Моряки (из Севастопольских рассказов)

Сенька, Тимофеев – санитары
Мартынов – солдат-артиллерист

Зашуршала сухая трава и через бруствер перевалились двое пластунов. Присели на корточки, прислонясь спинами к фашине, а старший, одетый в линялую черкеску, принялся набивать трубку. Батарейцы, вечеряющие у костра, умолкли, настороженно разглядывая гостей.
Сенька, относящийся к казакам с неприязнью, вспомнил, как месяц назад они с Тимофеевым наткнулись на раненого в живот пластуна. Тот стонал на дне траншеи, и, казалось, уже отходил. Подхватив его, санитары поспешили к госпиталю, но, не успев сделать и десятка шагов, повстречали казаков. Те, с бранью, отобрав носилки, понесли раненого в свой лагерь, а Сеньке ещё отвесили тумака.
— Одни они Отечеству служат, — бранился тогда Тимофеев. — Мы же супротив них и не солдаты вовсе, а так, мужичьё с дубьём. Больно много сукиным сынам дозволено...
— Пить дайте, — не то приказал, не то попросил младший из казаков.
Сенька, видя, что никто из артиллеристов не шелохнулся, встал и, зачерпнув из ведра воды, принёс разведчикам. Старший двумя руками принял ковшик и, напившись, благодарно покивал Сеньке. Второй же, сделав несколько глотков, выплеснул остатки на землю и молча протянул ковш обратно.
— Ты, вот что, паренёк, — сказал старший. — Позови поручика.
— А что доложить-то? — не понял Сенька.
Вместо ответа казак отвернулся и устало прикрыл глаза. Сенька с минуту растерянно потоптался возле гостей и неуверенно двинулся к блиндажу.
— Пластуны из разведки прибыли, — шепнул он, выглянувшему на стук в дверь, ординарцу. — Льва Николаевича просят.
К удивлению Сеньки, вместо того, что бы потребовать разведчиков к себе, поручик тотчас вышел из блиндажа. Казаки, увидев его, встали и вытянулись во фрунт.
— Ишь, — вполголоса отметил Мартынов, помешивая палкой угли костра, — когда надо, смыслят казачки в субординации.
— Да уж, Лев Николаевич шутить не любит, — откликнулся кто-то из солдат. — Так в душу даст, неделю не откашляешься.
Все одобрительно засмеялись.
Сенька, снедаемый любопытством, бочком придвинулся к пластунам.
— ...своими глазами видели, — вполголоса говорил старший. — Большую силу собрали. Одних турок видимо-невидимо. Костры не палят, хоронятся.
— Думаешь, ночью пойдут?
— Или ночью, или на рассвете. Надобно б, вашьбродь, тотчас за сикурсом посылать.
Поручик шагнул к брустверу, всмотрелся в лиловую тьму.
— Нет, ночью остерегутся, — прошептал он. И, повернувшись, к казакам, — Спасибо, братцы, за верную службу. Теперь ступайте в штаб с докладом. Мы же к встрече готовиться начнём.
Пластуны степенно поклонились и ушли.
— Краузе, — вполголоса позвал граф.
Юнкер, давно уже переминающийся с ноги на ногу у ближайшего орудия, подбежал и встал, преданно глядя на Толстого.
— Вот что, — приобнял его за плечи граф. — Скачите к полковнику. Пусть пришлёт сюда всех, кто на ногах стоять может. Скажите, что на рассвете ждём атаки.
— Неужто на приступ пойдут, Лев Николаевич?
— Поспешайте, — посерьёзнел поручик. — Помните, Краузе, от вашей расторопности жизни наши зависят.
Юнкер отдал честь, будто досадливо взмахнул рукой, и побежал к траншее. Солдаты, давно смекнувшие, что у противника затевается недоброе, молча, глядели на графа.
— Приуныли, соколики? — насмешливо обратился поручик.
— Никак нет, ваше благородие, — нестройно ответили батарейцы, вставая от костра.
— Утром француз пойдёт на штурм. Приказываю обер-фейерверкерам от каждого расчета выставить дозорных. Остальным спать. Подъём за час до рассвета.
Артиллеристы, прихватив шинели, и переговариваясь вполголоса, потянулись к землянке. Пошёл с ними и Сенька, однако на пороге передумал и вернулся к догорающему костру, у которого остался сидеть Мартынов с несколькими солдатами.
— Отчего спать не идёшь? — подмигнул тот. — Боязно, поди?
— Чего ж бояться? — Сенька постарался, что бы голос звучал как можно беззаботнее. — Не впервой, небось.
