Летучий остров

шум прибоя

стихает на миг...

ну давай, сверчок!

 

Нет, никакого «Артека» у меня в детстве не было. В «Артек» из нашей провинциальной школы ездила одна только отличница Ирка. Оттуда она привезла несколько дурацких песенок, и с гордым видом распевала их вместе с другими девчонками на заднем сиденье автобуса, в котором мы ездили «на картошку». Это были такие пионерские пародии на Пугачёву: «Есть у меня один маленький апельсин, маленький и гнилой, но всё равно он мой!». Мы надевали девчонкам на головы вёдра или закидывали их картошкой, когда они доставали нас этим своим апельсином.

А на каникулах родители возили меня и брата под Сочи, в посёлок курортного типа. Море мне очень нравилось, я мог часами плавать с маской, вылавливая крабов, отшельников и рапан. Но всё остальное, что помимо моря, было каким-то скомканным и торопливым. Забитые автобусы, очереди за столовской котлетой, противно каркающие павлины в Дендрарии и душный летний домик, в котором мы ночевали. Приятные вещи тоже случались, но редко — поймать ночью светляка, а днём увидеть радугу в фонтане-одуванчике у сочинского вокзала. И ехать обратно на верхней полке.

Крым я открыл, когда мне было уже двадцать. Приятели на физфаке вписались в студенческий отряд, собирать груши и персики в Бахчисарае. Ну и я за компанию. Когда груши надоели, мы отправились хипповать на побережье.

Вообще-то мы не знали, как это правильно делается, а потому хипповали как попало. Макс, Женя, Андрюха, Димка, две сумасшедшие Ленки, Марина — состав нашей группы плавал, кто-то выбирал другой маршрут, кто-то задерживался в понравившемся городке, но потом мы опять встречались в каком-нибудь месте силы, и снова болтали обо всём на свете, устроившись ночевать прямо на берегу под яркими звёздами, или штурмовали вместе маршрутный катер, чтобы доплыть до следующей крымской пристани.

Начали мы с Ялты, ночевали в Никитском ботаническом саду, в нижней его части, которая выходит к морю. Днём мы вылезали через дыру в заборе на секретный пляж, а вечером забирались обратно в парк и спали в овраге под соснами. Там был такой мягкий стелющийся кустарник, наверняка занесённый в Красную книгу.

Почему всё началось с этого сада? Что заставило выскочить из старого троллейбуса на остановке «Никита», а не на какой-то другой? Лишь через тридцать лет я понял это, когда снова приехал туда и нашёл отличное место для рисования: каскад прудов с лотосами и журчащей водой, в тени огромных платанов и кедров. Только тогда дошло, что про это место я читал ещё в школьные годы, в «Лезвии бритвы» Ефремова. Там подруга главного героя выигрывает в лотерею ковёр — «но на что мне ковёр?» — говорит она, и тратит весь выигрыш на два билета в Крым, и показывает ему Никитский ботсад.

Ну а в нашем студенческом 1991-м нас всё-таки прогнали из сада через три дня. Но мы уже поняли, что теперь можем ночевать где угодно: хоть в сосновом лесу около Алушты, хоть под горой Кошка в Симеизе... Шерстяное одеяло в рюкзаке, вот и весь летучий дом.

После Симеиза я отправился в одиночное плавание — и оказался в Рыбачьем. Вот где настоящие хиппари стояли! Целый дикий пляж голых волосатиков в феньках. Я долго брёл среди них, уже стемнело, я присел отдохнуть и услышал, как кто-то бренчит на гитаре. Дальше всё просто: спел им «Инженера на сотню рублей», они в ответ спели «На этом берегу рок-н-ролл лучше» — и оставили меня у себя на целую неделю. Когда в конце недели кто-то разбудил нас утром и сказал, что в Москве путч, я воспринял это как очередную шутку обкурившихся соседей по пляжу.

