щелчком не стукнешь. Потеха.

Рыбка эта в основном мелкая, но бывают особи до килограмма, а то и больше. Жрет, как я уже сказал, все подряд: водоросли, головастиков, жучков, стрекоз, хлеб, вату, кусочки тряпок, обрывки целлофана. Жрет себе подобных. Вытащишь, бывает, ротана покрупней, а у него из пасти хвост другого ротанчика торчит. На карасей, бандюга, нападает. Ежели проглотить не в силах, то хвост или плавник откусить — запросто!

Краем глаза замечаю резкий нырок поплавка у Владимира Ивановича. Хочу крикнуть, чтобы не спал, но не успеваю. Иванович глотнул из моей фляжечки ровно половину неразбавленного спирта, растормозился, завеселел, а потому реакция у него сейчас отменная, юному пионеру-тимуровцу под стать.

— Гляди, Алексеич! Вот это, блин, ротан! Бармалей!- заходится мой тезка в восторге. — Вот так, блин, козява! Ногу отшибешь!..

Кладу удочку на подставку, бегу. Действительно, ротанище! Килограмм не килограмм, но около того. Страхолюдный такой. Рачьи выпуклые черные глазенки кучкой на затылке, несоразмерно огромная пасть чемоданом, широченные прямоугольные жабры, смахивающие на кожистые складки летающих заморских ящериц — агав, полосато-пятнистое тело грязного окраса, закругленный вроде диска циркулярной пилы хвостовой плавник. Моя жена, к примеру, боится разделывать ротанов, даже мелких, чьи уродства не столь заметны. Приходится этим делом мне самому заниматься.

— Внучка будет довольна, — радуется Иванович. — Любит эту пакость с картошечкой жареной.

Насчет «пакости» — это он зря. Конечно, с карасем ротана не сравнить, ибо слаще карасика рыбки на планете не существует, а и ротан — не сбоку припека. Мясо у него белоснежное, мягкое. Карась костистый, ротанчик, не считая хребта, бескостный.

— Разблажился... — чуток ревниво отзываюсь я на восторги друга, — Забрасывай, давай, пока клюет...

Иду на свое место. Поплавок бисерно скачет вверх-вниз. Это еще что за зверь? Срываюсь бегом к удочке, едва не падаю носом в землю, хватаюсь за удилище, рывком, без подсечки, выбрасываю снасть на берег. Блин малиновый! Верхоплавка, или селявка, или «иваси», как ее подковыристо окрестили местные пацаны. Чуть покрупнее крючка, на котором она висит.

Иванович, подкравшись со спины, ехидно хихикает:

— Пупок не развязался? Такую-то акулу тащить...

— Законом не возбраняется, — еле слышно доносится тихий, спокойный голос из-за прибрежных кустиков метрах в десяти слева от нас.

— Во! — переключается Иванович. — Лазутчик! Ты что, на помеле прилетел?

— А вот это совершенно неправомерное предположение, бросающее тень на доброе имя законопослушного гражданина. С обвинительным, так сказать, уклоном в сторону государственной измены и связей с потусторонними силами... — появляется из-за кустиков наш Владимир Вячеславович, хронический юрист-правовед и законченный рыболов.

— Я тут, господа мои, пришел себе спокойно, не нарушая, согласно Конституции РФ, вашего священного права на отдых и самоопределение. Пытался, конечно, как интеллигентный человек, поприветствовать вас, однако вы в означенный момент исполняли танец живота над банальной рыбешкой, пойманной совершенно случайно глубокоуважаемым Владимиром Ивановичем, и, естественно, не обратили ни малейшего внимания на вашего младшего собрата. А вообще сам ты, старый хрыч, на помеле летаешь! Везет же ушастым, а...

— Многия знания — многия печали... — с глубокомысленным выражением на небритой с неделю физиономии изрекает в ответ Иванович. — Интеллигент, блин... Крючкотвор! Давай на спор, хрен ты когда такого поймаешь!

Побиться об заклад они не успевают, что и спасает Ивановича от проигрыша.

Тренькает колокольчик на суперудочке Вячеславовича. Он не спеша направляется к своему месту (чего торопиться: крючок у него японский, с двумя раздвижными жалами — клюнул — не сорвешься), включает электромоторчик американской безынерционной катушки и вытаскивает вовсе уж огромного ротана. Таких я еще не видел!

Огорчиться как следует не успеваю. Мой поплавок резко, без нырка, повело в сторону и к берегу. Еще один карась! Длиной в полметра, никак не меньше! Ну, может, чуть-чуть поменьше. Но только самую чуточку. Примерно наполовину...

Х Х Х

— Алексеевич! — снова отвлекает меня от корыстной рыбацкой радости Владимир Иванович. — У тебя глаза помоложе. Глянь-ка, это не доктор там, на дороге, во все стороны рассыпается? — и сам же определяет: -
Точно! Еще один дохляк по холодку сквозит.

Мы, все четверо, мужики поджарые, жилистые, костистые, среднего (и пониже) роста. Мы из того поколения, которое серые макароны по карточкам получало. Полкило в месяц на голову.

Бабушка моя Татьяна те несусветные макароны в подсоленной горячей воде распаривала, толкла, мяла и на праздники пекла блины. Обалденно вкусные! Мы возрастали на щах с пережаркой луковой и картохах с кареглазкой (килька соленая по 27 коп. за кг). Вполне приличные мужики получились. Живучие.

