Хундехерц, или Некоторые особенности провинциального русского театра

Когда режиссёр, — может, не совсем и бездарный, может, даже, несколько талантливый, — амбициозно замахивается поставить на своей театральной сцене или на кинофестивале что-то «по Булгакову», гениальность дорогого Михаила Афанасьевича наваливается ему на плечи, что твой Иисусов крест. 
Если режиссёр попадается честный с собой и со своими зрителями — разумеется, относительно честный, назвать абсолютно честным человека, создающего вторичный продукт на такой великой литературной базе, я не могу, — получается Бортко и его чудесная экранизация «Собачьего сердца», чудесная не в последнюю очередь из-за точного, побуквенного прочтения первоисточника. Бортко так твёрдо и трогательно следовал букве повести, что чуть ли не единственная импровизационная, самописная сцена — приступ меланхолии Шарикова перед зеркалом — выглядела очень естественно. Настолько естественно, что ваш покорный слуга взял книгу с полки и минут пять пытался там её найти.

Ну а если режиссёр попадается лживый, ленивый или приверженный современному искусству — два первых вредны, последнее непростительно — начинается, простите за тавтологию, современное искусство. 
Я пережил именно это, и это будет терзать мою больную нежную душу до гробовой доски.

Место действия: N-ский областной (краевой (республиканский) театр драмы, постановка «Собачье сердце». 
О самом театре у меня были в основном хорошие воспоминания. За полтора года до описываемых событий я побывал там на «Горе от ума», и его... ну, не провалили. Его поставили очень мило, несколько неуклюже, но по нотам и без фальши.
Ничего плохого я не ожидал и спокойно отдал в кассу 800 рублей.
Зашёл, сел, настроился.

На первой же минуте возникли подозрения.
Звуковая аппаратура театра начала долбить какой-то бит.
Бум-бум-тунц-бабах, бум-бум-тунц-бабах, сильнее, ещё сильнее!
Под оные африканско-аборигенские звуки раздвинулся занавес. Посреди сцены стоял длинный стол с двумя скамейками, похожими более на койку. И всё.
Версия об ограниченных возможностях театра в плане декораций вряд ли состоятельна — этот театр всегда умел строить громады на всю сцену. Однако же... стол. И всё.

Вокруг стола в специальных развязных позах, которые в современном театре используются везде, где по логике сюжета позы должны быть сдержанные, стоят четверо граждан. Я их опишу, а вы угадайте, кого они играют.

I) Молодой мужчина в зелёной длинной рубашке а-ля хипстота и в джинсах, безбородый, брюнет.

II) Возраст и пол те же. Одежда — рубашка, подтяжки, трико. Шатен. Внешность заметно еврейская, бородка напоминает главного раввина российской оппозиции (фамилия на В, шесть букв).

III) Полуодетая девушка непримечательной внешности; не запоминается даже цвет волос.

IV) Голый парень в одних лишь купальных трусах.

Догадайтесь, не заглядывая ниже, за 15 секунд.

Не догадались? Преображенский, Борменталь, Шариков-человек, Шарик-пёс. 

Театр не «новый», не «экспериментальный». Классический региональный драматический театр на казённом содержании.

Ладно, чего это я брюзжу. Я человек широких взглядов и уважаю широту мышления. Но ведь Преображенский описан в книге до самых кончиков пальцев, и опыт идеального визуального воплощения в лице Евстигнеева тоже есть. Зачем изобретать велосипед? — вопросил я в пустоту и не получил ответа.

Продолжаем смотреть. К профессору приходят четверо из домкома во главе со Швондером. Начинается первая разговорная сцена. 
Швондер представляет своих спутников, вроде бы по фэн-шую, «я Швондер, она Вяземская...» И ВНЕЗАПНО СРЫВАЕТСЯ НА КРИК!
ТОВАРИЩ ПЕСТРУХИН!
И ТОВАРИЩ ЖАРОВКИН!

Преображенский начинает в ответ ОРАТЬ НА НИХ ТЕМ ЖЕ ТОНОМ. Весь домком внезапно сбавляет голос и разговаривает совершенно спокойно. Предъява Вяземской и Швондера с угрозой обратиться в высшие инстанции доносится так буднично, как будто они обсуждают цены на молоко, в адрес скорченного от ненависти профессора.

Следующая сюжетная сцена. Та самая операция по перековке Шарика в Шарикова.
Оба актёра ложатся рядом на кушетке, затем падают с неё и начинают с воем кататься по полу. Преображенский и Борменталь стоят в стороночке. На экране за сценой реплика за репликой показывается диалог, который доктора вели во время операции, про нож и трепан.
Нечто музыкальное продолжает барабанную мелодию дикарей Африки. Бум, бум, бум. 
Примерно раз в пятнадцать секунд вся компашка вскакивает по стойке смирно и поёт «А-БЫР-ВАЛГ!»

NB: между описываемыми мной сценами часто не происходит ничего или происходит совсем бессмысленная муть.

Идём далее. Шарик в Шарикова уже перековался, актёр за собаку лежит посреди сцены без единого движения.
Герои, насколько я понял по репликам, обедают. Больше понимать было не по чему — никакой обеденной декорации организовать не сподобились.
Преображенский встаёт из-за стола и с непередаваемой истерикой визгливо орёт «ИКАНИЕ ЗА СТОЛОМ ВО ВРЕМЯ ЕДЫ ОТБИВАЕТ У ДРУГИХ АППЕТИТ!»
Чтобы оценить уровень истерики точнее, сравню накал эмоций с лучшими речами небезызвестного Бенито М.
Шариков тоже встаёт и посредством агрессивной жестикуляции, давления и грубых жестов вышвыривает Преображенского буквально за кулисы. Всё это время идёт диалог, в котором избиваемый и понукаемый профессор с доминирующим видом ОРЁТ на Шарикова и учит его жизни. 
На самом краю кулис профессор решается на сопротивление и отпихивает Шарикова. Шариков буквально его пинает, опрокидывает на землю и начинает... э... если не инсценировать изнасилование, то делать что-то очень похожее.
Напоминаю, что Шариков — девушка. Зигмунд Яковлевич, ваш выход.

К сожалению, до конца досмотреть не удалось. Я выскочил вон и впервые в жизни отчётливо почувствовал желание напиться до невменоза.
Всё вышеописанное длилось, от первого звука со сцены до моего побега, пятьдесят семь минут. Среди худших часов моей жизни этот был уж точно в первой пятёрке.

Ну на кой чёрт было так извращаться, а?