Следующим летом мы двинули в другую часть ЮБК, в Севастополь. Сначала — на пахнущие степью развалины Херсонеса, а после на Фиолент, где я разводил костёр завалявшейся в кармане шпаргалкой с военной кафедры, с описанием оперативно-тактической ракеты 8К14. Там ещё был такой подводный грот в самом конце мыса... Или это было рядом с Балаклавой? Тут память немного сбоит — наверное потому, что обратно в Питер я вёз коллекцию крымских вин, из которых самым любимым до сих пор остаётся инкерманский рислинг.

 

Когда у меня будут деньги,

я подарю тебе спаниеля

с ушами, как две стельки.

 

Когда у меня будут деньги

и время — хотя бы неделя,

мы вместе укатим в Никиту

 

или в другое место

очень простого быта

и тихого тили-теста.

 

Твой пёс повздорит с волнами,

он будет бояться трапа

и бегать смешно за нами...

Когда у меня будут деньги.

Но это ведь вряд ли, лапа.

 

Накатившие затем бешеные девяностые ещё сильнее затёрли эти картинки. Мы закончили универ, обзавелись парами, жизненными планами, и разлетелись кто куда. Я долетел до Штатов. Через два года вернулся, занялся Интернетом. В отпусках катался по Европам, как типичный средне-креативный класс.

Но особой радости такие поездки не приносили. Я ведь до этого изрядно пожил в чужой стране, месяцами не говорил на родном языке — и хорошо знал, что такое настоящий культурный шок. Ну а что увидишь за две недели отпуска? Лишь подделку для туристов. Только-только ты сошёл с фальшиво-чистой дорожки в реальность — и уже надо возвращаться. Одно раздражение, а не отпуск. Нет, если уж ехать, то сразу в Китай и не менее чем на год!

Вместо этого я загадочным образом вновь оказался в Крыму. Друзья позвали в Коктебель, и какой-то колокольчик звякнул в голове. А в Коктебеле я увидел Катю, и в качестве повода для знакомства пригласил её на своё чтение стихов в кафе «Богема». Получилось весело, да не то слово — просто сорвало крышу: через несколько дней мы чуть не свалились с генуэзской крепости в Судаке. А потом в Лисьей бухте я вдруг вернулся на десять лет назад в то самое, хипповское, когда спишь на тёплом берегу под огромным звёздным небом и чувствуешь, как поворачивается Млечный путь.

После того, как у нас родился Кит, я девять лет не был за границей. Не хотелось вообще. Зато с Китом мы где только не лазили по Крыму: смотрели на звёзды в обсерватории Бахчисарая, рисовали пастелями эшеровские улочки Гурзуфа и древнее фисташковое дерево в Карасане, плавали с дельфинами в Партените, изучали сталактиты под Симферополем, купались в меловом озере около пещерного Инкермана. Всё это нужно было сделать гораздо раньше, в собственном пионерском детстве. Но лучше поздно, чем никогда.

А Херсонес мы заново открыли вместе с Машей. Накануне её дня рожденья спонтанно рванули в Севастополь, купив билеты прямо перед поездом. Даже не знали, куда там пойти, когда из вагона вышли. Согласились остановиться у первой попавшейся тётки — но не остановились, просто оставили у неё вещи, а сами отправились на разведку... и нашли развалины древнего города на самом берегу, над пластами застывшей лавы. И опять провал в какое-то удивительное безвременье, выцветший снимок памяти вдруг вспыхивает всеми красками узнавания. Там замечательно пахло степной травой, море было синее и чистое, а людей на берегу почти не было — скальный берег хорошо отсекает цивилов.

Прямо в этом безвременье мы и поселились. День рождения отмечали на камнях античного театра, где вечером показывали «Лягушек» Аристофана. По руке бродил жук-скарабей, живой бог Солнца, а в одной из трещин фундамента старинного храма оказался тайничок, где лежала маленькая магнитная карта Крыма. Я положил вместо неё красивую яшму, найденную на берегу.