Доктор наш вечно «рассыпается». Это Иванович в точку подметил. Доктор медицинских наук, изобретатель, первооткрыватель, автор множества печатных трудов. В придачу еще и врач-психиатр. В общем, классический ученый-растяпа, мало приспособленный к прозе жизни. Вон, блин, семенит по грунтовке, загребая ногами пыль и часто оглядываясь назад, будто за ним его пациенты гонятся. Под мышкой слева удочка, которую мы ему соорудили артельно, справа кожаный дипломат с серебряной монограммой (ручка у него часто отлетает), в одной руке бидончик под рыбу, в другой пластиковое ведерко. На нем Владимир Яковлевич сидит во время рыбалки...

Ага! Сейчас что-нибудь уронит. Так и есть! Выскользнула и шлепнулась в пыль удочка, за ней, понятное дело, чемоданчик, покатилось в траву ведерко. «Посыпался», короче, наш доктор.

Яковлевич мой давний и закадычный друг. По жизни друг. Рассеянность непостижимым образом уживается в нем с кучей всяческих талантов. Может починить любую аппаратуру, собрать из непонятно чего сложнейший прибор, даже построить сарай! Вылечить может от любой болячки. Не может главного: постоять за себя и рыбачить, как все более-менее нормальные люди.

А вот вам и очередное подтверждение. Первым делом доктор обходит всех нас, пожимая каждому руку. Молча. Быстро. Суетливо. Вприпрыжку возвращается на свое место. Там, на западном берегу озерца, обычно ловят только новички. Берег круто обрывистый, голый, насквозь продуваемый всеми мыслимыми ветрами. До воды около трех метров. Поклевка там, правда, за редким исключением, солидная, уловистая, но только для настырного рыболова, основательного и бесконечно терпеливого. Если до восхода высидишь ли, выстоишь, продрогнув, как выражается Иванович, до сокровенных глубин организма, то появившееся из-за рощи солнышко принимается яро слепить глаза. Вода бликует: никакие защитные очки не помогают. А поплавок и вовсе не углядишь, когда надо. Маета...

Владимир Яковлевич ставит ведерко донышком на травку, садится, елозит от неудобства, встает, задумчиво глядит вдаль. Проваливается он каждый раз в это свое ведерко, но такой уж у него ритуал. Вот, наконец, перевернул «стульчик» донышком вверх, уселся, взгромоздил на колени дипломат. С абсолютной точностью знаю, что у Яковлевича загружено в этом чемоданчике. Изобретенный им прибор с миниатюрным аккумулятором (его же изобретение) для поиска и стимуляции биологически активных точек (БАТ) на теле человека, «совковая» канцелярская папка с линялыми розовыми тесемками, набитая отпечатанными на паршивой пишущей машинке «Олимпия», с западающими буквами «г» и «ж», очередными изысканиями и мыслями доктора, компактная аптечка первой помощи (на случай недомогания либо травмирования кого-нибудь из нас, грешных, или любого встречного), головка чеснока, три луковицы, несколько сырых картофелин и пара бутербродов с неизменными соево-целлюлозными сосисками. Иванович говорит, такими сосисками Запад специально русского мужика выхолащивает, рождаемость снижает.

Неразобранная телескопическая удочка доктора, естественно для него, остается сиротливо лежать обочь ведерка. Мгновение, и Владимир Яковлевич уже что-то правит на вынутых из папки листах.

— Ловить-то авторучкой будешь? — ехидничает Иванович, подмигивая мне лукаво.

Доктор поднимает голову от своей писанины, щурится на уже пробивающие листву солнечные лучики, хлопает себя ладошкой по лбу и ванькой-встанькой подхватывается с ведерка. Чемодан, папка, рукопись валятся ему под ноги. Доктор дергается вперед, пытаясь догнать на лету свое хозяйство, спотыкается о злополучный чемоданчик, подаренный ему европейскими коллегами, и плашмя обрушивается в воду.

— Что у вас там за шум несанкционированный такой? — вопрошает из-за кустов наш правовед.

— Яковлевич пузом рыбу глушит! — прыскает в кулак Владимир Иванович. — Неправомерные действия совершает, браконьер. Аки тать в нощи... Как думаете, мужики, будем спасать элиту нации или пускай свершится правосудие?

Спасать «элиту» не пришлось. Не до него вдруг стало. Да и глубина невелика, еле пупок прикрывает... А у Ивановича снова клюнуло. Он поднимается с огромного булыжника, который приволок с узколейки еще по весне, и в этот миг перед его носом из-под воды выскакивает и с пушечным громом шлепается обратно мой приятель Семеныч. От неожиданности Владимир Иванович теряет равновесие и снова садится на свой булыжник. Прикладывается, видимо, от всей души, ибо тут же вскакивает, держась обеими руками за ягодицы, и принимается вопить:

— Крыса мордатая! Выродок буржуйский! Ты чего вытворяешь?

— Не бери в голову! — откликаюсь я. — И животного не обижай! Все это семечки!..

— Тебе, блин, семечки! А у меня, кажись, клапан сорвало! Начну, вот, ой-ой-ой, ароматы пускать бесконтрольно, бабка из дому выгонит... Уйми лучше империалиста своего нерусского.

— Почему нерусского?

— Из Америки же завезен, паразит!

— Из Канады.

— Ох, грамотный ты дюже, как я погляжу. Канада эта твоя под Москвой, что ли, приткнута...

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)