Стаффаж

Люди, которые ходят по музеям и часами рассматривают картины, вызывают у меня подозрение. Во-первых, откуда у них столько свободного времени? Во-вторых, почему надо смотреть на один и тот же рисунок по полчаса, а то и по часу? В-третьих, в чём смысл таких гляделок, если изображение статично и неизменно?

Но нет. Год за годом, день за днём в картинных галереях толпятся эти, с позволения сказать, ценители, и глазеют, глазеют.

И ладно бы рассматривали морские пейзажи — это я ещё хоть как-то могу понять: волны действительно завораживают. Или ходили бы любоваться на нарисованных красавиц (правильно говорить «написанных», но как по мне — нарисованных. Их же не буквами писали, в самом деле, а красками рисовали). Или на обнажённых красавиц. Хотя сейчас такого добра завались. Журналы «с перчинкой» повсюду продают, зачем платить за билет в музей? Журнал у тебя навсегда, а в музей ты только один раз зашёл, посмотрел и вышел. За те же деньги. А всякие натюрморты, пейзажи, зверюшки: что в них такого, чтобы развешивать на стенах и ставить охрану, а?

— Ах, какие краски!

— Посмотрите на композицию!
— Обратите внимание на лучик!

Как же меня это бесит. Стоят, толпятся, не дают подойти ближе. Что действительно заслуживает внимания, так это рамы. Рамы и мебель. Если бы люди хоть что-то понимали в искусстве, то рассматривали бы узоры, которые старые мастера вырезали из дерева.

 

***

— Вы ходите сюда чуть ли не каждый день, — обратилась к нему юная особа, — и ни разу не присоединились к моим экскурсиям. Позвольте представиться: Мари. Я экскурсовод.

— Очень приятно. Этьен. Я краснодеревщик.

— И вас совсем не занимают картины?

— Нет. Я их не понимаю.

— А хотели бы?

— Хотел бы что?

— Хотели бы понять?

Он задумался.

— Даже не знаю. Зачем? По-моему, это пустая трата времени.

— Позвольте, я вам расскажу об одной работе. А потом вы скажете, действительно ли это глупость — рассматривать живопись.

— Живопись! — он хмыкнул. — И слово-то какое-то дурацкое.

— Смотрите.

Она подвела его к картине.

— Это полотно… — девушка замялась, будто проглатывая имя художника, годы его жизни и прочие детали, не относящиеся к самому рисунку. — Это полотно девятнадцатого века… видите, в правом углу дата: октябрь 1873 года. На нём… Что вы на нём видите?

Она показала рукой на мазки жёлтой и зелёной краски и, не дожидаясь ответа, продолжила:
— Вы помните, как заканчивается лето и начинается осень? Вот она надвигается на вас желтеющими листьями, жухнущей травой, запахом лесных грибов. Птицы собираются в стаи и отправляются в тёплые края. Вы слышите, как они переговариваются?

Он посмотрел на картину. Птиц не было.

— Допустим.

— Солнце всё ниже, тени длиннее, мы смотрим на реку, в которой отражается синее небо. Видите: вода переливается блёстками, на горизонте туманная дымка, осеннее солнце уже почти не греет, но слепит глаза.

Певучий голос Мари завораживал, погружал в нарисованный мир и вёл за собой, не позволяя отвлекаться на постороннее.

Этьену показалось, что и его на долю секунды ослепили солнечные блики.

— А эти перила вдоль дорожки? Тропа будто выходит сюда, к нам. И за перила можно ухватиться, спуститься вниз и догнать одетую по парижской моде тех времён даму, которая вот-вот скроется за поворотом. Видите ребёнка, который идёт чуть впереди неё?

Он начал всматриваться в мазки грязи на тропинке, в шершавость перил, в фигуру женщины. Подался вперёд и… оказался на склоне холма, о котором только что рассказывала Мари.

Ещё не веря в случившееся, Этьен потрогал рукой перила, коснулся носа, похлопал ресницами.

— Дерьмо! Как мне отсюда выбраться?

И тут же вторая мысль:

— У меня нет инструментов, что я буду тут делать?

А следом за ней третья:

— Об этом я подумаю потом.

Этьен усмехнулся. Принято считать, что это женская мысль.

— И что? Не стану же я в самом деле женщиной, если буду думать как женщина?

 

***

— Альфред! — услышал Этьен чей-то голос, — Альфред!

Этьен заметил, как спускавшаяся по тропинке особа резким движением подтолкнула мальчика, давая ему понять, что надо идти быстрее, и оглянулся на голос, оставив вопросы экскурсовода висеть в скучном воздухе осени.

 

***

Раздался гудок, а следом за ним та же женщина, которая звала Альфреда, сказала:

— Альфред, ты слышишь? Поезд уже прибыл. Мишель будет тут минут через пятнадцать, я послала за ним экипаж. Собирай краски, милый.

Этьен пошёл вверх по холму. Туда, где, по всей видимости, находился неведомый Альфред.

На вершине холма, в той его части, которой не было на картине, Этьен увидел мольберт, а рядом с ним мужчину средних лет. Бородач держал в руках кисточку, смотрел на картину и, казалось, никуда не собирался. За спиной у художника стояла женщина и посматривала то вниз на дорогу, то на него.
— Альфред, — еще раз позвала она.

Но он не откликался. Казалось, он пребывал где-то вне голосов людей, пения птиц, движения и шума.

Женщина ушла.