— Знамо дело, ты парень боевой, — иронично покивал Мартынов и принялся досказывать бесконечную историю, о венгерской компании, в которой генерал-фельдмаршал Паскевич чуть было не присвоил ему офицерское звание. Сенька сначала прислушивался, пытаясь ухватить нить рассказа, но вскоре усталость взяла своё и он задремал.
Проснулся Сенька от шума шагов. Вскинул голову и увидел солдат в белых штанах и чёрных суконных куртках, молча лезущих на батарею из траншеи.
— Караул! — завопил Сенька, порываясь встать, как тут же чья-то огромная лапища зажала ему рот.
— Молчи, дурак, — зашипел в ухо Тимофеев. — Это свои. Краузе моряков на подмогу привёл.
Сенька, так и сидя с зажатым ртом, завертел головой. Моряки, выйдя на позицию, тотчас строились повзводно и, примкнув штыки к ружьям, уходили занимать места у бруствера. В ночной мгле, освещаемые отблесками углей затухающего костра, они казались Сеньке сказочными богатырями.
— ... и, вот, не соврать, прошлой весной, — донёсся до него голос неугомонного Мартынова, — француз нас так потрепал, что от батареи один расчёт на ногах остался.
Сенька фыркнул и Тимофеев убрал руку.
— И, верите, нет, — продолжал Мартынов, — так же, как сейчас, шлёт полковник морячков в помощь. Ребята все справные, здоровые, кровь с молоком. Лев Николаевич духом приободрился, ставит их к орудиям. Командует, мол, огонь. Те палят!
Мартынов выдержал паузу, обведя слушателей глазами.
— Мимо. Недолёт шагов в сто. Ещё залп. Влево бомбы морячки кладут. Поручик на дыбы. «Что творите, подлецы!» кричит. А главный офицер отвечает. Так, мол, и так, не привыкли на суше стрелять. Кабы в море, да ветер с волнами, тогда б дело пошло.
— А что ж? — отозвался один из солдат. — Тут без привычки никак.
— Вот, — поднял вверх палец Мартынов. — Дело говоришь. Тогда, Лев Николаевич хватает ведро с водой и окатывает ближайший расчёт с ног до головы. Глядим, морячки вмиг до нитки промокли, по рожам капли текут, но стоят, улыбаются. «Пли!» кричит поручик. Те наводят орудие и бомбой точнёхонько французскую пушку разносят. «Ребята, тащи воду!», командует Лев Николаевич. И мы, кто с ведром, кто с ковшиком, давай их обливать...
Мимо пробежал, придерживая на голове фуражку, Краузе. Остановился и с той затаённой радостью, с которой бодрствующий человек будет спящих, выкрикнул, — Подъём! На позиции!
Мартынов, оборвав рассказ на полуслове, поскучнел лицом и, кряхтя, встал на ноги. Стали подниматься от костра и остальные. Гремя подкованными сапогами, потянулись к орудиям сонные, вздрагивающие от предрассветной прохлады батарейцы.
— Ну, ребята, — сказал Мартынов, отряхивая шинель, — кажись, скоро воевать начинаем.
— Гляди, — буркнул кто-то из проходивших солдат, — воевало не потеряй.
— От народ, — озлился Мартынов. — Разве ж можно такое перед делом говорить. Тьфу, холера астраханская.
Из блиндажа, разговаривая с мичманом, одетым в чёрный мундир, вышел поручик. Тотчас к запаху сухой травы, дёгтя и горелого дерева добавился аромат кофе и одеколона.
— Догадываюсь, что стрелки из ваших молодцов неважные, — Лев Николаевич остановился, разглядывая моряков.
— Всё, что будет надобно, — нахмурился мичман, — исполнят.
Лев Николаевич вынул из кармана наброшенной на плечи шинели портсигар. С наслаждением закурил турецкую папиросу.
— Главное, что б ни дрогнули, а на остальное воля Господня, — пробормотал он и громким шёпотом позвал. — Обер-фейерверкеры, ко мне.
Тем временем тьма, сгустившаяся перед рассветом, начала понемногу рассеиваться. Сенька, сгорбившийся у амбразуры, уже смог различить обугленную тисовую рощицу, находящуюся в сотне шагов от бастиона. Иногда казалось, что он видит движущиеся меж стволов фигуры. Тогда Сенька толкал в бок, сидящего рядом Тимофеева. Тот зевал, откладывал суконку, которой полировал пуговицу и лениво выглядывал из-за бруствера. Затем, ни слова не говоря, возвращался к своему занятию.
— Мне что подумалось-то, — сзади, держа в руках банник, стоял Мартынов. — Допустим, вас с Тимофеевым сегодня француз поубивает.
— Сдурел, что ли? — озлился Тимофеев, но Мартынов не дал ему договорить.