Через три года наша дочка Ева уже бегала в соснах Фороса и сочиняла сказки о том, как она «улетела на ветере». А потом превращала бусы из шариков «кошачьего глаза» в запоминающее устройство:

«Вот этот фиолетовый — это когда меня волной перевернуло. А голубой — это был день нашествия медуз. А красный — это мы плавали в Ласточкино Гнездо... Нет, лучше Ласточка будет жёлтый. А красный — это когда мы поднимались на Ай-Петри...»

Самое же раннее знакомство с Крымом — на вкус — случилось у нашего младшего, Лёвы, когда он ещё не умел ни ходить, ни говорить. Дома в Москве он забрался в шкаф и съел красную шишку от огромного кактуса, которую мы привезли с мыса Плака. Но паника быстро улеглась, кактус оказался съедобной опунцией.

Ещё три года — и вот уже Лёва и Ева вместе отгадывают мои загадки в парках Партенита, ищут нужные деревья: на каком растут финики, из какого делают пробки, из какого удочки, а что кладут в суп... И всё это рядом, весь мир под рукой.

Там же они с Евой придумали «запаховый фотоаппарат», который отличается от «глазного» тем, что съёмка ведётся с закрытыми глазами. Так мы узнали, что у можжевельника хвоя не пахнет, зато его сиреневые ягоды, наоборот, запоминаются сильным смоляным ароматом.

Конечно, поездки с детьми — это уже другое. С ними и места выбираешь иначе: чтобы спать не на песке, и никаких адских спусков по скалам, и было где поесть... В Симеизе теперь отличный отель около Дивы, там вообще стало чисто и красиво, новую набережную открыли, и скейт-парк не хуже московских.

И всё-таки каждый раз, проходя по этой аллее, я проваливаюсь в тот август 1991-го, когда мы, молодые и свободные, идём с рюкзаками мимо всех этих цивильных остановок запланированного комфорта, и дальше вверх по раскалённой трассе, к горе Кошка, к её острым скалам и диким пляжам, к последним дням нашей дикой жизни.

Но потом эти миры опять сходятся в одной магической реальности, законы которой работают и сейчас точно так же, как раньше. Начинается всегда с какой-нибудь необычной живности. Сначала, после приезда, ничего такого нет, бытовуха и неудобства, днём слишком жарко, ночью холодно, и проезд закрыт там, где раньше было открыто, и как будто вообще всё изменилось, никакого больше волшебства. Но вдруг возникает такой вот живой знак, как тот жук-скарабей в античном театре Херсонеса, или пара дельфинов, вынырнувших рядом в Партените, или аист, севший на нашу веранду в Форосе. Так оно и включается.

Один раз началось с пещерных ос. Я был очень заморочен после Москвы с её унылой офисной работой, с непослушными детьми... и очнулся только в пещерном монастыре Инкермана, где кельи вырублены рядами в меловой скале. Мы присели отдохнуть в одной из этих прохладных пещер, и Ева показала мне, что на стене пещеры точно так же, ровно в ряд, расположены маленькие кельи ос. Было видно, как одна оса потихоньку углубляет свою келью, выпихивая наружу меловую крошку, а другие осы с красными монашескими поясами на брюшках подлетают к уже готовым тоннелям и исчезают в глубине. И от этого зрелища всё как-то сразу встало на место.

Магия этих мест работает и на расстоянии: даже если мы долго не возвращаемся в Крым, он сам оказывается рядом. То ли бамбук свалится на голову со шкафа, то ли выпорхнет из книги засушенный листок с того самого дерева гинкго, семена которого сажал у себя дома Ефремов. Или играем в калах яшмовой галькой: мы ведь каждый год привозили с моря кучу красивых камешков, и в конце концов я придумал, что делать с этим карманным пляжем. Играть в африканские игры — манкалу, калах, оварэ — гораздо приятнее, если заменить приложенные к доске заводские стекляшки на морские камешки, каждый из которых помнит свой берег.