Этьен подошёл поближе и встал за спиной у художника, который лёгкими движениями менял кисти и наносил краски на холст. Но это была лишь масса бесформенных мазков.

— Вблизи вы ничего не увидите, отойдите на пару шагов.

Этьен так и сделал. И увидел. Увидел всё, о чём говорила Мари. И удаляющийся силуэт дамы, и первые признаки осени, и туманную дымку, сквозь которую едва виднелось перекрытое луной солнце. На мольберте была та самая картина, которую буквально несколько минут назад он видел в музее, только здесь она была без рамы.

 

***

Осень уже дышала порывами ветра и затирала яркие краски. Ветви деревьев скидывали одежду и готовились к зимнему сну.

«Странно. Неужели он рисует по памяти? — подумал Этьен. — Хотя нет, не по памяти. Вот же эта женщина с ребёнком, и грязь на дорожке, и перила».

Словно отвечая на его мысли, художник сказал:

— Да-да. Я никак не мог закончить эту работу. Казалось, чего-то не хватает. Теперь она вроде бы удалась. А всего-то несколько штрихов. Сегодня натура улыбнулась мне дважды. И луна, которая показывает солнцу, кто главный, и которую я, наверно, уберу. Октябрь не поженишь с ноябрём. Заклюют. И эта странная женщина. Её я оставлю. Она вне времени. Видите ли, — продолжал он, — я не люблю, когда на картинах есть люди. Мне кажется, они нарушают гармонию. По-моему, мы вообще лишние на этой планете.

Он начал складывать краски.

— Похоже, вас случайно занесло в наши края. Я никогда вас тут раньше не видел. Где вы остановились? А знаете, что… неважно. Приглашаю вас погостить у нас пару дней. Как раз сегодня приезжает мой приятель, втроём будет веселее. Иначе он замучает меня рассказами о погонях и ловле преступников. Что поделаешь? Полицейские, как и художники, носят свою работу с собой даже в выходные. Пойдёмте обедать. Вы, наверно, голодны?

— Спасибо, но мне, право, неловко.

Альфред с интересом взглянул на Этьена.

— В наших местах не принято церемониться.

Ну не принято, так не принято. Этьен кивнул и последовал за художником.

 

***

После скромного обеда Альфред предложил гостям пройти в мастерскую. Его жена осталась в гостиной.

— Кофе будет через полчаса. Адель вам принесет, — сказала она.

Минут через десять из прихожей раздался шум и голоса. Альфред приоткрыл дверь, и они услышали женский плач:

— Мадам Сислей, мадам, маленький Гийом пропал.

Мишель тут же выскочил из комнаты. Этьен хотел было пойти за ним, но Альфред раздвинул мольберт, поставил на него давешнюю картину и спросил:

— Как вам?

Этьен остановился.

— Я думаю, к ней нужна рама из светлого дерева. Простая. Лакированная.

Альфред отошёл от картины на пару метров, прищурился и сказал:

— Пожалуй, вы правы. Пойдёмте, узнаем, что случилось с Гийомом.

Странный человек. Всё слышит, но реагирует не сразу. Будто слова доносятся до него с другой скоростью. Хотя… может, он просто считает нужным сначала доделать то, что задумал, а уже потом откликаться.

— Вы идите, а я сделаю раму. Я вижу, у вас есть нужные инструменты и подходящие рейки. Только придётся подождать, пока лак подсохнет.

 

***

За обедом Мишель болтал без умолку, шутил и смеялся, говорил о погонях и засадах. Помимо прочего он рассказал, что в префектуре Парижа обеспокоены пропажей детей. Некоторых ищут уже больше года.

Понятно, почему он так всполошился.

Теперь он будто надел форму и встал в стойку. Как собака-ищейка. Собран, сосредоточен.

— Знаете что? Давайте опросим соседей, — сказал он. — Вдруг кто-то видел посторонних.

— Смотрите, — Этьен кивнул на мольберт.

— Куда? — не понял Мишель.

— Вот же, — Этьен показал на размытое пятно в центре картины. Это женщина, понимаете? Альфред лишь обозначил её силуэт, а я прекрасно видел, что одета она была по парижской моде, здесь так не одеваются, — сказал он, вспоминая слова Мари.

— Можете нарисовать?

Этьен сделал быстрый набросок карандашом. Длинная юбка в клетку, широкий пояс, утягивающий талию, блузка с узкими рукавами, сумка-котомка и необычная шляпка.

 

***

К вечеру городок наполнился жандармами. За несколько часов они обошли все дома и выяснили, что к одному из жителей приезжала племянница.

 

***

На следующий день, когда Этьен закончил лакировать раму и аккуратно поставил её рядом с картиной, в мастерскую вбежал мальчик.

— Спасибо, спасибо вам, месье! Дядя Альфред сказал: ваш рисунок меня спас!

С этими словами он так крепко обхватил ноги Этьена, что тот покачнулся, замахал руками, чтобы удержать равновесие, и задел картину. На большом пальце отпечатался краешек зелёного листа.

 

***

— Что с вами?

Этьен вздрогнул, оглянулся по сторонам, посмотрел на руки. Краска таяла. Через секунду от неё не осталось и следа.

— Да что-то в глазах потемнело.

— Так вот, — не обращая внимания на его слова, продолжила девушка, — в левом нижнем углу виден отчётливый отпечаток большого пальца. К сожалению, нам так и не удалось установить, кто мог его оставить.