— Ну, ладно, пусть, кого других, — он на мгновение задумался. — Нет, всё же лучше, что б вас. Тогда, скажем, Сенька, как парень молодой и добрый, прямиком на небеса летит. А, ты, Тимофеев, грешная душа, в ад проваливаешься.
Тимофеев, сидя, попробовал достать Мартынова ногой, но тот увернулся.
— Да послушай же, — горячо зашептал он. — Не то собьюсь. Так вот, сидит Сеня на небесах, благоденствует. А ты, Тимофеев, на сковороде жаришься и орёшь благим матом.
Сенька прыснул, но, взглянув на напарника, прикусил язык.
— Я к чему веду-то? — продолжал Мартынов. — Каково Сеньке в раю будет, зная, что его товарищ муки вечные принимает?
— Вот же не уймётся никак! — Тимофеев зашарил по земле в поисках камня и Мартынов, давясь от смеха, бросился наутёк.
— Не серчай, он же шутейно, — повернулся Сенька к товарищу и только тут обратил внимание на повисшую над батареей тишину. Артиллеристы и моряки замерли, глядя в сторону противника. Там, за выжженной и изрытой бомбами лощиной, строились французские войска. Солдаты в тёмно-синих мундирах и красных штанах выбегали из-за фашин и становились в колонны. Издалека они казались маленькими и совсем не страшными. Сенька и раньше любил наблюдать за вражескими артиллеристами, суетящимися у орудий. Те отбегали от пушки, которая тотчас выплёвывала облачко белого дыма, затем слышался приглушённый грохот и тотчас, с пугающим свистом, на бастион влетало ядро. Иногда бомба, пущенная батарейцами в ответ, взрывалась на французской позиции. Тогда появлялись санитары, и уносили раненых или мёртвых. Однако никогда прежде эти крохотные фигурки врагов не выходили из-за укрытий. И никогда их не было так много.
— Почему не стреляем? — прошептал Сенька.
И, словно в ответ, орудия батареи рявкнули, так, что у него словно что-то лопнуло в голове, наполнив её звоном. А у вражеских позиций взметнулись грязно-белые облачка разрывов, расшвырявшие сине-красных человечков.
Французы, ожидавшие застать русских врасплох, замешкались, позволив бастиону дать второй залп, и только после этого открыли огонь. За ночь они подвезли ещё орудий, так что бомбы рвались на позициях одна за другой...
Тимофеев, сбросив всё с обеденного стола в землянке, накладывал жгуты и бинтовал раненых. Сенька, в перепачканной глиной и кровью гимнастёрке, отволакивал к нему на шинели увечных.
— Стоят наши? — крикнул, перекрывая шум пальбы, Тимофеев.
Сенька, тяжело дыша, пожал плечами. Таких потерь на памяти ещё не было. Он, шатаясь от усталости, вышел из землянки и привалился спиной к двери. В пороховом дыму, застлавшем батарею, дальше трёх шагов уже ничего не было видно. Иногда, сопровождаемое грохотом, сверкало пламя выстрела. Рядом, распространяя зловоние, горела куча тряпья.
— Картечью, пли! — донёсся издалека голос графа.
Сенька сделал несколько шагов вперёд, но в этот миг справа вспыхнуло и раскалённая стена воздуха отшвырнула его к брустверу.
Цепляясь пальцами за камни, он поднялся и увидел в десяти саженях французского гренадёра поднимающегося по насыпи. Возникший внезапно среди пороховой гари, пыли и крови, тот показался Сеньке заморским сказочным гостем. Красные панталоны, доброго сукна. Шитый красным же тёмно-фиолетовый китель с горящими золотом пуговицами. Высокое кепи с громадной кокардой и чёрным лаковым козырьком. Густые усы лихо закручивались над пунцовыми, чуть припухшими губами, а умные карие глаза смотрели с весёлым недоумением. Француз слегка улыбнулся и, опустившись на одно колено, прицелился прямо в лоб Сеньки. Грянул выстрел и гренадёр, перекосив рот и как-то сразу обмякнув лицом, стал валиться набок. Из-под козырька фуражки хлынула кровь, заливая глаза и капая с обвисших усов.
— В яблочко, — раздался за спиной весёлый голос графа.
Лев Николаевич, отбросил разряженный пистолет и, как равному, подмигнул Сеньке. Затем рванул ворот кружевной рубахи. Лучи севастопольского солнца будто оживили татуировку имперского орла на могучей груди.
— Ребятушки! — взревел граф, перекрывая голосом орудийную пальбу. — За мной! Не посрамим! Ура!
И, вырвав из ножен, кавалерийский палаш, легко перемахнул через бруствер.
— Ура! — подхватили призыв сотни голосов. Из порохового дыма вниз по насыпи бросились матросы со штыками наперевес.
— Аааа! — закричал Сенька и побежал вслед за ними.