И конечно, ракушки. Для них всегда находилось место даже в самом набитом рюкзаке, словно какой-то инстинкт подсказывал, что потом, в серые зимние дни, в прямоугольной матрице города, тебе обязательно нужно будет увидеть эту плавную космическую спираль с алыми краями, эту альтернативную линию жизни, и услышать этот звук из другого мира.

 

любящая ушами

я выбирал для тебя серьги

долго-долго

 

и наконец взял

за три бакса у сумасшедшего негра

эти подвески из мелких ракушек

чтобы с каждым шагом ты слышала

море

 

теперь

на другом конце света

сижу у залива

и в шорохе каждой волны слышу

твои шаги

 

Иногда эти берега проявляются ещё хитрее. Осенью 2013-го из японской префектуры Акита сообщили, что я выиграл у них конкурс хайку. Три строчки, написанные на закате в Херсонесе — тот самый сверчок, с которого начинается этот рассказ. Он и вправду так начался: читая письмо от японцев, я вспомнил, откуда сверчок — так и вытянулась из памяти вся история моего Крыма.

Или вот киберпанк взять. Вроде мрачный жанр, но мой выход из этого мрака оказался очень знакомым. Роман «Паутина» кончается сценой, где герой просыпается на пляже перед восходом солнца. Зарисовка вполне натуральная, это было со мной в Евпатории.

А ещё были «Золотой Кадуцей» и «Бронзовый Икар», две премии, полученные за роман «2048» на крымском фестивале фантастики «Созвездие Аю-Даг». Во время награждения я сказал, что раньше у меня не было литературных наград на родине, только какие-то японские... «А вот когда получаешь Икара и Кадуцея в городе Партенит, сразу понятно — тебя наконец признали дома, в Древней Греции!».

Но откуда оно берётся, это ощущение дома? Не грек же я, в самом деле. Ностальгия по советскому детству? Едва ли. Я же рассказывал про Сочи, не тянет туда совершенно, Олимпиаду даже по телевизору не смотрел.

Море? Ну да, какой же русский не любит удрать на море! Однако и морей я повидал всяких: в Турции и Египте, в Испании и Италии, в Швеции и Финляндии, в Нью-Йорке и Флориде. Нет, не то.

Что-то другое в Крыму. Самое близкое ощущение, пожалуй, было на тайском острове Панган. Остров, вот в чём дело. Хотя формально тут можно прикопаться: из Крыма есть дорога на материк. Но мы же видели этот Сиваш — поезд летит над водой, прямо как у Миядзаки в «Унесённых призраками». Да-да, японцы знают толк в островах.

Это и в Питере чувствуется, хотя там острова очень замаскированы. Но всё равно остаются набережные, и вот они-то своими неевклидовыми маршрутами разрушают линейное время. Не надо быть Эйнштейном, чтобы это заметить: остров — особое пространство, потому и время там необычное. Оно не топает ровным шагом, как офисный клерк по городскому асфальту. Время на острове может остановиться, как беспечный хиппи, или свернуться в спираль, как раковина рапаны, или потечь обратно, как набежавшая на берег волна.

Вот почему меня смешит блохосфера с её политическими бреднями о прошлом и будущем каких-то государств. Мой остров Крым никуда не денется. Даже если он вообще исчезнет из виду. Ну и что, он у меня уже несколько раз исчезал, а потом возвращался — и вовсе не потому, что в телевизоре сказали. А потому, что я сам поговорил со старым другом, или поиграл с детьми, или поднял с земли монетку орлом вверх и вспомнил что-то важное. Тут он и появляется снова на горизонте, мой потерянный остров.

 

всё кончено

пропало

развалилось

кричала трубка

у меня в руке

 

я отвечал

что ничего не слышу

плохая связь

ужасный шум

помех —

 

на пляже Херсонеса

по обломкам

пяти цивилизаций

мой сын

бежит за крабом