Боевые усы Рубинштейна

Я смотрю в темноту, подсчитывая потери. Глаз медленно заплывает, а со лба и из разбитого носа сочится кровь. Пахнет гнилыми водорослями и пылью. «Найа Лоримеру» медленно покачивается у причала словно гулящая девка, работающая бедрами. Мелкие волны хлюпают между бортом и стенкой.

— А ты неплохо его отоварил, чувак, — произносит Его величество со смешком. — Теперь ему понадобится тонна льда для причиндал. Надеюсь, теперь у него никогда не будет детей.

Надеюсь, теперь у него никогда не будет детей. Я вспоминаю вытаращенные глаза Зелибобы — следствие меткого удара по кокосам.

— Ты как? — интересуюсь я у товарища. Он ворочается в темноте как медведь в берлоге, устраиваясь поудобней.  Прикосновения к металлическим стенкам раскаленного за день канатного ящика причиняют боль.

— Нормально, если не считать зубов. Мне основательно проредили хлеборезку пока ты валялся в отключке. Кажется, придется вывалить пару сотен монет на ремонт, сечешь? Эти доктора такие выжиги, ты бы знал.

Я прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи. Полное спокойствие. Откуда–то снизу доносится гул генератора.  Почему нас не прикончили сразу? Вот вопрос. Не хотели поднимать шума? Или боятся, что мы не одни? Где Рубинштейн? В любом случае — мы смертники. Костлявая бродит поблизости. Просто еще не пришло наше время.

Заскучавший Мастодонт принимается чем–то хрустеть, как лошадь, разжившаяся сахарком. Зуб даю, что это его любимое лакомство — орешки.

— Будешь? — предлагает он мне.

— Конечно, Толстяк! — я впервые называю его толстяком вслух. Как младший брат старшего. Близость смерти делает нас почти кровными родственниками.  Он нащупывает мою руку и щедро делится запасами. Плесневелым арахисом с табачными крошками, впитавшим все невообразимые запахи его кармана. 

— Неплохой рубон, да, чувак? — интересуется он из темноты и не дожидаясь ответа начинает рассказывать. — Я их захватил со стола. Помнишь в прошлом месяце приезжала делегация из Метрополии? Нет? Когда графиня пригласила меня на коктейль?

— Не помню, — я шмыгаю носом. Кровь уже почти запеклась.

— Да ты что?! Я тогда разговорился с одним пеньком из начальства. Так он оказывается целый чемпион по скоростному мужскому спуску, прикинь? И не постеснялся всем об этом рассказать. Я ему сказал, что у нас таких четырнадцатилетних чемпионов в каждом дворе несколько штук. И каждый в этом деле ему может фору дать. А он мне говорит, что делает это только на лыжах и что для этого ему надо ехать в горы. На лыжах, сечешь, Макс? Обмочиться можно. Когда я ему сообщил, что наши чемпионы легко обходятся порножурналами, ма’ам директор меня выгнала. Не, ну не извращенцы?

— Он имел в виду слалом, Моба, — я еле сдерживаю смех.

— Какая разница как это называется? — резонно замечает он. Действительно, думаю я, какая разница? Как только «Найа» отвалит от стенки и выйдет в открытое море, нас выбросят за борт как опасный балласт. Остается только слабенькая надежда на Рубинштейна. Но он где–то там, за металлическими стенками ящика. И у него есть девятимиллиметровый шпалер, что несколько уравнивает шансы. Старый бассетхаунд против своры доберманов.

— Слушай, — мой образованный начальник никак не может успокоиться, — ты знаешь, что человек на девяносто процентов состоит из воды? Не знаешь?

— Нет, — вру я и жду продолжения лекции.

— Так вот. Возможно, ты сейчас дышишь моими бубенцами, потому что здесь жарко, и я потею как свинья, — информирует он и делает научный вывод, — все в мире относительно.

Я хмыкаю и начинаю прислушиваться, мне кажется, что я слышу шорох. Легкий шорох, словно песок сыпется на бетон. Затем снаружи доносится неожиданно громкий треск выстрела, кто–то возится с замком ящика, и крышка со скрипом откидывается.

 — Почему так долго, Мозес? — с упреком произносит Толстяк. В ответ на это Рубинштейн, чьи усы топорщатся в боевом положении, кратко кидает:

 — Были проблемы, Эдвард.